Колин Маккалоу
Милый ангел

Полная версия

© Colleen McCullough, 2004

© Перевод. У.В. Сапцина, 2005

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

* * *

Посвящается дорогому другу Максу Ламберту

Пятница

1 января 1960 года

Как бы мне наконец отделаться от Дэвида? Не подумайте только, что вариант с убийством я не рассматривала: я сразу поняла, что это напрасный труд, как и покупка бикини на те пять фунтов, что бабуля подарила мне на Рождество.

– Отнеси-ка его обратно, дочка, и возвращайся домой с чем-нибудь поскромнее – не из двух предметов, да чтобы нижний этаж был понадежнее прикрыт, – распорядилась мама.

Сказать по правде, и меня ужаснуло собственное отражение: слишком уж многое бикини выставляло напоказ, из-под него торчали черные кустики волос, которые прежний скромный купальник надежно скрывал. Одной мысли о том, что эти миллионы волосков придется выщипывать, хватило мне, чтобы поскорее обменять бикини на купальник, как у Эстер Уильямс^[1] моднющего цвета «американская красавица» – розового в красноватой дымке. Продавщица заверила, что в нем я выгляжу обольстительно, но, скажите на милость, кого и как мне обольщать, если несносный Дэвид Меркисон стережет меня, как пес сахарную косточку? А обольщать несносного Дэвида – много чести!

Сегодня температура поднялась выше сотни градусов, и я отправилась на пляж обновить купальник. Прибой был высокий – редкое явление для Бронте, но волны походили на зеленые атласные колбаски, которые у нас называют дамперами. Такие волны хороши для серфинга, но не для плавания. Я расстелила полотенце на песке, густо намазала нос цинковым кремом, натянула купальную шапочку под цвет купальника и побежала к воде.

– Прибой слишком силен, тебя унесет, – послышался голос за спиной.

Дэвид. Несносный Дэвид Меркисон. «Ну, пусть только попробует предложить поплескаться в детском лягушатнике», – подумала я и мысленно препоясала воображаемым мечом обтянутые скромным купальником чресла, готовясь к бою.

– Пойдем лучше в лягушатник, там безопаснее, – продолжал Дэвид.

– Вместе с малышней, под обстрел песчаных бомбочек? Ни за что! – отрезала я, и схватка началась. Нет, «схватка» не то слово. В запале я орала, а Дэвид не поддавался на провокации и сохранял выражение превосходства. Но в сегодняшней ссоре было применено новое оружие: я наконец-то додумалась известить Дэвида, что мне осточертело быть девственницей.

– Давай переспим! – потребовала я.

– Не дури, – невозмутимо отозвался он.

– Нет, это ты не смей делать из меня дурочку! Все мои знакомые уже давно с кем-нибудь переспали – все, кроме меня! Черт возьми, Дэвид, мне уже двадцать один, а я помолвлена с занудой, который даже целоваться по-настоящему не умеет!

Он снисходительно похлопал меня по плечу и сел на полотенце.

– Харриет, – начал он своим обычным спесивым и манерным тоном ученика католического колледжа, – нам пора назначить дату свадьбы. Я получил докторскую степень, в ГОНПИ^[2] мне предложили свою лабораторию и грант. Мы знакомы четыре года и год как помолвлены. Половая жизнь вне брака – грех. А в браке – нет.

Ох!

– Мама, я хочу разорвать помолвку с Дэвидом, – объявила я, едва вернувшись с пляжа, где так и не окропила морской водой новый купальник.

– Так и объясни ему, дорогая, – ответила она.

– А ты когда-нибудь пробовала втолковать Дэвиду Меркисону, что больше не хочешь за него замуж? – осведомилась я.

Мама усмехнулась:

– Ну что ты! Я ведь уже замужем.

Терпеть не могу все эти мамины шуточки на мой счет!

Но сдаваться я не собиралась:

– Знаешь, в чем беда? В том, что мне было всего шестнадцать, когда мы познакомились, семнадцать, когда начали встречаться, и в то время мне так нравилось выходить в люди с парнем, что я против него ничего не имела. Но какой же он… рассудительный! Я уже совершеннолетняя, а он обращается со мной так же, как в мои семнадцать! Я чувствую себя мушкой, застывшей в янтаре!

Мама у меня понимающая, разводить мораль она не стала, но озабоченно нахмурилась.

