bannerbannerbanner
Цезарь, или По воле судьбы

Колин Маккалоу
Цезарь, или По воле судьбы

Полная версия

Как лампа, в которой кончилось масло… Слова на бумаге снова слились в одно сплошное пятно. Цезарь был вынужден выждать, пока не уйдут подступившие к глазам слезы.

«Мне не следовало этого делать. Он был таким ранимым, и я на этом сыграл. Он любил отца, был хорошим сыном. И подчинился отцовской воле. Я думал, что проливаю бальзам на его рану, пригласив на обед, демонстрируя широкие познания его поэтического творчества и давая им высокую оценку. Обед прошел хорошо. Мне так понравились его утонченность и ум. И все же не стоило этого делать. Я убил его animus, лишил смысла жизни. Но у меня не было выбора. Над Цезарем потешаться нельзя. Никому. Даже самому замечательному поэту в истории Рима. Он унизил мое dignitas, мой личный вклад в славу Рима. Потому что его памфлеты не скоро забудут. Лучше бы он вообще не упоминал моего имени, чем высмеивал меня. Он унизил меня, сделал всеобщим посмешищем, его вирши забудут не скоро. И все из-за такого ничтожества, как Мамурра. Вздорный поэт и плохой человек. Но у него все задатки прекраснейшего снабженца. Так говорит Вентидий, погонщик мулов, приглядывающий за ним».

Слезы ушли. Логика восторжествовала. Он опять мог читать.

Хотелось бы мне сказать, что Юлия чувствует себя хорошо, но это не так. Я говорил ей, что детей нам не надо. У меня два сына от Муции. И еще дочка. Та сейчас расцвела, выскочив за Фавста Суллу. Он только-только вошел в сенат. Хороший юноша. Ничем не напоминает отца. Наверное, это неплохо.

Но у женщин есть этот пунктик. В смысле детей. Поэтому Юлия уже на шестом месяце. Так толком и не оправившись после ужасного выкидыша, который случился, когда я участвовал в консульских выборах. Она сама как дитя! Каким сокровищем ты одарил меня, Цезарь. Я никогда не устану благодарить тебя. Никогда. И конечно, только ее здоровье заставило меня поменяться с Крассом провинциями. В Сирию я должен был бы отправиться сам. А Испаниями можно управлять и из Рима, через легатов. Афраний с Петреем абсолютно надежны, они даже пукнуть не осмелятся, пока я не разрешу.

А с Крассом на этот раз мы поладили много лучше, чем в первый срок нашего совместного консульства. Он сейчас в Сирии. Интересно бы знать, как у него там дела. Говорят, он выжал две тысячи талантов золотом из главного храма в Гиеросалиме. Что можно сделать с человеком, чей нос буквально чует золото? Я в свое время был в этом храме, который привел меня в ужас. Даже если бы в нем были собраны все сокровища мира, я ничего бы оттуда не взял.

Евреи прокляли Красса. И плебейский трибун Атей Капитон проклял его посреди Капенских ворот, когда Красс уезжал в прошлые Ноябрьские иды. Капитон сел у него на пути и отказался сдвинуться с места. Я вынужден был приказать моим ликторам его увести. Хочу отметить, что Красс с большой легкостью настраивает людей против себя, совершенно не думая о последствиях. Уверен, что он не имеет представления, сколько хлопот ему могут доставить парфяне. Он по-прежнему считает, что парфянский катафракт не страшнее армянского. Хотя он видел только рисунок. Человек и конь – оба покрыты железом с головы до ног. Брр!

На днях виделся с твоей матушкой. Она приходила к нам отобедать. Какая чудесная женщина! И не только по складу характера и уму. Она все еще поразительно хороша, хотя и призналась, что ей за семьдесят. А выглядит на сорок пять, и ни на день старше. Понятно, от кого Юлия унаследовала красоту. Аврелия тоже обеспокоена состоянием своей внучки, хотя, как ты знаешь, ничуть не похожа на курицу-квохтушку…

Цезарь вдруг засмеялся. Гирций с Фаберием испуганно дернулись. Так весело командующий не смеялся уже давно.

