Константин Бальмонт
Поэзия как волшебство
Всеокружный – имитация греческого слова, вероятно, которое должно было бы означать «допускающий кругосветное плавание». Прилив и отлив связываются с органным пением по принципу произведения звука водой, как будто в трубе движения воздуха, – описание малого свиста моря имеет параллели с описанием огневого органа в статье о Скрябине, публикуемой в приложении к этому изданию. Моана означает море или океан на языке маори, недавно (2016) как имя вымышленной полинезийской принцессы оно было использовано студией Диснея.
Человеческая мысль черпает отовсюду незримое вещество очарования, призрачную основу колдовства, чтобы пропеть красивый стих, как солнечная сила везде выпивает капли росы и плавучесть влаги, чтобы легкая дымка чуть-чуть забелелась над изумрудом лугов, чтобы белое облачко скользило в лазури, чтобы сложным драконом распространилась по Небу туча, чтобы два стали одно, чтобы разные два огня, противоставленные, соприкоснувшись в туче, прорвали ее водоем и освободили ливень.
Размышление о легкой дымке – не просто импрессионизм, а результат знания оптики, а именно эффекта Тиндаля, рассмотренного в прилагаемой к настоящему изданию статье о Скрябине. Смысл рассуждения тогда таков: белизна преломляется в природе синим цветом, угрожая бедствиями грозы, но поэзия, как столкновение двух огней, парная рифма, преодолевает условности оптики (как мы говорили выше на примере двух вершин гор, про равенство которых нельзя сказать, если расстояние до гор неизвестно из других источников) и позволяет непосредственно воспринять природу воды и природу звука.
Древний Перуанец, создатель языка нежного, как журчанье струй, и нежного, как щебет птиц, слушает небо и слушает грозу, в грозовом небе он видит Владычицу Влаги, таящую в урне текучие алмазы, и влюбленного в нее брата, Владыку Огня. И, только что омытый брызгами дождей, в первозданной радости Перуанец поет:
О, Царевна,
Брат твой нежный
Твою урну
Проломил.
Потому-то
Так гремит он
В блеске молний
В высоте.
Ты ж, Царевна,
Ты уходишь,
И из урны
Дождь струишь.
А порою
Град бросаешь,
Устремляешь
Белый снег.
Потому-то
Зодчий Мира
Сохраняет
Жизнь тебе.
Потому-то,
Мир творящий,
Дух безмерный —
Жив в тебе.
Под названием «Владычица влаги» впервые в сб. «Зов древности» (1908)
От небесного потока до малой капли, от громовой молнии до малой свечечки первичного человеческого мышления. В весеннее утро, когда только что промчался свежий ливень и переполнил все выставленные его потокам водовместилища, слух иногда напряженно ловит внушающий кристальный звук – капля за каплей откуда-то с крыши долго-долго падает с легким звоном в находящийся внизу водоем, и звук этот, отзываясь в мысли, ведет человеческую мысль от одного видения к другому, от одного внутреннего зрелища все к новому и новому расширяющемуся зрелищу, в котором слито малое и великое, личное и мировое. Одна капля, звеня, говорит о Вселенной; в одной капле, переливаясь, играют все цвета радуги. Так рождается стих, возникает напевный образ, человек видит себя в Мире, и весь Мир – отображенным – находит в себе.
Образ водоема появляется и в первой фразе предисловия Бальмонта к его сборнику переводов «Из мировой поэзии» (1921): «Поэзия – светлый и свежий водоем, и когда душа прикасается к этой влаге, она пьет из источника вечной юности». Источник вечной юности – восходящий к Геродоту (его описанию Эфиопии в ΙΙΙ книге). Геродот представляет его как небольшое озеро в расщелине, труднодоступное, и этот топос предопределил форму европейских фонтанов как мелкого пруда или каскада.
Человек есть капля, и человек есть Море. А в Море сколько сокровищ! Там коралловые леса, белые, голубые, розовые, красные, желтые, синие, и таинственные водоросли, и узорные медузы, на спинах которых есть образ креста, и разные сплетения точек и линий, и рыбы всех форм пробегают в просторах морской воды и ползают там грозные существа с клешнями. Плавают ночесветки, двигая, как малым веслом, резвым своим жгутиком, днем они создают в Море красноватого цвета поляны, а ночью светятся фосфорическим светом, разгораясь сильнее в качающейся волне, и живут в миротворческом Море лучистые корненожки, являя все причуды узорного лика, иглистые малые шары прозрачные, живые верши, шлемы и фонарики, живые корзиночки, запястья, колокольчики, тысячи малых творений, в которых все – песня, каждая линия – стих.