– Харриет, не хочешь выходить за него – и не надо. Но поверь мне, дорогая: Дэвид – завидный жених. Симпатичен, хорошо сложен, с блестящим будущим. Вспомни, что стало с твоими подругами, особенно с Мерл. Все они связались с парнями, которым недоставало зрелости и благоразумия Дэвида, и поплатились за это. Ничего у них не вышло. А Дэвид будет твоей верной тенью, можешь не сомневаться.

– Знаю, – сквозь зубы процедила я. – Мерл мне все уши прожужжала о Дэвиде – прямо божок какой-то, просто я не понимаю, как мне повезло. А по мне, так он хуже прыща на заднице! Я встречаюсь с ним так долго, что другие парни на меня и смотреть не хотят, – да я же из-за него и мужчин толком не узнаю, черт возьми!

Но мама уже не слушала. Родители всегда были на стороне Дэвида, с самого начала. Будь у меня сестра или братья-сверстники… как же это трудно – быть чужой ошибкой! Гэвину и Питеру уже за тридцать, они все еще живут с нами, водят к себе женщин и трахаются с ними в нашем старом фургоне на непромокаемом матрасе, помогают папе продавать товары для спорта в нашем магазине, в свободное время играют в крикет – вот это жизнь! А я обитаю в одной комнате с бабулей, которая писает в горшок и выливает его в траву на заднем дворе. Вонь стоит – хоть нос зажимай.

– Радуйся, Роджер, что не на соседское белье выплескиваю, – отвечает бабуля на все папины упреки.

А дневник – это удачная мысль! Хватит с меня чокнутых психиатров, теперь мне есть кому «излить досаду и подавленные чувства». Вести дневник мне посоветовала Мерл – подозреваю, ей страсть как хочется хоть одним глазком заглянуть в него, но шансов у нее никаких. Дневник я приспособилась прятать, прислонив к плинтусу под бабулиной кроватью. Поближе к горшку.

Сегодняшние желания: чтобы никаких дэвидов меркисонов в моей жизни. Никаких горшков. Никаких колбасок с карри. Собственная комната. И кольцо, подаренное в честь помолвки, – чтобы швырнуть его в лицо Дэвиду. Кольца он мне так и не подарил, сказал, что нечего попусту транжирить деньги. Жадина!

Суббота

2 января 1960 года

У меня есть работа! В прошлом году сразу после сдачи выпускных экзаменов в Сиднейском техническом колледже я подала заявление в рентгенологическое отделение Королевской больницы, претендуя на вакансию лаборанта, а сегодня почтальон принес известие, что меня приняли! С понедельника приступаю к работе в должности старшего лаборанта самой большой больницы Южного полушария – на тысячу с лишним коек! По сравнению с ней моя альма-матер, больница Райд, – утлая лодчонка рядом с лайнером «Куин Элизабет». Правда, сейчас, с высоты опыта, мне кажется, что напрасно я попросилась на стажировку в больницу Райд, но в то время, когда Дэвид предложил мне ее, охотно согласилась. Старший брат Дэвида, Нед, служит там ординатором, вот я и подумала, что хорошо иметь своего человека в стане врага. Ха! Он пас меня не хуже овчарки. Стоило только кому-нибудь из ребят взглянуть в мою сторону, чертов Нед Меркисон ясно давал ему понять: я девушка его брата, а чужое не трожь! Поначалу я не возражала, но, когда мало-помалу переросла подростковую неуверенность и застенчивость и стала задумываться, что с Иксом или Игреком было бы неплохо встретиться, такая опека начала меня здорово злить.

Впрочем, у стажировки в Райде имелся один плюс. До больницы приходилось добираться из Бронте два часа общественным транспортом, а готовиться к занятиям в автобусе – совсем не то, что в резиденции Перселлов, то есть у нас дома, когда бабуля с мамой усаживаются перед телевизором, а мужчины целый вечер моют посуду и без умолку тарахтят про свой крикет. В гостиной – Клинт Уокер и Ефрем Цимбалист, в кухне – Кит Миллер и Дон Брэдмен^[3], между гостиной и кухней – ни одной двери, а единственное пригодное для занятий место – обеденный стол. Нет уж, лучше автобус или электричка. И что бы вы думали? Я всем утерла нос! Сдала все экзамены на «отлично». Потому меня и взяли в Королевскую больницу. Когда стали известны результаты экзаменов, мама и папа опять попеняли мне: мол, напрасно я после окончания школы Рэндвик отказалась поступать в универ на естественно-научный или медицинский. Если уж на рентгенолога я выучилась, значит, амбиции у меня есть. Но кому он нужен, этот универ? Служить мишенью для насмешек всех этих самцов, которые не желают видеть женщин в своей профессии? Нет, это не для меня!