– Послушайте-ка! – воскликнул он, оторвавшись от свитка. – Никто вам больше такого не сообщит!

Он склонил голову и начал читать вслух, быстро и без запинок, что нисколько не удивило слушателей. Цезарь был единственным известным им человеком, способным с первого взгляда разбирать каракули любой сложности.

– «А теперь, – произнес он дрожащим от сдерживаемого смеха голосом, – я расскажу тебе о Катоне и Гортензии. Гортензий уже не так молод, как раньше, и стал повадками походить на Лукулла. Слишком много экзотической пищи, неразбавленного вина и странных приправ, таких как анатолийский мак и африканские грибы. Да, мы все еще терпим его в судах, но как адвокат он давно уже сдал. Кем бы он мог стать сейчас, приближаясь к семидесяти? Я помню, что он поздно стал претором и консулом, всего несколько лет назад. Он так и не простил мне, что я отложил его консульство на год, когда занял эту должность в тридцать шесть лет. Как бы то ни было, Гортензий решил, что действия Катона на выборах трибунов были самой большой победой mos maiorum с тех пор, как Луций Юний Брут (почему мы всегда забываем Валерия?) основал Республику. Поэтому он обхаживал Катона и попросил руки его дочери Порции. Он заявил, что уже и не думал жениться после того, как Лутация умерла, пока не увидел, как Катон разделался с плебсом. В ночь после выборов сам Юпитер Всеблагой Всесильный явился ему во сне и повелел породниться с Марком Катоном через брак. Естественно, Катон не мог согласиться после того шума, какой он поднял, когда я женился на Юлии, которой было семнадцать лет. А Порции нет и семнадцати. Кроме того, Катон всегда мечтал выдать ее за своего племянника Брута. Гортензий, конечно, богат, но его капиталы не могут сравниться с состоянием Брута, не так ли? Поэтому Катон сказал: нет, Гортензий не может жениться на Порции. Тогда Гортензий спросил, не может ли он жениться на одной из Домиций. Сколько у Агенобарба и сестрицы Катона безобразных прыщавых девиц с волосами цвета пылающей пакли? Две? Три? Четыре? Не имеет значения, потому что Катон и в этом случае сказал „нет“».

Цезарь поднял голову. Глаза его смеялись.

– Не знаю, чем кончилась эта история, но я, безусловно, заинтригован, – сказал Гирций, широко улыбаясь ему.

– Я тоже не знаю, – откликнулся Цезарь. – Продолжим. «Итак, поддерживаемый рабами, Гортензий ушел, совершенно разбитый. Но наутро вернулся с блестящей идеей. Раз он не может жениться ни на Порции, ни на одной из Домиций, нельзя ли ему взять в супруги жену Катона?»

Гирций ахнул:

– Марцию? Дочь Филиппа?

– Именно, – торжественно подтвердил Цезарь.

– Кажется, твоя племянница Атия замужем за Филиппом?

– Да. Филипп был близким другом первого мужа Атии, Гая Октавия. И когда кончился срок траура, он женился на ней. Но поскольку он взял ее с падчерицей, сыном и дочкой, то, мне кажется, расставание с Марцией не было для него большой утратой. Он даже заметил, что, отдав ее за Катона, будет одной ногой стоять в моем лагере, а другой – в лагере boni, – пояснил Цезарь, вытирая выступившие от смеха слезы.

– Читай дальше, – попросил Гирций. – Ты нас заинтриговал.

Цезарь продолжил:

– «И Катон сказал „да“! Честно, Цезарь, он согласился! Он согласился развестись с Марцией и выдать ее за Гортензия при условии, что Филипп тоже будет не против. И оба пошли к Филиппу, чтобы спросить, согласен ли тот на развод Катона с его дочерью, дабы та могла выйти замуж за Квинта Гортензия и осчастливить старика на весь его век. Филипп почесал подбородок и сказал „да“! При условии, что Катон самолично передаст свою жену новоявленному жениху. Все было обстряпано в один миг. Катон развелся с Марцией и присутствовал на свадебной церемонии. Весь Рим был потрясен! Каждый день приносит что-нибудь странное, но комбинация Катон – Марция – Гортензий – Филипп уникальна в анналах римских скандалов, следует это признать. Все – включая меня! – считают, что Гортензий отдал Катону и Филиппу половину своего состояния, хотя и тот и другой это решительно отрицают».

