Константин Гурьев
Спасти или уничтожить
Вернулся дед, когда уже рассветало. Привел корову и лошадь, тащившую телегу, загруженную мешками с мукой и картошкой, и передал совет «дружка» – сидеть тихо:
– Немцев вроде нет, а днем лучше никуда не выглядывать.
Позднее дед собрал несколько человек, отбирая по признакам, ведомым ему одному. Из мешка, висевшего за спиной, он вытащил четверть, заполненную мутноватой жидкостью, внешний вид которой отозвался и тоской, и радостью в душе большинства мужиков, и большой шмат сала.
Радостью – потому что вот она, родная, а тоской – неведомо, когда сами ее выгоним из свеклы или, дай бог, из пшена. Правда, никто и слова не промолвил.
Кто-то быстренько организовал кружки, кто-то мигом напластал сало, лук и хлеб – выпили.
Дед Рыгор сразу же взялся за бутыль:
– Чтобы между первой и второй пуля не пролетела!
Однако после «второй» бутыль плотно заткнул туго свернутой бумажкой и отставил в сторону:
– Докладываю!
И бодро, правда, то и дело отвлекаясь на подробности, начал обрисовывать обстановку. Обстановка была – хуже некуда. Немцы, казалось, ушли далеко вперед, однако выяснилось, что это были передовые отряды, преследующие Красную армию и добивающие ее.
Вчера после обеда прибыл отряд во главе с лейтенантом, человек сорок. Расположились в селе. До хутора, где жил приятель Рыгора, они не дошли, но, судя по всему, скоро доберутся.
– Ну, пришли, и что? – задал вопрос кто-то из слушателей.
– Ну, как «что»? – дед Рыгор вздохнул. – Трех мальцов еврейчиков застрелили.
– Как «застрелили»? – автоматически удивился вопрошавший.
– А так – пулями. Баба моего товарища, как увидела это, домой побежала. Считай, не меньше версты пробежала, – сдавленным голосом выговорил Рыгор и замолчал.
По его разумению, само то, что баба пробежала версту, уже говорило о том ужасе, который охватил людей.
Потом таким же голосом продолжил:
– Говорят, еще много стреляли.
«Отчет» свой он закончил позже, но решение уже было ясно всем: выходить из лесу нельзя. Надо каждый миг быть готовым защищать свои жизни.
Так, в июне тысяча девятьсот сорок первого года возник партизанский отряд. Тогда, правда, они и названия такого не слыхали, и делать ничего не умели. Это уж потом жизнь научила.
Да и не жизнь – война…
Учились быстро, без шпаргалок, до всего доходили своим умом. Тут ведь были и браконьеры, и контрабандисты, и другие люди, не только землю пахавшие.
Учились быстро, потому что хороших вестей было мало, а в отряде, раз уж складывался он из жителей села, были и русские, и поляки, и белорусы, и евреи. Из тех, кому идти-то некуда. Главное – евреи, конечно. Все понимали, что их-то сразу стрелять будут, не раздумывая. Вот беда людям…
Первую операцию провели, узнав, что в селе неподалеку свирепствует староста – бывший баянист, желанный гость на всех днях рождения, свадьбах и других праздниках. Назначенный немцами, он сразу же стал выполнять указания ретиво и споро. Набрал полицаев, составил список родственников тех, кто был призван в Красную армию, тех, кто учился в крупных городах, тех, кто был заметен по школьным делам или помощи колхозу.
Все задания по сбору продуктов староста и его подручные выполняли так, что и самим еще оставалось, поэтому жили, не бедствуя. Да, и черт бы с ним, но проснулось в старосте сладострастие, стал он охотиться на девчонок лет пятнадцати. Откровенно звал в гости, грозил донести немцам, а на вопрос «о чем донесешь» ухмылялся:
– Посля узнаешь.
Все вроде просто грозил, но, когда первую девчонку изнасиловал, Миронов принял решение наказать гада. От казни отказался, пояснив:
– Мы через него, через наказание попробуем урезонить других, кто с немцами сотрудничает. Уберем одного – поставят другого, а селян могут и наказать. Так что выигрыш у нас будет куцый, ущербный. А накажем – дадим всем понять, что немцы тут невечно, а народ все помнит.
