Константин Гурьев
Спасти или уничтожить
1941 год, ноябрь, Белоруссия
После выволочки Зайенгер затих. Он и прежде, надо признать, не старался быть все время на виду у майора, а тут и вовсе появлялся только на время занятий, которые продолжал усердно проводить. Оверат решил, что пресек все поползновения лейтенанта и может более не думать о нем, тем более что появились такие заботы, которые были гораздо важнее ущемленного самолюбия наглого мальчишки.
Майор готовился к предстоящему совещанию у полковника Шройбера, на котором, по слухам, должен был присутствовать высокий чин из Берлина, специально для этого прибывающий сюда всего на несколько часов.
По должности своей Шройбер должен был заниматься организацией работы тыловых служб и некоторыми вопросами снабжения, но все знали, что обязанности его гораздо шире тех, о которых говорили открыто. Знали, что Шройбер не только постоянно отвечает на звонки из берлинских кабинетов, но и сам часто звонит туда и тон его не всегда тон, которым следовало бы говорить с руководством.
Формально предстоящее совещание было посвящено вопросам снабжения, но все уже знали, что речь пойдет о бандитах, которые, прячась в лесах, наносят комариные укусы вермахту, стараясь оттянуть момент великой победы! Однако, беседуя о предстоящем совещании с другими, с людьми, которые были лучше осведомлены, Оверат слышал так много пышных фраз, произносимых уверенным тоном, что сделал вывод: проблема этих самых «жалких бандитов из леса» выходит за рамки текущей повседневности и становится все более и более опасной.
Тем удивительнее было узнать, что на совещание к полковнику Шройберу был вызван не только Оверат, но и все тот самый лейтенант Зайенгер.
Совещание и на самом деле было весьма представительным, вел его личный представитель руководителя РСХА штандартенфюрер Борциг, сразу же подтвердивший подозрения Оверата, как, видимо, и многих других. Партизаны представляют собой серьезную угрозу, которую, как считают в Берлине, еще не все на местах оценили должным образом!
Борциг говорил без всяких бумаг, свободно оперируя цифрами, фактами и именами, которые были известны большинству собравшихся, но рисовал из них такую картину, которая произвела на всех самое серьезное впечатление. Стало ясно, что проблема успела затронуть все службы, какие только работали тут, в тылу, который уже можно было называть глубоким.
Теперь, когда собрались только люди, имеющие непосредственное отношение к обсуждаемым вопросам, каждый выступавший говорил не общими фразами, а оперировал примерами, цифрами, именами. Слушая выступающих, Оверат, и без того достаточно полно информированный об обстановке, видел ее все более объемно и понимал, что участие абвера в борьбе с партизанами неизбежно.
Ну, что же! Тем лучше! Если участие неизбежно, то надо проявить инициативу! Это всегда приветствуется!
Шройбер был категорическим противником курения, поэтому каждый час объявлял перерыв, во время которого вокруг гостя из Берлина возникал стихийный кружок, где каждый норовил обратить на себя внимание.
Именно во время очередного такого перерыва Оверат, увидев, что людей в окружении гостя из Берлина становится меньше, направился в его сторону и был удивлен, что тот и сам уже сделал несколько шагов в его сторону.
Приостановившись, Оверат начал было:
– Господин полковник, я хочу посоветоваться с вами…
Однако берлинский гость продолжал движение, глядя куда-то за спину Оверата, и радостно улыбался, раскрывая руки будто для объятий. Поворачиваясь за ним, майор неожиданно увидел, что навстречу с такой же улыбкой двигается Зайенгер.
Борциг остановился со словами:
– Люци! Неужели это ты!
Ответ Зайенгера поразил не только Оверата, но и всех, кто стоял рядом.
Юный лейтенант сделал шаг навстречу штандартенфюреру и сказал просто:
– Здравствуй, Клаус!
И тотчас пропал в его объятиях.
