Константин Бальмонт
Поэзия как волшебство
Как и положено формальному анализу произведения искусства, начинается он с физического объема, но в нем поэт находит источник множественности впечатлений. Любовь озвездилась – связь любви и небесного свода важна для поэта; возможно, Бальмонта вдохновил китайский иероглиф, представляющий небо как человека под небесным сводом. Потом эту связку любви, единого напева, небосвода и жреческого ритуала развил В. Я. Брюсов в стихотворении «Баллада» («Горит свод неба, ярко-синий…», 1916), только у него отражения не одной рифмы в другой, а реальности в книгах и книг в мечте:
Горит свод неба, ярко-синий;
Штиль по морю провел черты;
Как тушь, чернеют кроны пиний;
Дыша в лицо, цветут цветы;
Вас кроют плющ и сеть глициний,
Но луч проходит в тень светло.
Жгла вас любовь, желанье жгло…
Ты пал ли ниц, жрец, пред святыней?
Вы, вновь вдвоем, глухой пустыней
Шли – в глуби черной пустоты;
Месила мгла узоры линий;
Рвал ветер шаткие кусты.
Пусть горек шепот. Ты с гордыней
На глас ответил: «Все прошло!»
Потом, один, подъяв чело,
Упал ты ниц, жрец, пред святыней?
В саду блестит на ветках иней,
Льды дремлют в грезах чистоты.
Ряд фолиантов; Кант и Плиний;
Узоры цифр; бумаг листы…
Пусть день за днем – ряд строгих скиний,
Мысль ширит мощное крыло…
Познав, что есть, что быть могло,
Ты ниц упал, жрец, пред святыней?
Восторгов миг и миг уныний! —
Вас вяжут в круг одной мечты!
Все – прах. Одно лишь важно: ты
Упал ли ниц, жрец, пред святыней?
Одна гора красива и вздымается к небу как бы застывшим костром, пламя которого заострилось и замерло, восходит к небу как бы безглагольным гимном, что начался широким вещанием, кончился лезвием мысли, постепенно суживающимся, равномерно заостренным, призывом, уводящим в лазурь. Одна гора красива, но когда две высокие вершины, но когда две вершины в известной отдаленности и в известной близости связаны друг с другом – некоторым соответствием размера, некоторой линейной зеркальностью – и высятся, как бы повторяя друг друга, не в однозвучной тождественности, а в дружном ладе сродства, в душе глядящего вырастает напевное настроение, в нем как бы льнет строка к строке, в нем возникает целая песня, где строки различны, но образуют одно целое, как различные горы, слагаясь в целое, образуют одну горную цепь.
Образ вершины горы как костра встречается в шаманизме, скажем, у вогулов, где вершина горы концентрирует в себе огонь неба, вариацию этого мифа можно увидеть в откровении Моисею на Синае. Под «линейной зеркальностью» подразумевается, что никогда не известно при взгляде на две одинаковые вершины, насколько их одинаковость – не результат перспективы, нахождения их на разном расстоянии от наблюдателя; поэтому за такой одинаковостью должно стоять «сродство», чтобы повторение размера не было результатом перспективы, но частью анализа линейных впечатлений, а применительно к образности стихов – частью анализа ритма.
Образ двух вершин в литературе встречался и раньше, и позднее не раз – в частности, у Хайдеггера, не знавшего трактата Бальмонта, который (в интервью журналу «Экспресс», 1969) поместил поэта и философа на двух вершинах явленного бытия: они говорят одно, хотя движутся и сбываются врознь.
Горное озеро огромным зеркалом серебрится внизу. Высокая горная вершина смотрится в ровные воды. Силой тайного соответствия два эти разные явления сочетаются в одно. Исполинский непроницаемый камень отражается в прозрачной влаге. Высокая гора смотрится в глубокую воду. А человеческая душа, которая видит это, встает третьим звеном, и, как рифма соединяет две строки в одну напевность, душа связует безгласную гору и зеркальную воду в одну певучую мысль, в один звенящий стих. И снежную гору, которая смотрится в воды, человек назовет Юною Девой, а это отражающее озеро он назовет Розой Пяти Ветров.
В данном абзаце продолжается параллель между третьим членом рифмы и зеркальной поверхностью, которая только и делает полноценными двух участников рифмы. Юная Дева (Юнгфрау) – горная вершина в Швейцарии, третья по высоте вершина Бернских Альп. В письме матери от 16 (28) августа 1895 г. Бальмонт говорит о своей тайной поездке в Швейцарию, которую он пережил как поездку абсолютного счастья. «Я видел Юнгфрау, благородную снежную Юнгфрау! (…) Надо мной небо, и во мне небо, а около меня седьмое небо». Последним выражением он именует свою невесту Екатерину Андрееву. Роза Пяти Ветров, вероятно, условный географический топоним.