Старосту выкрали ночью, утащили за село на опушку леса. Все делали молча, и это действовало пуще всяких слов. Украденный, в рот которому запихали его же собственную портянку, мычал, извивался, старался вырваться.
Когда его оттащили далеко, когда стало понятно, что случайные люди его не услышат, Миронов велел:
– Раздевайте гада.
Раздетый догола староста был заново перевязан веревками. В темноте он и не знал, что сразу за ним находится муравейник.
Перевязывали его дед Рыгор и Герасим Зарембо, перевязывали умело и мудрено, так, что, когда старосту усадили задом в муравейник, а между колен воткнули косу, он мог только водить руками вверх-вниз, перерезая веревки.
Миронов наклонился к старосте, говорил тихо, почти на ухо:
– Ты, давай спеши: светать начнет, увидят тебя люди голого да с искусанным задом – уважать перестанут. Нам еще далеко идти, но имей в виду – если что, снова придем, но тогда уже косу тебе не между ног засунем, а в самый зад. А с косой в заднице долго не живут, я думаю.
А сам на всем пути возвращения в отряд удивлялся: ему ни на миг не было жалко старосту, посаженного в муравейник.
Петр Миронов стал командиром отряда будто случайно, а, с другой стороны, иначе и быть не могло: так хорошо умел он все увидеть, оценить и предвидеть. И обозы отбивали, и молодежь, согнанную для отправки в Германию, освобождали, и даже две колонны пленных отбили.
Правда, Миронов да и все остальные понимали, что живут и действуют они вслепую, как котята. И, как только немец главные дела сделает, так и на них навалится. И надо бы хоть какую помощь получить. Рацию бы, лекарства, бинты, а еще важнее оружие и взрывчатку, да как связаться, как сообщить, что сражаются тут с немцами простые люди!
Тревожное состояние длилось довольно долго, до тех пор пока в конце августа Евген Щербича, стоявший в дозоре, позвал его «трохи прогуляться».
Миронов возмутился: как посмел пост оставить, но Евген ухватил его за рукав и волок дальше.
Только отведя шагов на пятнадцать, сказал негромко:
– Так, Андрей там это… охраняет…
– Почему один? – спросил Миронов, и Щербич удивленно ответил:
– Так, не в отряд же их вести? Мало ли? Если, к слову сказать, шпионы, так, мы их тут прямо и того…
Все выяснилось, когда подошли к посту. Там в самом деле под прицелом дробовика, с которым стоял на посту напарник Щербича, сидели и мирно переговаривались трое. Один из них все тот же товарищ Голубев Матвей Матвеевич, двух других видел на разных совещаниях.
Голубев представился: представитель руководства партизанского движения, товарищи со мной. Для координации. Задачи стоят большие, разрозненными силами не решить, надо объединяться.
– О тебе мы, товарищ Миронов, слышали, – перешел Голубев к важному. – В Беловежской-то Пуще, кроме твоего отряда, и нет никого более, так что, сам понимаешь. Хотя, честно тебе скажу, до сего момента сомневался. По фамилии-то, конечно, ты один, а по сути, думаю, не может такого быть! Ты же учитель, а не офицер, в армии-то не служил, поди?
Миронову почему-то такая откровенность не понравилась, не содействовала она, не соответствовала обстановке.
Раньше промолчал бы, а теперь перебил:
– Точно, учитель. Так что, ты, товарищ Голубев, мне оценки не ставь, не нужно. Ты нам медикаменты дай, оружие, а главное – рацию.
Голубев удивленно смотрел на Миронова, спросил недоверчиво:
– Ты чего тут командуешь, Миронов?
Но Миронов и ухом не повел:
– Я тут командую потому, что меня народ поставил и слушает, а тебя мы давно не видели и знать не знаем, кто ты такой.
И говорил Миронов спокойно, без крика, будто рассуждая вслух, как делал это на уроке, помогая ученику решить трудную задачку.
Голубев не унимался:
– Ты тут из себя начальника не строй! Тоже мне – кочка на ровном месте! Тебе приказ дан, и ты его выполняй, ясно?