Когда объятия разомкнулись, штандартенфюрер, оглянувшись по сторонам и, видимо, осознав неловкость столь бурного проявления чувств, сказал негромко:
– Задержись после совещания, старый товарищ!
Потом с некоторым удивлением взял Зайенгера за правую руку и потянул ее к себе. Спросил уже иным, строгим тоном:
– Почему ты не нашил шеврон старого бойца?
Оверата поразил вопрос. Он знал, что «старыми бойцами», имевшими право носить этот знак отличия, считались члены НСДАП, вступившие в партию до января 1933 года, то есть до того времени, когда партия, ведомая Адольфом Гитлером, завоевала власть.
Сейчас на дворе сорок первый год, размышлял Оверат. После того как партия взяла власть в свои руки, прошло восемь лет. Зайенгеру не более двадцати пяти лет. Что же получается: он стал нацистом в семнадцать лет? И сделал что-то важное для победы партии? Это невероятно! Это не отмечено в его досье!
Оверат снова разнервничался, но не подходить же с вопросом к лейтенанту!
Однако он и не подозревал, что настоящее удивление только предстоит.
Видимо, желая смягчить публичный упрек, штандартенфюрер сказал вновь тем же радостным голосом:
– Тебя часто вспоминает наш товарищ из Браунау.
Слова про «товарища из Браунау» добили Оверата.
Он сразу же вспомнил, как четыре года назад принимал участие в операции по раскрытию заговора врагов против фюрера.
На след заговорщиков вышли, когда обиженная постоянной занятостью мужа-военного жена написала жалобное письмо, в котором, в частности, рассказала о том, что муж, скорее всего, пропадает у своей новой пассии, которая работает натурщицей. Сотруднице абвера, «случайно» познакомившейся с написавшей донос скучающей и ревнующей женой, та сообщила новую подробность: видимо, муж весьма ревнует подлую разлучницу. На вопрос о поводах к таким умозаключениям негодующая супруга ответила, что они с друзьями постоянно упоминают в своих беседах некоего «маляра из Браунау», который, видимо, тоже пользуется благосклонностью негодяйки!
Сотрудница, услышав эту леденящую душу подробность, почти сразу же стала прощаться, советуя обманутой супруге верить в то, что все скоро закончится. Уж она-то точно знала, что выражение «маляр из Браунау» носило саркастический характер и исходило из юношеского стремления фюрера германской нации Адольфа Гитлера стать художником.
После этого спрашивать Зайенгера хоть о чем-то Оверат не хотел, опасаясь ответа.
А еще он удивился, когда почти сразу после окончания совещания к машине подошел Зайенгер и стал открывать заднюю дверь.
– Кажется, штандартенфюрер просил вас остаться, лейтенант?
– Так точно, господин майор, но мы уже обо всем поговорили! – тоном младшего по званию отчитался Зайенгер, становясь для Оверата настоящей загадкой.
Правда, разгадка стала известна вскоре.
Уже следующим утром начальник караула доложил Оверату, что пропустил без его разрешения на территорию школы легковой автомобиль, в котором находятся два офицера, причем один из них предъявил особые полномочия, оспаривать которые у начальника караула не было никакой возможности.
Поскольку Оверат уже находился в кабинете, известие его не застало врасплох, не смутило. Он не удивился и позже, когда, выйдя из здания, увидел выходящих из автомобиля штандартенфюрера Борцига и сопровождавшего его штурмбаннфюрера Лиске из минского гестапо.
К сообщению Оверата о том, что он по утрам прогуливается по территории, контролируя активность и дисциплину, отнеслись с пониманием и мягко навязали свою компанию, отправившись вместе с ним.
– Господа, вы имеете право знать, почему я так обрадовался, увидев вчера своего старого товарища, – без предисловий начал Борциг. – Однако предупреждаю, что все сказанное останется между нами. Людвиг Зайенгер – наш Люци, как мы его звали тогда, – в движении с 1934 года и принимал самое активное участие в восстании тридцать четвертого года!