Цезарь положил свиток на колени и покачал головой.

– Бедная Марция, – тихо произнес Фаберий.

Цезарь удивленно посмотрел на него:

– Я бы так не сказал.

– Она, наверное, мегера, – предположил Гирций.

– Нет, почему же, – возразил Цезарь, хмурясь. – Я видел ее, правда в детстве, когда ей было лет тринадцать-четырнадцать. Смуглая, как и все в той семье, но очень симпатичная. Приятная малышка, как выразились бы Юлия и моя мать. Очарованная Катоном, как позже писал мне Филипп. Я тогда торчал в Луке с Помпеем и Марком Крассом, отбиваясь от попыток отобрать у меня звание командующего и провинции. Она была помолвлена с Корнелием Лентулом, но тот умер. А тут после аннексии Кипра вернулся Катон с двумя тысячами сундуков золота и серебра, и Филипп – он был консулом в тот год – пригласил его на обед. Марция и Катон с первого взгляда влюбились друг в друга. Катон попросил ее руки, что вызвало в семье легкое замешательство. Атия пришла в ужас, но Филипп, подумав, решил занять выжидательную позицию. То есть, будучи женатым на моей племяннице, стать еще тестем моего злейшего врага. – Цезарь пожал плечами. – Филипп выиграл.

– Наверное, Катон и Марция разлюбили друг друга, – предположил Гирций.

– Нет. Явно нет. Иначе Рим не был бы потрясен.

– Тогда почему? – спросил Фаберий.

Губы Цезаря скривились в неприятной ухмылке.

– Насколько я знаю Катона, могу предположить, что он считает свою страсть к Марции слабостью.

– Бедный Катон! – сказал Фаберий.

Цезарь лишь хмыкнул и обратился к письму:

– «И это все, Цезарь. На данный момент. С сожалением услышал, что Квинт Лаберий Дур был убит, как только высадился в Британии. Какие великолепные донесения ты нам присылаешь!»

Он положил на стол тут же свернувшийся свиток и взял в руки меньший, помеченный сентябрем. Развернул его и нахмурился. Некоторые слова были смазаны, будто на них пролили воду, прежде чем чернила впитались в папирус.

Атмосфера в комнате ощутимо переменилась, словно позднее солнце, все еще ярко светившее, внезапно зашло. Гирций поднял голову, у него мурашки побежали по коже. Фаберий задрожал.

Цезарь был прежним, но словно окаменел. Застыли даже его глаза, прямого взгляда которых не мог вынести ни один человек.

 

– Оставьте меня, – сказал он ровным голосом.

Не говоря ни слова, Гирций с Фаберием встали и выскользнули из палатки, бросив прямо на рукописях свои перья, с которых стекали чернила.

О Цезарь, как мне это перенести? Юлия умерла. Моя чудесная, красивая, нежная девочка умерла. Умерла в двадцать два года. Я закрыл ей глаза и вложил золотой денарий в губы, чтобы у нее было лучшее место в скорбной ладье Харона.

Она умерла, пытаясь родить мне сына. На седьмом месяце – ничто этого не предвещало. Разве что она была слишком слаба. Она никогда не жаловалась, но я-то видел. И у нее начались роды. Она родила. Мальчик на два дня пережил свою мать. Она умерла от потери крови. Невозможно было остановить кровотечение. Ужасная смерть! Она не теряла сознания до последнего, просто слабела, бледнела, хотя была беляночкой от рождения. Все разговаривала со мной и с Аврелией. Вспоминала, чего не сделала, брала с меня слово, что я обо всем позабочусь. О всякой всячине, например о необходимости проветрить зимние вещи, хотя до этого еще несколько месяцев. И все повторяла, как любит меня. И как любила – с самого детства. И какой счастливой я ее сделал. Она уверяла, что у нее ничего не болит. Как она могла говорить это, Цезарь? Я же сам причинил ей эту боль, которая убила ее. Я и тощее, словно ободранное существо. Но я рад, что этот ребенок умер. Мир никогда не будет готов к появлению человека, в котором течет твоя и моя кровь. Он раздавил бы этот мир, как таракана.