Миронову спор надоел:
– Ты, Голубев, зачем пришел? Мы с немцем боремся. Боремся, как умеем. А ты чего хочешь? Чтобы мы это прекратили? Это так ты товарища Сталина понял, а?
Голубев вскочил, кровь стремительно отлила от его лица, вмиг изменившегося до нездоровой желтизны.
Миронов как ни в чем не бывало продолжил:
– Нам тут листовка попалась с его речью, так что мы трохи грамотные и линию партии понимаем в меру своего разумения.
Голубев все так же, молча, повернулся к тем, кто пришел вместе с ним, до этой поры не проронившим ни слова. Наверное, ожидал поддержки, но не получил ее, хотя после короткой паузы один из сопровождавших все-таки поинтересовался:
– Значит, тебя, товарищ Миронов, приказ Москвы не касается, и выполнять его ты не намерен?
И говорил, будто не задает вопрос, а просто отмечает факт.
Миронов неспешно закончил свертывать цигарку, закурил, пыхнул пару раз, потом заговорил:
– Ты, товарищ незнаюкак, никакого приказа мне не передавал, а тебя мне и слушать не хочется. Какой ты мне начальник, сам посуди. А слова товарища Сталина всем нам хорошо известны, и вот за их выполнение я хоть перед кем отчитаюсь со своими товарищами.
Затянулся еще раз, нарочито, картинно выпустил дым и уточнил:
– Отчитаюсь перед кем надо, когда время придет.
Голубев вскочил, снова хотел закричать, но тут будто из-за кулис появился дед Рыгор, будничным тоном спросивший:
– А вы, товарищи, идите-ка перекусить с дороги.
Увидев его, Голубев будто обессилел: уж, если Рыгор тут командует, значит…
Впрочем, обедали гости с удовольствием, вставая из-за стола, поблагодарили за хлеб-соль, но на прощание Голубев сказал уже спокойным тоном, даже, пожалуй, веселым:
– Ты, Миронов, политически безграмотен все-таки. Хотя, с другой стороны, что с тебя взять… учитель… выше головы-то не прыгнешь…
И улыбнулся многообещающе.
1941 год, сентябрь, Белоруссия
Майор Оверат стоял возле высокого окна, выходящего в парк. Жухлая листва деревьев и серое небо, казалось, опускающееся все ниже, не улучшали настроения, однако сейчас майору они были безразличны. Он курил, стряхивая пепел в массивную пепельницу, стоящую на подоконнике, и со стороны могло показаться, что курение в данный момент – единственное занятие, достойное внимания майора, однако Оверат почти не обращал внимания на сигарету, уже давно выкурив свою норму – две трети крепчайшего «Каро».
Погасив сигарету, он вернулся к столу и вновь взял в руки лист бумаги, лежавший в самом центре, и начал читать.
Он делал это уже в третий раз, и вопросов возникало все больше, а ответов не было. Тем важнее было прочесть письмо заново.
«Господин майор! Выполняя возложенные на меня обязанности, я на протяжении двух месяцев изучаю обстановку в указанном Вами регионе и теперь хотел бы сообщить Вам о некоторых выводах, к которым пришел».
«Выводы, к которым я пришел»!!! Какая наглость! Этот мальчишка позволяет себе чересчур много! Оверат бросил письмо на стол и откинулся на спинку кресла, будто отдаляясь от стола, на который письмо снова легло.
Автор письма – лейтенант Людвиг Зайенгер – по возрасту недалеко ушел от тех самых отчаянных молодых лейтенантов, которые весело шли на передовую, но по своему положению…
Именно это заставляло Оверата задумываться над каждым словом письма, полученного сегодня утром.
В личном деле Зайенгера, которое Оверат просмотрел уже несколько раз, было не так уж много интересного, однако некоторая информация, которую майору сообщили его друзья в Берлине, заставляла его искать даже в привычных сухих фразах скрытый смысл, который предупреждал бы об опасностях.
А в том, что Зайенгер несет в себе опасность, Оверат не сомневался.
Ходили упорные слухи, будто капитан первого ранга Вильгельм Канарис, который возглавил в январе 1935 года абвер – военную разведку и контрразведку Германии, – в числе первых людей, составивших его рабочее окружение, пригласил капитана первого ранга Юлиуса Зайенгера – отца этого самого нахального лейтенанта.