Теперь в представлениях Оверата все стало перемещаться на свои места, а Борциг продолжал.
– Люци тогда еще не было и семнадцати лет, и все мы звали его «малышом», – улыбка озарила лицо штандартенфюрера. – Он злился и доказывал делом, что он – настоящий боец.
Борциг достал сигареты, не спеша закурил, успокоился, продолжил:
– В общем, когда шуцбундовцы прижали нас, я был ранен, потерял сознание, и Люци вытащил меня. Вытащил, хотя сам был, как тростинка. Вытащил, хотя красные шныряли повсюду. Как он сделал это – не знаю. Но он это сделал, и я тому и свидетель, и свидетельство.
Когда он начал говорить, спокойствие вновь покинуло его. Он говорил рублеными фразами, стараясь контролировать свой голос и часто прерывая рассказ глубокими затяжками.
Потом снова замолчал и сказал уже с усмешкой:
– Если бы в тридцать восьмом он сразу отправился в армию, думаю, уже был бы подполковником, не меньше. Ну а если бы в СС, то мы с ним носили бы одни погоны, поверьте мне! Но он с отцом уехал за океан.
Он поискал глазами, куда бы бросить окурок, и видно было, что он размышляет, стоит ли сказать еще что-то, а потом сказал:
– Мы с фюрером знакомы с детства, оба родом из Браунау. Поэтому, когда он узнал, кто меня спас, он запомнил Люци. А вы знаете, что это значит. Но это, господа, никому и ни при каких обстоятельствах не повторяйте.
И тотчас перешел на официальный тон:
– Лиске, мы возвращаемся. Оверат, насколько я знаю, лейтенант Зайенгер хорошо выполняет свою работу. У него не бывает отставаний в работе с курсантами?
– Никак нет! – вытянулся майор.
– Вот и славно, – будто успокоился за своего боевого товарища Борциг. – Сегодня измените планы, чтобы у него было занято три дня в неделю. В пятницу, то есть завтра, сразу после занятий вы отправите его в распоряжение Лиске. Во вторник рано утром Люци начнет занятия. А в пятницу снова уедет. Если он обратится к вам с просьбой командировать в распоряжение Лиске несколько курсантов, считайте это моим приказом! Прощайте, майор!
Неспешно возвращаясь в свой кабинет и позднее, наслаждаясь кофе, Оверат складывал мозаику, хотя основные ее элементы были совершенно ему ясны.
Итак, Зайенгер вступил в движение не позднее тридцать четвертого года и принял самое активное участие в февральском восстании, которое было подавлено «красными».
Судя по рассказам Борцига, Зайенгер и после поражения продолжал борьбу, следовательно, он, как и все австрийские нацисты, считались «старыми бойцами», если вступили в партию до марта 1938 года, до радостного воссоединения двух неразрывных частей великой Германии!
О том, что Зайенгер лично известен фюреру, не хотелось даже думать.
1941 год, сентябрь, Белоруссия
Товарищ Голубев, который Петру Миронову так не понравился, вскоре появился, но уже не один, и спутника его Миронов видел много раз. Чаще на фотографиях в газете, но два раза видел живьем, правда, издалека.
Заместитель председателя Совнаркома Белорусии Василий Иванович Козлов сюда, на запад республики, в районы, освобожденные только осенью тридцать девятого года, приезжал часто, поэтому люди его знали и к мнению его прислушивались.
Поэтому, когда после быстрого вынужденного рукопожатия с Голубевым – уж, куда денешься! – радостно протянул руку новому гостю, поприветствовал:
– Здравствуйте, товарищ Козлов!
Гость не удивился, улыбнулся широко и искренне:
– А вот я вас, товарищ Миронов, в первый раз вижу! Давайте знакомиться.
И, повернувшись к Голубеву, попросил:
– Вы тут уже были, товарищ Голубев, так что отдохните с дороги, а мне надо местность оглядеть, так сказать, освоиться.