Цепляющая медуза, или крестовичок, обитает в Тихом океане, слово «узорная» по отношению к ней употреблено в значении «имеющая на себе украшение». Ночесветки бесцветны, но в местах их скопления вода выглядит коричневатой, тогда как светятся они обычно синим пламенем. Возможно, описание вдохновлено эпизодом из «Фрегата „Паллада“» И. С. Гончарова, описавшего ночесветок в японском море как «море, покрытое красной икрой как толченым кирпичом (…) ночью икра эта сияет нестерпимым фосфорическим светом». Корненожки (ризоподы), как и ночесветки, относятся к простейшим.
Иглистые малые шары прозрачные – это, вероятно, речь о морских лилиях тропических мелководий, хотя они не прозрачные, вероятно, смешаны с тропическими двузубыми ежами-рыбами, ядовитыми и в цвете воды тропических морей кажущимися прозрачными. Живые верши – это, может быть, улитки-каллиостомы; дальнейшие метафоры не позволяют понять, идет ли речь о простейших, о моллюсках или о глубинных рыбах.
Упиваясь безгласною музыкой форм в своей глубине, Море сверху гудит волнами и бросает на берег резные раковины, – одни из них человек повесит себе на грудь как талисман, чтобы быть богатым и вольным, как Море, а другие, набросав громадами, он истопчет и сделает ровные, щебнем убитые, дороги, а третьи, узорные, светлые, малые, нанижет в ожерелье, а четвертые, винтообразно закрученные, похожие на изогнутый рог и призрачно хранящие в себе угрозный голос Моря, он приложит к губам своим, к жадным губам своим, и это будет первая боевая труба, на ней он сыграет свою воинскую песню, когда, желая освежиться, он пойдет убивать.
Вероятно, этот абзац вдохновлен эпизодом из мистико-символической драмы М. Метерлинка «Пелеас и Мелисанда» (1892, несколько раз переводилась на русский язык, в том числе В. Брюсовым): собирая раковины, Мелисанда роняет в море кольцо, что означает и дальнейшую встречу с богатствами моря, и слепоту дальнейшего пути по мирским дорогам, и мистическое сцепление событий, и обретение природной силы, противостоящей слишком однообразному воображению.
Прислушиваясь к музыке всех голосов Природы, первобытный ум качает их в себе. Постепенно входя в узорную многослитность, он слагает из них музыку внутреннюю и внешне выражает ее – напевным словом, сказкой, волшебством, заклинанием.
Вновь появляется образ ума как колыбели музыки природы. Тогда мысли – это трубы органа, в которых играет сама суть природных стихий.
Поэзия есть внутренняя Музыка, внешне выраженная размерною речью.
Определение имитирует классические риторические определения поэзии как ритмизированной речи, требующей музыкального сопровождения.
Как вся внушающая красота морского гула заключается в размерности прибоя и прилива, в правильном ладе звуковых сил, пришедших из безгласности внутренних глубин, и в смене этой правильности своенравными переплесками, так стих идущий за стихом, струи-строки, встречающиеся в переплеске рифм, говорят душе не только прямым смыслом непосредственной своей музыки, но и тайным напоминанием ей о том, что эта звуковая смена прилива и отлива взята нами из довременных ритмов Миротворчества. Стих напоминает человеку о том, что он бессмертный сын Солнца и Океана.
Переплеск – столкновение волн в потоке, ассоциируется с движением стиха, в котором фигуры речи обязаны общей ассоциативной организации стиха. Позднее Игорь Северянин превратил «переплеск» в авторский стиховедческий термин для изобретенной им жесткой формы: «Переплеском называется стихотворение любым размером, 1-й стих которого состоит из некоторого количества слов с одинаковым для каждого слова ударением, причем этот стих варьируется посредством перестановки слов столько раз, сколько слов имеется в стихе. От количества слов первого стиха зависит количество строф стихотворения.
В строфе должно быть четыре стиха».