Канарис, встав во главе абвера, поначалу стал исправлять положение, созданное его предшественником капитаном 2-го ранга Конрадом Патцигом.
По его мнению, гестапо и службы безопасности в целом составляли «мясники» и «торговцы», которые были основой гитлеровской партии. В беседах со своими сотрудниками он довольно часто отпускал иронические замечания в адрес фюрера, часто поминая его воинское звание ефрейтора. Как офицер флота, Патциг считал себя обязанным вступать в конфликт с нацистами по любому поводу, уверяя, что «политики» никогда не смогут понять офицеров – людей части, а тем более возродить военную мощь Германии. И, что было естественно, вскоре обнаружил негласную, но значительную поддержку и от флота, и от армии.
Армия и флот, и весь офицерский корпус в целом считали себя неотъемлемой частью германской армии, униженной условиями Версальского договора, а потому тоже не испытывали особенной любви к крепким парням в коричневой форме. Конфликты возникали постоянно и со временем стали стилем Патцига, однако вскоре выяснилось, что эти парни не только крепки, но и сплоченны.
Гитлер не стал разбираться в происходящем, поскольку уже давно определил свои симпатии и просто сменил руководителя военной разведки.
Главное управление имперской безопасности возглавил Рейнхард Гейдрих, которого сам Гитлер называл образцом арийца, а это награда повыше многих иных! Во главу абвера же был назначен капитан цур зее Вильгельм Канарис. Никто не мог сказать определенно, был ли в этом некий хитроумный план, но многие сразу отметили, что Гейдрих когда-то начинал службу на крейсере «Берлин», где старшим офицером был именно Канарис.
Два морских офицера предпочли, видимо, создать впечатление достигнутого мира и сотрудничества, и вскоре появился документ, разграничивший полномочия абвера и гестапо – тайной государственной полиции.
Однако в реальности Гейдрих не собирался делиться мощью секретной службы Третьего рейха, и борьба продолжалась.
В конце 1936 года в помещениях, где располагался абвер, были обнаружены подслушивающие приборы, которые, по заключению специалистов, были установлены людьми рейхсфюрера СС Гиммлера. Канарис, взяв под мышку папку с бумагами, подтверждающими это, позвонил Гейдриху и сообщил, что готовится идти к фюреру, который прямо скажет, нужен ли ему абвер и в чем он, абвер, виноват, если с ним так обращаются.
Гейдрих понял угрозу Канариса и пообещал наказать виновных, не вынося конфликт на суд общественности и государственного руководства. Понял и Канарис угрозу Гейдриха, и капитан первого ранга Юлиус Зайенгер, тот самый человек, который сумел раскрыть заговор и добраться до его подробностей, был отправлен в Америку с особым заданием. Вместе с ним, естественно, отбыла и его семья, включая и сына.
Вскоре о таком решении стало известно Гитлеру, и он, не желая ссориться с военными, пригласил и Гейдриха, и Канариса, заставил их признаться друг другу в искреннем желании сотрудничать на благо рейха и забыть все обиды.
Гейдрих пообещал, и Зайенгер-младший приехал в Германию. Впрочем, приехал ненадолго и лишь для того, чтобы встретиться с Канарисом, после чего отбыл в Америку. Вернувшись в начале 1941 года, он некоторое время провел в центральном аппарате абвера, а уже в марте оказался под командованием майора Оверата.
Понятно, думал Оверат, что у мальчишки высокие покровители, и быть спокойным, когда этот «малыш» крутится рядом, становилось невозможным, как невозможно было предугадать направление опасности.
Как сейчас, например. Ведь все, изложенное в письме, вполне можно было сообщить в личной беседе, а лейтенант настрочил целое письмо. Оверат находил этому только одно серьезное объяснение: Зайенгер хотел, чтобы об этом письме узнало как можно больше людей.
Теперь, когда он этого добился, письмо могло быть истолковано по-разному, и Оверат снова уставился в текст.
«Присутствуя на допросах русских командиров и комиссаров, я заметил, что, несмотря на плен они в большинстве своем категорически отказываются от вербовки, оставаясь уверенными в конечной победе большевиков. То сравнительно небольшое количество пленных, которые согласились стать агентами абвера, отличаются довольно невысокими моральными и боевыми качествами».