Повернулся, полностью переключаясь на Миронова:
– Конечно, если хозяин не против.
Поначалу гость задавал вопросы об окрестностях, о населенных пунктах, расположенных поблизости. Позже, когда отошли метров на пятьдесят, резко сменил тему:
– Ну, давай к делу, Петр Кириллович. Надо тебе знать, что я оставлен тут для организации партизанского движения, подчиняюсь непосредственно Москве. Не скажу, что прямо товарищу Сталину, но уровень высокий. Это я к тому, что знать мне хочется как можно больше, понимаешь?
Козлов говорил, как привык на совещаниях, где присутствовали люди знающие, глубоко изучившие те вопросы, которые обсуждались, поэтому не надо было тратить время на «ликбез», неизбежный, когда к делу привлекали неспециалистов.
Миронов, однако, удивил:
– Понимаю, Василий Иванович. Чем выше уровень, тем, конечно, шире картина, но тем выше риск аберрации.
Он повернулся к Козлову и наткнулся на вытянувшееся лицо.
– Вы извините, я иногда по-учительски выражаюсь, – поправился Миронов. – Аберрация – это явление искажения, возникающее непроизвольно, вследствие взаимодействия различных физических сред.
Козлов громко расхохотался, но тут же оборвал себя и оглянулся.
Досмеялся уже тихо:
– Это ты меня хорошо поучил, Петр Кириллыч, молодец.
Потом посерьезнел:
– Главное, ты суть понял моментально: чем больше мы будем пользоваться неверной информацией, тем меньше вероятность успеха. А иногда так получается, что некоторые товарищи стараются картину подправить, подрисовать, так сказать, и чем выше уровень товарищей, тем больше бывает… неточностей. Тебе это особенно важно понимать: ты из числа командиров образованных, умеющих и собирать информацию, и ставить задачу по ее поиску. А какого результата мне ждать от тех, кто, к сожалению, образованием не может похвастаться? Образования нет, а с врагом сражаться рвется! Кто мне позволит его остановить, отстранить? Вот и ищу людей, как говорится, перспективных, умеющих за деревьями видеть лес в целом. Аккумулировать, так сказать, разрозненную информацию и создавать на ее основе некоторую систему.
Посмотрел на Миронова, продолжил:
– Ты не думай, что я тебе льщу, ты не девка крепкогрудая. Немец далеко на восток ушел, Красная армия обратно не скоро придет, так что у нас с тобой дел впереди много, и должны мы собирать тех, в кого верим, кто не подведет.
Оглянулся по сторонам, осмотрел берег реки:
– У вас тут, говорят, рыбалка знатная? Ну давай, показывай!
Когда вышли за пределы лагеря партизанского отряда, Козлов стал закуривать и вертелся при этом, прикрываясь от ветра так, что Миронов невольно улыбнулся.
Козлов, увидев его улыбку, нахмурился:
– Привычка, Петя.
Помолчал, еще раз оглянулся, потом пояснил:
– На тебя бы посмотреть, как ты будешь от слежки уходить, – потом добавил: – Хотя, конечно, лучше бы без этого.
Прошли еще несколько метров, и Козлов сказал:
– Теперь ты оглянись, посмотри внимательно – нет ли кого?
И только получив ответ, что никого нет, заговорил:
– Дело тут серьезное, а мы тебя не знаем, товарищ Миронов. С одной стороны, это плохо – никто не даст подробную характеристику, с другой – хорошо, потому что о тебе никакой предатель почти ничего немцам рассказать не сможет.
Миронову показалось, что это «почти» было какое-то нарочитое, с намеком. Козлов после паузы глянул на Миронова и, кажется, был рад, что тот шагает молча.
– Получается так, что ты в настоящее время – одна из лучших кандидатур для очень серьезного дела, Петр Кириллович. Придется тебе немного передислоцироваться в целях улучшения материальной базы.
Миронов невольно поморщился, естественно, предварительно отвернувшись в сторону: что за страсть у партработников к мудреным речам! Говорил бы проще.