Понедельник

4 января 1960 года

Утром явилась на работу. К девяти. До Королевской больницы гораздо ближе, чем до Райда! Если последнюю милю с небольшим пройти пешком – всего-то двадцать минут езды на автобусе.

Резюме я посылала почтой, поэтому в больнице никогда раньше не бывала, только проезжала мимо несколько раз, когда мы ездили к кому-нибудь в гости или торопились на пикник. Вот это больница! Целый город со своими магазинами, банками, почтой, подстанцией, прачечной, которая даже выполняет заказы отелей, мастерскими, складами – здесь найдется все что угодно. Тот еще лабиринт! Минут пятнадцать нужно, чтобы быстрым шагом дойти от главных ворот до рентгенологии, а попутно ознакомиться со всеми архитектурными стилями, какие только появлялись в Сиднее за последние сто лет. Четырехугольные строения, веранды с колоннадами, постройки из песчаника и красного кирпича, уродливые современные здания со стеклянными фасадами – ну и жарища в них, наверное!

Похоже, тут работает не меньше десяти тысяч человек. Сестры закутаны в столько накрахмаленных одежек, что напоминают хрустящие зеленовато-белые пакетики. Бедняжкам приходится носить толстые коричневые чулки и ботинки на шнурках и без каблуков! Даже Мэрилин Монро растеряла бы весь шарм в плотных чулках и на плоской подошве. Шапочки сестер смахивают на сидящих рядышком белых голубков, манжеты и воротнички целлулоидные, подолы доходят до середины икры. Старшие сестры выглядят, как все остальные – разве что не надевают передников, вместо шапочек носят развевающиеся косынки, похожие на головные уборы древних египтян, чулки на них нейлоновые, а ботинки – на квадратных пятисантиметровых каблуках.

Я с самого начала знала, что не выдержу всей этой армейской, бессмысленной дисциплины и муштры, – это все равно что терпеть насмешки парней из универа, ревниво оберегающих мужские заповедные места. Хорошо еще, нам, лаборантам, полагается носить белые халаты (длина – строго ниже колен), нейлоновые чулки и ботинки на плоской подошве, но без шнурков.

Здесь, должно быть, сотни «физаков» – физиотерапевтов. Терпеть не могу физаков. Ну скажите, что они умеют, кроме массажа? Зато гонору сколько! А эта их солидарность, показное рвение и снисходительность, будто все кругом рядовые, а они – офицеры и нет у них другой заботы, кроме как скалить лошадиные зубы да цедить: «Салаги!» и «Класс!».

Мне повезло: из дома я вышла пораньше, в лабиринте ни разу не сбилась с дороги и явилась в кабинет старшей сестры Топпингем вовремя. Ох и фурия! Пэппи говорит, что ее все зовут сестрой Агатой, ну и я тоже буду – за глаза, конечно. На вид сестре Агате лет тысяча, когда-то она была просто сестрой в отделении и потому до сих пор носит накрахмаленную древнеегипетскую косынку. Вся она какая-то грушевидная – фигура грушей, нос грушей, даже акцент на вкус отдает грушей. Глаза у сестры Агаты блекло-голубые, как морозное утро, и смотрят на меня, как на мазок копоти на оконном стекле.

– Для начала, мисс Перселл, займетесь рентгенографией грудной клетки. Легкие – это просто, справитесь. На первом этапе все наши новые сотрудники выполняют элементарную работу. А потом посмотрим, на что еще вы способны, договорились? Вот и славно, вот и славно!

Тоже мне задача! Грудная клетка! Ставишь пациентов вплотную к вертикальной панели и строгим голосом велишь задержать дыхание. Оказалось, сестра Агата имела в виду амбулаторных больных – ходячих, с несерьезными диагнозами. Снимки легких делаем мы втроем: я и еще двое младших лаборантов. Только вот темных комнат катастрофически не хватает: фотокассеты приходится обрабатывать молниеносно, и стоит замешкаться дольше положенных девяти минут – в дверь уже ломятся.

Как ни странно, работают в лаборатории одни женщины. Аномалия какая-то! У рентгенологов приличная зарплата, достойная мужчин, потому они и рвутся в лаборатории толпами – в Райде, к примеру, захватили все рабочие места. А в Королевской больнице разница в том, что заправляет лабораторией сестра Агата, стало быть, не такое уж она чудовище, если берет на работу своих.