Оверат положил письмо на стол и откинулся в кресле.
И все-таки, этот Зайенгер, кто он? Провокатор или карьерист? В любом случае это хитрый сукин сын, втягивающий его, майора Оверата, в свою интригу, а в том, что интрига есть, Оверат не сомневался.
Мальчишке легко рассуждать, подумал Оверат, его в любом случае вытащит отец, придумав какую-нибудь отговорку о юношеском понимании патриотического долга, которое оказалось сильнее слов приказа. В конце концов, лейтенант Зайенгер ведь никакого приказа не нарушает, а если и было нарушение, то его санкционировал майор Оверат, непосредственный начальник юноши.
Оверат усмехнулся, живо представив картинку умиленной беседы в кабинете Канариса, и потянулся было к сигарете, но остановил себя и отошел за шкаф, где на небольшом столике было все для приготовления кофе.
Эта процедура всегда успокаивала Оверата, мысленно возвращая его в детство, домой, где мама утром готовила кофе для всей семьи, а маленький Арнольд, взобравшись на стул, вертел ручку кофейной мельницы, укрепленной на стенке кухни. Мельницу эту, как говорила мама, установил на этом месте еще его дедушка, бравый полковник фон Вишневски, служивший под началом великого Мольтке, и каждый раз, прикасаясь к ручке мельницы своей ладошкой, мальчик соприкасался с величием германской армии!
Сейчас, правда, у него в руках была другая мельница, да и представления о величии германской армии приобрели другую форму, но зато теперь приходило спокойствие, позволявшее на все смотреть отстраненно, будто издалека.
Когда комната наполнилась ароматом кофе, Оверат понял, что не сможет отказаться от сигареты, и, переплетая кофе с табачными затяжками, он в самом деле увидел в письме Зайенгера что-то другое. Что именно, он пока не мог сказать даже себе, но это новое ощущалось.
Теперь, понял он, следует немного прогуляться, чтобы мысли ощутили одиночество и сами пришли в необходимый порядок, не подчиняясь его, майора Оверата, настроению.
Он не удивился, когда это произошло, когда появились новое понимание и мысли о том, что и как следует делать.
Входя в кабинет, приказал вызвать лейтенанта Зайенгера как можно скорее.
Пришедшего через полчаса лейтенанта встретил стоя у окна, специально рассчитав так, чтобы не приглашать мальчишку сесть.
– Я вижу, лейтенант, что вы прекрасно подготовились к русской кампании, – спокойно и, пожалуй, приветливо начал Оверат.
Выждал паузу, наблюдая за несколько удивленным выражением лица Зайенгера, поправился:
– Или я неправильно вас понял, Зайенгер?
Удивление не покидало лица собеседника, он хотел о чем-то спросить, но майор и не думал останавливаться.
– Получив от вас это, – Оверат неопределенно мотнул головой куда-то в пространство, – я подумал, что вы решили пошутить в стиле Татьяны Лариной. Вы слышали о русском поэте и писателе Пушкине? В его поэме Татьяна Ларина, дочь дворянина, пишет любовное послание Евгению Онегину. Не слышали?
Оверат неторопливо вытащил сигарету.
– Жаль. Я-то уж обрадовался и вашему чувству юмора, и особенно вашим познаниям в области русской души.
Зайенгер, до этого стоявший напряженно, расслабился и слегка улыбнулся:
– Господин майор, я тяготею скорее к американской культуре, чем к славянской.
Оверат понимающе повел головой:
– Вы, кажется, довольно долго жили там, лейтенант. Насколько я знаю, преимущественный образ жизни американцев – игра. Это так?
Зайенгер уже совсем успокоился:
– У меня создалось впечатление, господин майор, что американцы весьма прагматичны и очень четко делят время на ту часть, которую у них забирает бизнес, и ту, которую они оставляют себе. И в этом смысле игра – способ отдыха. Американцы вполне могут отправиться на игру всей семьей, включая…
И тут Оверат почти закричал:
– Черт с ними, с этими американцами! Что за игры придумали вы, Зайенгер? Вы не хотите, надеюсь, назначить мне свидание?