А Козлов, будто подслушав, сказал:
– В общем, давай, я тебе проще расскажу: решено твой отряд сделать базовым отрядом для операций особого назначения. Что за «особое назначение», сказать не могу – дело секретное, узнаешь в свое время. В настоящий момент, что это будет для тебя означать? Придется провести некоторые, так сказать, преобразования, что ли… В общем, отряд твой мы усилим, но не за счет каких-то новых бойцов, а просто освободив тебя от женщин и детей, от пожилых людей. Мы их переведем в другое место, в другие отряды, чтобы твой отряд стал мобильнее, понимаешь?
Но Миронов не понимал:
– Это как же – «переведете»? Это же семьи, это же родные люди! Как же они согласятся на такое? Я их уговаривать не буду!
Козлов резко остановился и развернулся так, что перегородил дорогу Миронову, и лицо его приняло неприятное выражение. И голос стал каким-то неприятным, требовательным, укоряющим:
– Ты, Миронов, эти школьные штуки брось! «Семья», «родные люди» – это там было, – Козлов махнул рукой за спину, в далекое уже довоенное прошлое.
Потом махнул рукой обратно и вниз, будто упираясь в землю:
– Перед тобой будет такое задание, что ты, возможно, через день да каждый день в боях будешь, а ты детей и стариков с собой брать хочешь!
Он снова достал папиросу, но сейчас уже прикурил спокойно, не оглядываясь по сторонам, и двинул дальше, не обращая внимания, идет ли Миронов за ним следом.
Потом, едва повернув голову, продолжил уже спокойным тоном:
– Война, Петр Кириллыч, дело, конечно, непривычное не только для тебя, но и для тех, кто постарше. Война-то сейчас новая, другая. Не всякий командир свой маневр понимает, не все могут брать на себя ответственность. Ты хоть и партизан, а не сам по себе, не артель собрал. Тут ведь есть люди, которые поначалу обстановку-то и не поняли. Некоторые просто под немцем оставаться не хотели, боялись. А теперь у них, понимаешь, психика меняется. По лесам-то ведь не пару-тройку дней хорониться придется. Всем уже ясно, что борьба предстоит долгая. И важно тебе понять, Петро, что в этой борьбе героизм-то понадобится особый, я бы сказал, повседневный героизм, героизм ожидания. Сидеть и знать, что в любой момент враг может нагрянуть, это, я тебе доложу, выматывает и бывалых мужиков, а уж детей и стариков тем более. Так что война, товарищ Миронов, – наша с тобой война – дело серьезное, тут самодеятельность не нужна. Много бед она принесла и еще много принесет, если не оберечься. Ты над этим подумай! Серьезно подумай! Как коммунист!
– Так, я ведь не коммунист, товарищ Козлов, – почти растерянно признался Миронов.
Козлов остановился и резко развернулся всем корпусом в сторону Миронова, и на лице у него отражались и недоумение, и досада.
– Вот так вот! – воскликнул он. – Вот тебе и недостатки того, что не готовили тебя заранее на такое дело! Ну хоть комсомолец?
И, не дожидаясь кивка, сказал как о решенном:
– Придем в лагерь, и, пока я с людьми буду говорить, объяснять ситуацию, пиши заявление о приеме в партию, рассмотрим.
Повернулся и пошел дальше.
Потом, повернув голову, сказал:
– Да ты не волнуйся! Ты делом доказал свою партийность, так что возражений не будет, я полагаю. И давай не отставай, шагай шире, иди рядом!
Поздно вечером, перед уходом, забирая заявление Миронова, отвел его в сторону:
– А задание будет тебе такое, что дня через два-три придет к тебе скоро товарищ один, скажет, что от Баранова Ивана Васильевича привет принес…
Услышав, как Козлов «переиначил» свое имя, Миронов не смог сдержать смех. Да тот и сам улыбался, а потом пояснил:
– Я, брат, коммунист без подпольного стажа, конспирации сейчас приходится учиться на ходу. Баранов – фамилия простая, и не всякий поймет, что я ему «родственник по животной части»!