Она не оставляет меня. Я плачу и плачу, а слезы все не кончаются. Жизнь до последнего теплилась в ее глазах, таких огромных и голубых, полных любви. О Цезарь, как мне быть? Мы прожили вместе шесть стремительных лет. Я думал, что уйду первым. Мне и в голову не приходило, что все так скоро кончится. Шесть лет – это слишком мало. Малостью были бы даже и двадцать шесть лет. О Цезарь, как же мне больно! Лучше бы это был я. Но она взяла с меня клятву, что я не последую за ней. Я обречен жить. Но как? Как я смогу жить без нее? Я ведь все помню! Как она выглядела, как говорила, как пахла, что чувствовала, как ела. Она, словно лира, звенит во мне и звенит.

Но все это ни к чему. Слезы застилают глаза, я не вижу бумаги. А мне нужно рассказать тебе все. Я знаю, тебе перешлют это письмо в Британию. Первым делом я попросил среднего сына твоего родственника Котты, Марка – он претор в этом году, – выступить в сенате и просить отцов, внесенных в списки, устроить моей девочке государственные похороны. Но этот mentula, этот cunnus Агенобарб и слушать не захотел. А Катон поддакивал ему с курульного возвышения. Женщинам не полагаются государственные похороны. Позволить так похоронить мою Юлию – значит осквернить римскую государственность. Им пришлось держать меня, иначе я убил бы этого verpa Агенобарба голыми руками. У меня до сих пор чешутся руки при одной мысли о его горле. Обычно сенат не идет против воли старшего консула, но тут все вышло иначе. Сенаторы почти единогласно проголосовали за предложение Марка.

У нее было все самое лучшее, Цезарь. Служащие похоронных контор все делали с любовью. Она была такая красивая, но белая как мел. И потому ей чуть подкрасили кожу. А волосы уложили так, как она любила, и закрепили гребнем с самоцветами. Тем самым, что я подарил ей на двадцать второй день рождения. Восседая на черных с золотом подушках похоронных носилок, она казалась богиней. Не было надобности прятать ее в тайник под носилками и выставлять на обозрение куклу. Я распорядился, чтобы облачение на ней было ее любимого цвета, цвета голубой лаванды. Именно в таком платье я впервые увидел ее и подумал, что она Диана ночи.

Процессия ее предков была внушительнее, чем у любого из римлян. В головной колеснице помещалась актриса Коринна с маской Юлии на лице. У Венеры Победительницы над моим театром лицо моей Юлии. Коринна тоже была обряжена в золотое платье Венеры. Мы никого не забыли – от первого консула из рода Юлиев до Квинта Марция Рекса и Цинны. Сорок колесниц предков, в каждую впряжены черные, как обсидиан, лошади.

Я был там, хотя и не должен был пересекать померий и входить в город. Я уведомил ликторов тридцати курий, что на этот день принимаю империй уполномоченного по зерну. Это давало мне право пересечь священную границу. Думаю, Агенобарб был напуган. Иначе бы он попытался воспрепятствовать мне.

Что его напугало? Отвечу: огромные толпы на Форуме. Цезарь, я никогда ничего подобного не видал. Даже на похоронах Суллы. Ведь тогда все пришли просто из любопытства, посмотреть, как хоронят Суллу. А в этот раз люди пришли, чтобы плакать. Тысячи тысяч римлян, в основном простых горожан. Аврелия говорит, это потому, что Юлия росла в Субуре, среди них, и они обожали ее. Так много евреев! Я не знал, что в Риме их столько. Длинные волосы, курчавые бороды. Их ни с кем не спутаешь. Я знаю, ты тоже рос среди них и всегда был к ним добр. Однако Аврелия утверждает, что они пришли ради Юлии, а не в угоду тебе.

Я попросил Сервия Сульпиция Руфа сказать прощальное слово с ростры. Не знаю, кого бы предпочел ты сам. Но я не мог заставить себя просить о том Цицерона. О, он бы, конечно, сказал! Ради меня, если не ради тебя. Но вряд ли говорил бы от сердца. Он не может не играть на публику. А Сервий – искренний человек, патриций и лучший оратор, чем Цицерон, когда речь не идет о политике и подлогах.