Далеко на юге Земного Шара, овеянный внушающими ропотами Моря, лежит сказочный остров, который был назван Terra Australis, Земля Южная. Этот остров не остров, это остаток неведомого потопшего материка. Причудливые оазисы Моря, избранные места необыкновенных легенд, внушенных Океаном, Солнцем и Луной, очаги таких богатых и певучих языков, что во всех сочетаниях слов здесь слышится текучий переплеск и сладостно-нежное разлитие светлой влаги. Благоуханные эвкалипты и голубые каучуковые деревья, более прочные, чем дуб, наша стройная акация, имеющая здесь извращенный лик и ползущая по земле уродливым кустом, тонкое кружево казуаровых деревьев, исполинские желтосмолки, сталактитовые пещеры и голубые горы, всегда таинственные степи и пустыни, бескрылые птицы, звери с клювом, человекоподобные кенгуру – все необычно в пределах Земли Южной, по всем побережьям которой шумит всеокружный Океан.
Прочное и почти не впитывающее влагу каучуковое дерево (гевея) – вечнозеленое; голубым оно названо, видимо, по зимнему впечатлению зелени в голубой дымке. Желтосмолка – редкая русификация названия «ксанторрей» – эндемического растения Австралии, в тогдашние времена считавшиеся гигантскими лилиями. Бескрылые птицы – киви, данное название – перевод греческого аптерикс, родового биологического названия киви. Звери с клювом – утконосы. Кенгуру названы человекоподобными из-за передвижения на двух ногах. Казуаровые птицы, не умея летать, питаются плодами на нижних ветках деревьев, поэтому живут в древесных зарослях с густыми нижними ветками, которые Бальмонт и называет «тонким кружевом».
Первобытный человек черного цвета, живущий здесь, запечатлел в напевных своих сказаниях ту степень проникновения в жизнь Природы, ту лучистую ступень Мироощущения, когда отдельное человеческое Я без конца тонет и вновь возникает в слитном сновидении Миротворчества. Оно в том всепоэмном бытии, когда говорят птицы и травы, и каждое животное есть человек, а каждый человек есть зверь.
Лучистая ступень и слитное сновидение прежде всего напоминают Иннокентия Анненского:
В раздельной четкости лучей
И в чадной слитности видений
Всегда над нами – власть вещей
С ее триадой измерений.
(«Поэту»)
Всепоэмное бытие – имеется в виду не бытие во всех поэмах, но возможность любого бытия оказаться частью длящейся поэмы, где ассоциативность уже определяет, чем будет какое бытие. Вероятно, рассуждение восходит к тогдашним концепциям мифологического мышления Тэйлора и Леви-Брюля.
Мир нуждается в образовании ликов – в Мире есть чародеи, которые магическою своею волей и напевным словом расширяют и обогащают круг существования. Природа дает лишь зачатки бытия, создает недоделанных уродцев; чародеи своим словом и магическими своими действиями совершенствуют Природу и дают жизни красивый лик.
Поэт-заклинатель, вызывающий форму из бесформенности, – условный герой всего трактата Бальмонта. Этот образ восходит к представлениям о создании словами сложных вещей, от городов до лодок, встречающимся у многих народов, только Бальмонт переносит акцент с факта создания на переживаемый итог такого создания.
Как началась жизнь? Черный Австралиец, который так недалеко пошел в счислении, что считает до двух, а о трех говорит: «Много», но язык которого богаче своими сочетаниями любого языка Белоликих и имеет такие формы, каких не достиг язык гордых римлян, знает своим воображением, как появились в Мире лики.
Туземный счет до двух тогдашняя антропология часто выводила из счета не по пальцам, а по рукам – две руки могут дать только два числа. Слово «лик» в русском символизме часто обозначало облик, который может оказаться обманным, но который при этом судьбоносен. Одна из основных мыслей Бальмонта в данной работе: если природа создает несовершенные существа, не вполне определившиеся в бытии, то поэт-маг, повторяя дело природы, создает прежде не бывший прекрасный лик природы.
В первозданьи Мурамура
Создал много-много черных
Малых ящериц проворных.
Змейно-тонкая их шкура
По коре дерев мерцала,
Как мерцает в наши дни.
Ими тешился немало,
Ведь нарядные они.
Размышлял он, кто же будет
Между ними, но над ними,
Кто-нибудь из них, для них,
Коли нужно, так рассудит,
Коль веселье, легкий будет