Из малого желудя продвигается зеленый росток. Зеленый побег превращается в деревцо. Деревцо вырастает в огромный дуб. Дуб разрастается в рощу – широкошумная дубрава, зеленый гай. Первичный ум человека глядит и видит полное высокой поэзии соответствие в двойственности лика древесных существ. Есть напевная чара в том, что из плоской земли вырвался возносящий ствол. Горизонтальная и вертикальная линия – своим пересечением и своим соединением – ведут мысль по двум путям расхождения и в то же время задерживают ее в чаре созерцания единого чуда, которое называется говорящим дубом, где ветка соответствует ветке и каждый узорный лист соответствует тысяче вырезных листьев, и все это зеленое множество шуршит, шелестит, колдует, внушает песню. Два начала соединились в одно, из одного родилась множественность, множества образовали единое целое, дуб разросся в священную рощу, и друиды соберутся в ней, чтобы петь свои молитвы и напевным голосом произносить заклинание.
Широкошумная дубрава – полуцитата последней строки стихотворения А. С. Пушкина «Поэт» (1827): «В широкошумные дубровы». Зеленый гай – украинизм, возможно, известный Бальмонту как топоним. В отрывке есть сближение «узорный» (этимологически: представленный взору) и «вырезной». Узорный лист тогда это падающий лист, а вырезные листья – полные жизнью и шумящие на дубе.
Друиды, жрецы кельтов, известны европейцам прежде всего из «Записок о Галльской войне» Г. Юлия Цезаря, где говорится о том, что все молитвы они знали наизусть; именно к Цезарю, описавшему лесистую Галлию, восходит представление о друидах как о жителях леса, перенесенное и на славянских волхвов, скажем, в «Песни о вещем Олеге» Пушкина.
Голубое небо, в чистоте своей, безоблачно. Единичность великой первоосновы – однообразие лазурного эфира – не внушает уму никакой мысли, а лишь баюкает его в полусонной мечте. Но вот появилось малое белое облачко, и в небе, потерявшем единичность основы, началась жизнь. Облачко растет и становится тучкой. Тучка, меняясь, делается грозовым облаком. Облако становится грозною тучей. Белое стало серым и черным. Темное стало медным и рдяным. Круглое стало длинным, изогнутым. Малое стало безмерным, объемляющим. Белая птичка воздушная превратилась в стаю черных птиц. Маленькая рыбка-серебрянка стала темным китом. Две-три серые мыши стали грохочущим стадом слонов и носорогов. В синих лугах неба ревет неуемный бык, который хочет обнять сто небесных коров.
Красные кони бога Огня, светлоокого Агни, мчатся, сверкая копытами, и в небе за ними поет гром и вьются молнии, а на земле внизу, в этой священной Индии, где самые высокие горы и самые мудрые мудрецы, льется хрустальный серебряный дождь, и торжественные брамины поют звучный гимн духам грозы, стрелометным Марутам.
Первооснова – калька с немецкого термина Urgrund, употреблявшегося в значении «абсолютная реальность». Медное для обозначения грозового облака – гомеровское? Изогнутый в значении curve, дуговой. Серебрянка – название тихоокеанской мойвы, в общем смысле рыба как пища для китов. Серая мышь – домовая – противопоставлена полевой мыши (что не вполне соответствует биологической номенклатуре). Синие луга неба – возможно, метафора вдохновлена выражением blue valley. Самые высокие горы не в Индии, а в Непале (с 1816 по 1923 г. британская колония) – Джомолунгма, множественное число «горы» для торжественности и впечатления горного хребта. Вероятно, Бальмонт включал в Индию все Гималаи. Самые мудрые мудрецы – отсылка к встрече Александра Македонского с гимнософистами («нагими мудрецами») Индии.
Гляди, как у них на плечах
Сверкает, прильнувши, копье.
Так льнут к нам влюбленные жены.
И диск в их проворных руках,
И губительный меч!
Как легко они с неба спустились
По согласью с самими собой.
Пробудитесь под шорох свистящих бичей,
О, Бессмертные!
По беспыльным путям прошумели Маруты
могучие,
И блестящими копьями их
До основ сотряслись все места.