Но все это не имеет значения. Прощальное слово сказано не было. Правда, от нашего дома до Форума все шло в соответствии с ритуалом. Сорок колесниц с предками были встречены в благоговейном молчании, слышен был только плач тысяч женщин. Но когда Юлию понесли мимо Регии к Нижнему форуму, все ахнули, вскинулись, потом пронзительно закричали! Я меньше испугался, впервые услышав улюлюканье дикарей. Толпа хлынула к носилкам. Со всех сторон, разом. Никто не мог этого остановить. Агенобарб и некоторые плебейские трибуны пытались, но их оттеснили. Затем в центре площади стали сооружать погребальный костер. Люди бросали туда свои вещи: обувь, одежду, свитки, пергамент, все, что может гореть. Поленья передавали с задних рядов поверх голов – даже не знаю, откуда их брали.

Они сожгли ее прямо на Римском форуме. Агенобарба, стоявшего на ступенях сената, едва не хватил удар. А бедный Сервий, собиравшийся произнести прощальную речь, так и замер с открытым ртом прямо на ростре, куда сбежались актеры, испуганные, как жены варваров, завидевшие наступающий легион. По всему Риму мчались, закусив удила, черные лошади, таща за собой опустевшие колесницы, а главные плакальщицы смогли дойти только до храма Весты, где и остановились, не зная, как быть.

Но тем все не кончилось. В толпе были плебейские вожди. Они смело подступили к Агенобарбу и заявили, что прах Юлии должно похоронить на Марсовом поле. Рядом с Агенобарбом стоял Катон, и они оба возмутились. Женщина? Среди героев? Этому никогда не бывать! Только через их трупы! Толпа подходила все ближе и ближе, пока наконец Агенобарб и Катон не поняли, что они и правда станут трупами, если не уступят. Они вынуждены были дать клятву.

Итак, моя девочка будет похоронена на Марсовом поле, где лежат все великие римляне. Я еще не до конца пришел в себя, но постараюсь устроить все быстро. Даю слово, это будет самая величественная могила. Плохо лишь то, что сенат запретил погребальные игры в ее честь. Но все боятся толпы.

Мой долг выполнен. Я обо всем рассказал. Твоя мать тяжело переживает утрату. В первом письме я говорил, что она выглядит на сорок пять. Теперь она превратилась в старуху. Весталки ухаживают за ней. И твоя маленькая жена Кальпурния. Она очень страдает. Они с Юлией были подругами. О, опять эти слезы! Из меня вытек, наверное, океан. Моя девочка ушла навсегда. Как мне вынести это?

«Как мне вынести это?»

Потрясение было столь велико, что глаза Цезаря оставались сухими.

«Как мне вынести это? Мой цыпленок, моя идеальная жемчужина. Мне скоро сорок шесть, а моя дочь умерла при родах. Так, пытаясь родить мне сына, умерла и ее мать. Все повторяется! Бедная матушка! Как я смогу посмотреть ей в лицо? Как вынесу соболезнования? Они все захотят посочувствовать, все будут искренними. Но как же мне быть? Дать им увидеть свои глаза? Глаза человека, раненного в самую душу? Показать им свою боль? Я не могу этого допустить. Моя боль – это моя боль, и больше ничья. Я уже пять лет не видел мою дочурку и теперь никогда не увижу. Я едва могу вспомнить, как она выглядела. Помню лишь, что она никогда меня не огорчала. Говорят, что только хорошие люди умирают молодыми. Только идеальных людей никогда не безобразит старость. О моя Юлия! Как мне вынести это?»

Он поднялся с курульного кресла, хотя совсем не чувствовал ног. Письмо, написанное в секстилии, осталось лежать на столе. Сентябрьское он сжал в руке и покинул палатку, чтобы окунуться в жизнь военного лагеря и не оставаться на грани безумия, за которой лишь пустота. Лицо его было спокойным. Когда Авл Гирций, бесцельно слонявшийся у флагштока, встретился с ним взглядом, то увидел обычные глаза Цезаря, скорее невозмутимые, нежели холодные. Всеведущие, как заметил Мандубракий.