С моей ассистенткой я познакомилась в унылом закутке с туалетами и нашими шкафчиками. И она мне сразу понравилась – больше, чем все здешние лаборантки. Мои подопечные неплохие девчонки, но еще совсем зеленые – что с них возьмешь? А с ассистенткой Папеле Сутама так интересно! Редкое имя, и внешность у его хозяйки редкостная. Удивительный разрез глаз, я сразу так и поняла, что у нее есть примесь китайской крови. Именно китайской – у японок не бывает таких стройных и ровных ножек. Позднее выяснилось, что она и вправду китаянка. Хорошенькая – чудо! Розовые губки бантиком, скулы – умрешь от зависти, тонкие бровки. Все зовут ее Пэппи, это имя ей идет. Хрупкая, как статуэтка, ростом всего пять футов, тоненькая, но на жертву Освенцима не похожа – не то что все эти пациентки с нервной анорексией, которых направляют к нам на обследование психиатры. И чего ради девчонки морят себя голодом? Но вернемся к Пэппи. А кожа у нее – шелк цвета слоновой кости!

Оказалось, я Пэппи тоже понравилась, а когда она узнала, что я прихватила к обеду бутерброды из дома, то предложила съесть их на травке возле морга. От рентгенологии до морга рукой подать, но стоит он чуть в стороне, так что сестра Агата нас не выследит. Сама сестра Агата не обедает – некогда, надо охранять владения. Ясное дело, на целый час нас никто не отпускает, особенно по понедельникам, когда в обычный рабочий день приходится втискивать все дела, накопившиеся за выходные. Но нам с Пэппи и тридцати минут хватило, чтобы познакомиться поближе.

Первым делом она сказала, что живет в Кингс-Кроссе. Ух ты! Об этом районе Сиднея папа отзывается презрительно, а бабуля называет его вертепом. И скопищем пороков. Из пороков я знаю только пьянство и проституцию. И того, и другого в Кингс-Кроссе полным-полно, если верить преподобному Алану Уокеру. Он же методист, образец праведности. В Кингс-Кроссе живет «ведьма» Розалин Нортон, которую вечно ругают в новостях за то, что она рисует похабные картинки. Я спросила Пэппи, что значит «похабные» – на них люди совокупляются, что ли? А Пэппи ответила только, что каждый все понимает в меру своей испорченности. Пэппи ужасно умная, читает Шопенгауэра, Юнга, Бертрана Расселла и так далее, но о Фрейде она невысокого мнения. Я спросила, почему же она не стала поступать в Сиднейский универ, а Пэппи объяснила, что в школе толком и не училась. Ее мать-австралийку и отца, китайца из Сингапура, разлучила Вторая мировая война. Отец погиб, а мать, которая четыре года провела в японском концлагере Чанги недалеко от Сингапура, сошла с ума. Бывают же люди, у которых не жизнь – трагедия. По сравнению с ними мне не на что жаловаться, кроме Дэвида и горшка. Как родилась в Бронте, так и живу здесь.

Пэппи говорит, что Дэвид – наглядный пример подавления и сдерживания чувств, и винит в этом свое католическое воспитание. У нее есть даже прозвище для всех дэвидов мира – «католики, измученные запорами». Но мне хотелось говорить не о нем, а о том, каково это – жить в Кингс-Кроссе. Да как везде, ответила Пэппи. Ни за что не поверю, слишком много всякого о нем болтают. Умираю от любопытства!

Среда

6 января 1960 года

Опять этот Дэвид. Ну как он не понимает! Если работаешь в больнице, никакого желания нет смотреть эти ужасные, чудовищные европейские фильмы. Дэвиду хорошо в его стерильном, выхолощенном мирке, где смерть подопытной мышки – событие. Но я-то целыми днями торчу там, где люди терпят боль, мучаются, даже умирают! Суровая действительность окружает меня со всех сторон, с меня довольно слез и страданий! Потому я и выбираю фильмы, на которых можно или уж посмеяться, или слегка всплакнуть, – например, когда видишь, как Дебора Керр, прикованная к инвалидному креслу, теряет свою единственную любовь. Но кино, которое любит Дэвид, – оно угнетает. Не просто печалит, а гнетет.