Отрывок из перевода, впервые опубликованного в сборнике переводов «Зовы древности: гимны, песни и замыслы древних» (1908). Гимн Марутам относится «Ригведе», в переводе Т. Я. Елизаренковой этот отрывок (Ι, 168) звучит так:
К плечам их прильнула (пика,) словно
прильнувшая женщина,
В их руках соединились пряжка и нож.
(Их) самозапрягающиеся (упряжки) спустились
с неба по (своему) обычаю.
О бессмертные, кнутом сами подстегните (коней)!
Не поднимающие пыли, рожденные силой Маруты,
Со сверкающими копьями, сотрясли даже твердыни.
Гром прогремел. Слово ответило. Заклинание пропето. Отклик раздастся через тысячи лет.
Красные кони, красные кони, красные кони —
кони мои.
Ярки их гривы, вьются извивы, пламенны взрывы,
ржут в забытьи.
Ржут что есть мочи, дрогнули ночи, конские очи —
молнийный свет.
Спят водоемы, будут им громы, рухнут хоромы
вышних примет.
Жаркие кони, яркие кони, жаркие кони – кони мои.
Топнут о камень – топнут, – и пламень вырос
и взвился проворней змеи.
Звонки подковы, златы и новы, пышны покровы
красных попон.
В Мире – вещанье, капель жужжанье, резвое
ржанье, хохот и стон.
Белый – рождаясь, красный – взметаясь, весь
расцвечаясь в пропастях дня,
Я у порога Мрака-Зловрога. Знаешь ты бога?
Видишь меня?
Впервые опубликовано под названием «Агни» в сборнике «Зарево зорь» (1912. С. 85). Бальмонт соединил ведический образ Марутов-всадников – собственно, грозовых разрядов – с образом бури как коня, обычным для европейской поэзии. Противопоставление белого и красного цвета как покоя и бури должно привести к узнаванию неведомого бога, в котором можно заново родиться только путем Откровения.
Малый ключик тонкой линией просеребрился в темной земле. Малый ручей, чуть слышно журчащий, извиваясь, пробивается в луговой и лесной зелени. Влекомый незримым магнитом, он уходит куда-то вперед по наклону, как малый червяк древоточец, он все дальше и дальше протачивает себе в земле русло, как серебряная змейка, мелькает под навесом зеленых ветвей, среди которых унывится крик кукушки, его журчание постепенно замолкает, переходя в зримое глазам полногласное безмолвие широкой реки, могучий объем многоводной реки, с шириной верстовой и многоверстной, втекает в шумящее Море и в гудящий Океан, всеобъемлющий Океан создает полногласные приливы и отливы, по зеленым и голубым и серым и синим его пространствам разбросаны сады островов, человек слушает голос Моря и слагает былины и рапсодии.
Незримый магнит – обозначение магнетизма земли. Змеистый путь по дереву протачивает тередо – корабельный моллюск-древоточец, – никогда не пересекаясь с путями других древоточцев. Бальмонту важно связать речную и морскую образность, как и «серебряная змейка» для реки вместо «серебристая» – замена эпитета метафорическим материалом должна раскрывать общую природу воды. Полногласное безмолвие – оксюморон, указывающий на полные гласные, в отличие от редуцированных, в которых Бальмонт и видел первичную природу поэтического высказывания. Верстовая и многоверстная – часть символистского образа дороги как жизненных вех, как у Блока: «Многоверстная синяя русская даль». Бальмонт, скорее всего, знал, что поморские сказители приписывали былинам умение смирять бурю на море. Так что общий смысл абзаца: море разнообразно по своим проявлениям, но только «гласная» сущность воды делает море поэтичным.
Своим плеском и шелестом волн по песку, своим гудом глухим, приходящим и уходящим, взрывом вспененных валов, попавших с разбега в теснину прибрежных скал, всем своим видом, голубым, всеокружным, безмерным, Море настолько чарует человека, что, едва заговорив о нем, лишь его назвав, он уже становится поэтом. Разве в древнеэллинском Θάλασσα не слышен весь шелест и шепот морской волны, с пенистым малым свистом забежавшей на серый песок? Разве в русском «море», в латинском «mare», в полинезийском «моана», в перепетом разными народами слове «океан» не слышится весь шум, весь протяжный огромный шум этих водных громад, размерный объем великого гуда, и дымы туманов, и великость морского безмолвия? От немого безмолвия до органного гула прилива и отлива, от безгласной тиши, в себе затаившейся, до пенного бега взмыленных коней Посейдона – вся полносложная гамма оттенков включена в три эти магических слова: Море, Моана, Океан.