– Все в порядке, Цезарь? – спросил настороженно Гирций.

Цезарь улыбнулся:

– Да, Гирций. – Он поднял левую руку, козырьком приставил к глазам и посмотрел на заходящее солнце. – Время обеда уже прошло, надо чествовать царя Мандубракия. Нельзя, чтобы бритты думали, что мы скупердяи. Особенно когда мы их угощаем их же едой. Пожалуйста, проследи, чтобы все приготовили. Я скоро буду.

Он повернулся к открытой площадке лагерного форума, примыкавшего к палатке командующего. Невдалеке он увидел молоденького легионера, который сгребал в кучу уголья дымящегося костра, явно в качестве наказания. Заметив приближение Цезаря, паренек стал действовать энергичнее, дав себе клятву, что больше не получит выговора во время смотра. Но он никогда не видел Цезаря вблизи, поэтому, когда высокая фигура нависла над ним, он прервался на несколько мгновений, чтобы как следует его рассмотреть. Командующий улыбался!

– Не спеши гасить костер, парень. Мне нужен один живой уголек, – произнес Цезарь на протяжной латыни, на которой говорят солдаты. – Чем же ты провинился, что вынужден выполнять эту работу в такую жару?

– Я не закрепил ремень шлема.

Цезарь наклонился и поднес тонкий свиток к слабо тлеющей головешке. Папирус загорелся. Цезарь выпрямился и держал маленький факел, пока пламя не добралось до пальцев. Только когда свиток стал разваливаться на легкие черные хлопья, он его отпустил.

– Всегда следи за своим снаряжением, солдат. Только оно убережет тебя от пики касса. – Он направился в палатку, но приостановился и бросил через плечо: – Нет, не только оно, солдат! Еще твое мужество и твой римский склад ума. Это они побеждают. Но шлем, крепко сидящий на голове, защищает твои римские мозги!

Забыв про костер, молодой легионер стоял и, открыв рот, смотрел вслед командующему.

«Какой человек! Он говорил со мной как с приятелем! Просто, по-свойски. И на солдатском жаргоне. Откуда он его знает? Он ведь никогда не служил рядовым, это точно!»

Широко улыбнувшись, солдат стал затаптывать пепел. Командующий знал не только солдатский жаргон, но и как зовут каждого центуриона в его легионах. Ибо это был Цезарь.


Для бритта главная цитадель Кассивелауна и его племени кассов была неприступна. Она стояла на крутом округлом холме, окруженная укрепленным бревнами валом. Римляне не сумели бы отыскать ее в непролазных лесах, но с помощью Мандубракия и Тринобеллуна быстро подошли прямиком к ней.

Кассивелаун был умен. После первого проигранного сражения, когда эдуйская кавалерия, пересилив страх перед колесницами, обнаружила, что справиться с здешними варварами гораздо легче, чем с германскими всадниками, вождь кассов применил тактику Фабия. Он распустил пехоту и, выставив против римлян четыре тысячи колесниц, нападал на них во время лесных переходов. Колесницы внезапно появлялись среди деревьев в тех местах, где они росли достаточно редко, и атаковали римских пехотинцев, которых приводили в смятение столь архаичные средства ведения боя.

Им было от чего прийти в ступор. Колесницы налетали на них, в каждой стояли возница слева и воин справа. Воин держал наготове копье в правой руке и сжимал в левой еще несколько копий. К низкому, сделанному из ивовых прутьев борту колесницы крепились ножны с мечом. С босых ног до непокрытой головы воин был причудливо разрисован вайдой. Когда заканчивались копья, он, выхватив меч, быстро, как акробат, перелетал на дышло, прыгающее между парой низкорослых лошадок. Когда упряжка врезалась в гущу римских солдат, он соскакивал с дышла и в бешеном ритме работал мечом, находясь под защитой конских копыт, от которых пятились изумленные легионеры.