Все это я пыталась втолковать ему, когда он пообещал сводить меня на премьеру фильма в «Савой». Только сказала, что терпеть не могу не гнетущее, а противное кино.

– Великая литература и кино противными не бывают! – отрезал он.

Но когда я предложила ему помучиться в «Савое», пока я смотрю вестерн в «Принце Эдварде», Дэвид состроил такую мину, что я сразу поняла: помеси проповеди и обличительной речи мне не миновать. Пришлось капитулировать и тащиться в «Савой», на «Жервезу» – по роману Золя, как объяснил мне Дэвид после сеанса. Я чувствовала себя досуха выжатой тряпкой, иначе и не скажешь. Действие фильма происходило в огромной французской прачечной. Для героини, такой юной и хорошенькой, не нашлось мало-мальски приличного ухажера – одни лысые толстяки. Похоже, и Дэвид со временем облысеет: пока мы с ним встречаемся, волосы у него заметно поредели.

Дэвиду втемяшилось доставить меня домой на такси, а я бы с удовольствием прошлась до пристани и села в автобус. Мой провожатый всегда приказывает таксисту остановиться у нашего дома, потом увлекает меня в переулок, в темноте хватает за талию и чмокает в губы – трижды, но так благопристойно, что даже папа римский не осудил бы его. Дождавшись, когда я скроюсь за дверью, Дэвид катит к себе – он живет в четырех кварталах от нас вместе с матерью-вдовой. Правда, у Дэвида еще есть просторное бунгало на Куджи-Бич, но оно сдано семье эмигрантов из Голландии – Дэвид говорил, они чистюли, каких мало. С трудом верится, что у Дэвида в жилах кровь, а не вода. К моей груди он ни разу не притронулся даже пальцем! На кой черт тогда она мне сдалась?

Дома я нарвалась на братцев: шумно прихлебывая чай, они потешались над подсмотренным ритуалом прощания в темном переулке.

Сегодняшнее желание: научиться экономить по пятнадцать фунтов каждую неделю, чтобы к 1961 году сбережений как раз хватило на двухнедельный отпуск в Англии. Дэвид вряд ли увяжется за мной – на кого он оставит подопытных мышей?

Четверг

7 января 1960 года

В субботу наконец-то увижу Кингс-Кросс своими глазами: Пэппи пригласила меня на ужин. На всякий случай не стану объяснять маме с папой, где она живет, скажу только, что недалеко от Пэддингтона.

Сегодняшнее желание: только бы Кингс-Кросс меня не разочаровал!

Пятница

8 января 1960 года

Вчера Уилли всех нас перепугал. Подобрать птенца какаду и притащить его домой – это у нашей мамы в порядке вещей. Уилли был таким тощим и жалким, что поначалу мама поила его из пипетки теплым молоком, сдобренным трехзвездочным бренди, который мы приберегаем, чтобы ублажать бабулю. Клюв у птенца был еще слишком мягким, чтобы лущить семена, и мама перевела его на овсянку все с тем же бренди. Мало-помалу Уилли вырос в упитанную, холеную белую птицу с желтым хохолком и грудкой, вечно заляпанной засохшей овсянкой. Мама всегда кормила попугая из блюдца с зайчиками, последнего из моих детских. Но вчера блюдце разбилось, пришлось накладывать овсянку для Уилли в блюдце цвета желчи. Едва увидев, что ему подали, попугай перевернул блюдце вверх дном и заверещал так пронзительно, что в Бронте проснулись все собаки, а папу навестили два парня в синих мундирах, прибывшие в полицейской машине.

Не зря я столько лет подряд читала детективы – видно, дедуктивный метод я освоила так успешно, что даже под отчаянные вопли попугая и нестройный собачий лай сделала сразу два вывода. Во-первых, попугаи достаточно умны, чтобы отличать блюдечки с симпатичными зайчиками по краю от грязно-зеленых тарелок. Во-вторых, Уилли – законченный пьяница. Увидев, что ему подали не то блюдце, он понял, что бренди ему больше не достанется, и рассвирепел от абстинентного синдрома.

Сегодня днем в Бронте был восстановлен мир и покой. В обеденный перерыв я на такси объездила чуть ли не весь город в поисках нового блюдца с зайчиками. Пришлось прикупить к нему и чашку – аж за два фунта и десять пенсов! Все-таки славные у меня старшие братья, Гэвин и Питер. Они возместили мне две трети суммы, поэтому я потратила всего одну треть. Глупо, да? Но этот психованный попугай – мамин любимец.