Зайенгер стремительно покраснел:
– Господин майор…
Оверат шлепнул ладонью по столу, выпрямился и прошипел:
– Молчите, Зайенгер! Не смейте перебивать меня!
Подошел вплотную:
– Что вы о себе возомнили?
Зайенгер, дождавшись крохотной паузы, сказал с нарочито спокойным видом:
– Не составит большого труда, господин майор, выяснить, кто из нас прав, изложив суть дела в рапортах…
Он замолчал, ожидая, что Оверат начнет задавать вопросы, но тот снова вернулся к сигарете, закурил, потом подошел к окну.
Дождавшись, когда тишина начнет давить, майор прервал ее вопросом:
– Вы всерьез полагаете, что кто-то будет вас защищать, узнав, что вы осуждаете решение фюрера о стратегии восточной кампании?
Зайенгер немного смутился, но ответил все тем же ровным голосом:
– Достаточно будет сказать, что вы просто выдернули фразу из контекста, господин майор.
Снова нависла тишина, но длилась она недолго. Оверат решил, что если нельзя уничтожить этого мальчишку, то надо приоткрыть ему крохотную лазейку:
– Зайенгер, вы молоды и в принципе у вас хорошие перспективы, но есть вещи, которые не даются учебой в самых лучших университетах, а постигаются на своей шкуре в ежедневных трудах. В трудах, Зайенгер, а не в размышлениях.
Теперь майор вернулся к сигарете надолго и продолжил только после того, как затушил ее.
– О чем это я?.. Ах, да…
Он вернулся к столу:
– О ваших теоретических построениях. Зайенгер, все было бы именно так, как сказали вы, если бы не одна неточность. Только одна, но важная.
Майор Оверат неторопливо отправился к кофейному столику, насыпал зерна в мельницу и начал молоть.
– Все было бы хорошо, все было бы в вашу пользу, если бы вы обратились ко мне с рапортом, а не с письмом.
Он высыпал смолотый кофе в кофейник и снизошел до лейтенанта:
– Понимаете разницу?
И, увидев непроизвольное движение того «не понимаю», закончил партию так, как и планировал:
– Все, что я сейчас могу для вас сделать, это разрешение перенести все, что написано в письме в рапорт. Это все в данный момент. Ступайте.
И, когда Зайенгер потянулся к дверной ручке, выпустил последнюю стрелу:
– Ваши советчики иногда просто не вникают в суть происходящего.
Эту фразу он продумал несколько раз. Начни Зайенгер возражать, майор засомневался бы. Промолчи он безучастно – тоже. Но Зайенгер непроизвольно повернулся к нему с таким видом, будто хотел спросить, «откуда вы это знаете, господин майор», что все стало ясно.
Подтвердилось это через два часа, когда уже темнело, и Зайенгер пришел с рапортом. Отдав его, спросил разрешения идти, но был остановлен тихим, почти дружелюбным голосом Оверата:
– Полно вам, лейтенант, не считайте, что только вы всей душой болеете за победу германского оружия! Садитесь! Хотите кофе!
И, не дожидаясь ответа, попросил:
– Пока я готовлю кофе, повторите тезисно то, что хотели сказать. Бумагу вашу, – усмехнулся Оверат, – я прочел, но живую речь воспринимаю лучше.
Выслушал внимательно, потом еще несколько минут пытал вопросами, после чего сделал то, что было главным сегодня.
– Урок, который вам следует извлечь сегодня, мой дорогой лейтенант, таков: предлагая вышестоящему начальнику совместную игру, помните, что у него может не быть таких высоких покровителей и ваша восхитительная идея может показаться провокацией.
Майор слегка подался вперед, вгляделся в глаза Зайенгера:
– Понимаете меня? Понимаете. Теперь выкладывайте главное в той последовательности, которая была вам рекомендована.
Выслушав, встал, дождался, пока поднимется Зайенгер, подошел к нему вплотную и проговорил тихим голосом, глядя прямо в переносицу замершего лейтенанта:
– Запоминайте!
И, завершив энергичную, но весьма краткую речь, сказал, снова с усмешкой:
– Помните главное: человеку всегда кажется, что времени у него много, но лениться нам некогда. Леность – грех.