 

К тому времени как Цезарь подступил к цитадели кассов, его закаленные и стойкие войска были сыты по горло и Британией, и колесницами, и скудным рационом. Не говоря уже об ужасной жаре. К жаре они привыкли и могли пройти полторы тысячи миль, взяв не более одного дня на отдых, причем каждый нес на левом плече груз фунтов в тридцать, подвешенный на рогатину. Да еще тяжелая кольчуга до колен, которую они препоясывали ремнем с мечом и кинжалом, чтобы ее вес в двадцать фунтов меньше давил на плечи. К чему они не привыкли, так это к высокой влажности. Она так душила их во время этой второй экспедиции, что Цезарю пришлось пересмотреть расстояние, которое люди могли пройти во время дневного марша. Если по итальянской или испанской жаре солдаты шагали по тридцать миль в день, то по британской жаре не более двадцати пяти.

Однако сейчас идти было легче. Поскольку тринованты и небольшой отряд пехоты защищали оставленный позади полевой лагерь, легионеры шли налегке, только шлемы на голове да pila в руках, а не груженные на мула, приданного каждой группе из восьми человек. Войдя в лес, они уже были готовы к атаке. Приказ Цезаря был конкретным: не отступать ни на шаг, от коней защищаться щитами, а копья метать в разрисованную грудь возницы, а уж потом без помех разделываться с воинами.

Для поднятия боевого духа Цезарь сам шагал в середине колонны. Как правило, он предпочитал идти пешком, а на коня садился только для того, чтобы с большей высоты определить дистанцию. Обычно его окружали легаты и трибуны. Но не сегодня. Сегодня он шел рядом с Асицием, младшим центурионом десятого легиона, обмениваясь шутками с теми, кто шагал впереди и позади.

Кассы атаковали задние ряды четырехмильной колонны римлян в узком месте, где эдуйская кавалерия, двигавшаяся в арьергарде, не могла развернуться. Но в этот раз легионеры смело ринулись прямо на колесницы. Защищаясь щитами от града копий и грозных копыт, они вышибли из двуколок возниц и принялись за их сотоварищей. Им надоела Британия, но не хотелось возвращаться в Галлию, не изрубив в лапшу нескольких дикарей, а в ближнем бою варварский длинный меч был несравним с римским, коротким гладием. Колесницы в беспорядке бросились в лесную гущу и больше не появлялись.

После этого взять цитадель было легко.

– Как отобрать у ребенка игрушку! – весело сказал Асиций своему командиру, перед тем как ринуться в бой.

Цезарь начал атаку одновременно с противоположных сторон. Легионеры накатились на вал, а в это время эдуйская кавалерия, улюлюкая, перескочила через него. Кассы разбежались, многие были убиты. Цезарь захватил крепость вместе с большими запасами продовольствия, достаточными, чтобы отплатить триновантам за помощь и сытно кормить своих людей до тех пор, пока они не покинут Британию навсегда. Но самой ужасной потерей для варваров были их колесницы, стоявшие внутри распряженными. Разгоряченные легионеры порубили их на куски и сожгли. А тринованты, весьма довольные, скрылись с трофейными лошадьми. Другой добычей почти не разжились. Британия не была богата ни золотом, ни серебром, ни жемчугами. Тут ели с глиняной обожженной посуды, а пили из рогов.

Пора было возвращаться в Косматую Галлию. Приближалось время штормов (календарь, как обычно, существенно опережал сезоны), а побитые корабли римлян вряд ли могли выдержать страшные шквалистые ветры. Как следует пополнив запасы продовольствия и сделав триновантов хозяевами большей части этих земель, Цезарь разместил два легиона перед многомильным обозом, а два – позади и отправился к побережью.

– Что ты намерен делать с Кассивелауном? – спросил Гай Требоний, грузно вышагивая рядом с командующим: если тот шел пешком, даже старший легат не имел права сесть на коня.

– Он попытается отыграться, – спокойно ответил Цезарь. – А потом, еще до отплытия, я заставлю его подчиниться и принять наши условия.

– Ты хочешь сказать, он опять ударит на марше?

– Сомневаюсь. Он потерял слишком много людей. И еще колесницы.

– Тринованты забрали всех захваченных лошадей. Они хорошо заработали.

– Это награда за помощь нам. Сегодня проиграл, завтра выиграл.

С виду он кажется прежним, подумал Требоний, который любил Цезаря и тревожился за него. Но только с виду. Что было в письме, в том, которое он сжег? Все заметили, что с ним что-то не так. Потом Гирций рассказал о письмах от Помпея. Никто бы не осмелился прочесть корреспонденцию, которую Цезарь не отдал Гирцию или Фаберию. И все же он сжег одно из тех писем. Словно сжигал корабли. Почему?

И это было еще не все. Цезарь перестал бриться. Очень показательно для человека, чей ужас перед вшами был так велик, что он ежедневно выщипывал каждую волосинку под мышками, на груди, в паху и скоблил подбородок даже в критической обстановке. Его редкие волосы на голове шевелились при одном лишь упоминании о паразитах. Он сводил с ума слуг, требуя ежедневно стирать свои вещи. И никогда не спал на земле, потому что там водились блохи. За ним всюду возили секции деревянного пола для его полевого шатра. Как потешались бы над этим его недруги в Риме, если бы до них дошли подобные слухи! Простые доски, даже не покрытые лаком, превратились бы в устах некоторых из них в мрамор и мозаику. Зато он мог подхватить огромного паука и, улыбаясь, следить, как тот бегает по ладони. Самый заслуженный центурион упал бы в обморок, свались на него такое чудовище. А Цезарь всем объяснял, что пауки – чистые существа, почтенные хранители дома. С другой стороны, любой крошечный таракан мог загнать его на стол или на лавку. Цезарь никогда не давил их, боясь испачкать подошвы. «Это грязные существа», – вздрагивая от отвращения, говорил он.

И вот теперь прошло уже три дня, как они выступили в поход, и одиннадцать дней с того момента, как ему доставили почту. И он с тех пор ни разу не брился. Умер кто-то из его близких. Он явно был в трауре. По кому? Все выяснится, когда они прибудут в гавань Итий, но молчание Цезаря означало, что заговаривать с ним об этом не следует. Требоний и Гирций полагали, что это была Юлия. Требоний подумал, что надо бы отвести этого дурня Сабина в сторону и пригрозить ему обрезанием, если он сунется к Цезарю со своими соболезнованиями. Его уже угораздило спросить Цезаря, почему тот не бреется.

– Из-за Квинта Лаберия, – прозвучало в ответ.

Нет, это не из-за Лаберия. Это, скорее всего, Юлия. Или Аврелия, его знаменитая мать. Но если Аврелия, то при чем тут Помпей?

Квинт Цицерон, к всеобщему счастью гораздо менее чванливый, чем его знаменитый братец, тоже думал, что это Юлия.

– Как ему теперь удержать на своей стороне Помпея? – пробормотал он за обедом в общей палатке легатов, на который Цезарь не пришел.

Требоний, чьи предки были еще менее знатны, чем предки Цицерона, входил в сенат и потому был хорошо знаком с политическими союзами, включая союзы, скрепленные браками, так что он сразу уловил смысл вопроса Квинта Цицерона. Цезарь нуждался в Помпее Великом, который был Первым Человеком в Риме. Война в Галлии далека от завершения; он сам считал, что продлить его полномочия придется еще лет на пять, а в сенате засела стая волков, точивших на него зубы. Он постоянно ходил по проволоке, натянутой над огнем. Требонию, любившему Цезаря, трудно было взять в толк, как можно питать ненависть к такому замечательному человеку. Однако этот мерзкий ханжа Катон сделал карьеру, пытаясь свалить Цезаря, не говоря уже о коллеге Цезаря по консульству Марке Кальпурнии Бибуле, и этом борове Луции Домиции Агенобарбе, и большом аристократе Метелле Сципионе, толстом, как деревянная балка храма.

Они с радостью вонзили бы клыки и в Помпея, но не с той жуткой ненавистью, которую только Цезарь способен разжечь в них. Почему? О, им бы повоевать с ним. Тогда бы они наконец поняли, что это за человек! Под его началом нет тени сомнений в успехе любого предприятия. Как бы ни развивались события, он всегда найдет способ склонить чашу весов в свою пользу. И обязательно победит.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52 
Рейтинг@Mail.ru