И Козлов снова засмеялся.
– Так вот, ты этого товарища и тех, кого он приведет, должен будешь сопровождать по маршруту, который только он знает и тебе назовет.
Потом помолчал:
– И ты должен их безопасность обеспечивать всеми силами и способами, Петр.
Снова помолчал:
– Дело, надо полагать, опасное, поэтому не исключено, что… не вернутся они… Сам понимаешь – война. И это ты тоже должен иметь в виду. И то имей в виду, что, возможно, кто-то по их следам отправится в твою сторону, понимаешь? Я про то, что следом за ними могут пойти немцы. Они сейчас создают спецгруппы для борьбы с партизанами. Называются «каратели». Зверье туда понабрали всякое: тех, кто в плен сдался, кулаков, уголовников, ну и тому подобную злобную шваль! Но местность они хорошо знают, и в крайнем случае для скорости могут и на грузовиках перемещаться. Это ты тоже имей в виду и людям разъясняй. Мы, конечно, можем и приказать, но, сам понимаешь…
Козлов как-то неопределенно повел рукой в воздухе.
– В такое время с близкими разлучаться тяжелее: никто не знает, что будет через день, через два, а то и через пару часов. Так что всех, кто не может принимать активного участия в боевых действиях, надо переводить в безопасное место.
И снова замолчал ненадолго, потом сказал, стараясь говорить мягче:
– Не обижайся, что сказано тебе немного, а будет сказано еще меньше, но дело это важнейшее. О нем, чтобы ты знал…
Козлов запнулся.
Продолжил, понизив голос:
– Так тебе скажу, что, возможно, сам товарищ Сталин это задание дал.
Потом, после недолгого молчания, спросил:
– Мать-то с сестрой в селе остались?
Миронов не сразу понял, что речь идет о его маме и старшей сестре, потом кивнул:
– В селе.
– Ты вот что, Миронов, – Козлов задумался, потом продолжил: – Даю тебе полчаса – напиши-ка маме письмецо, но так хитро пиши, чтобы чужим непонятно было, что это от тебя, но чтобы она это сразу поняла, с первой буквы. С этим письмом верные люди пойдут в село и переправят ее туда же, куда твоих стариков и детей отправят.
И, увидев недоумение на лице Миронова, пояснил:
– Ты, в самом деле, думаешь, что немцам никто не скажет, чья она мама? Немцы, брат, шутить не будут, сам понимаешь. Так что место ей в лесу, так и напиши, чтобы и не вздумала возражать, я и так лучшими людьми рискую для этого случая.
Еще немного помолчал, будто взвешивая «за» и «против», потом все-таки сказал:
– Сестру-то, думаешь, не тронут, если муж ее полицай?
Миронова после этих слов будто кипятком окатило, а Козлов продолжил как ни в чем не бывало:
– Поначалу подумали, что это он по твоему заданию в полицаи пошел, а потом смотрим: гад он настоящий, кого хочешь продаст, если выгоду увидит. Смотри, Петя, может, и сестру с племяшами увести в лес?
О маме и сестре Миронов узнал совсем недавно: люди, посланные на разведку, сообщили, что встретили дальнего родственника, а уж от него и узнали новости о семье командира. Они и о сестрином муже полицае сказали как-то невнятно, вроде слышали, а вроде и не слышали.
Ну, а теперь все стало ясно. Дмитро, пришедший с Волыни сразу после Гражданской, долго жил бобылем, присматривался, а потом посватался к сестре Елене, Ёлочке. Жили вроде, как все, ребятишек родили, а вот, поди ж ты, как человек меняться может. Детишек жалко, Марека и Зосю.
Миронов зло сплюнул.
Козлов шагал, будто ничего не видел, не слышал.
Человек от него появился через три дня, и пароль произнес без смеха, без улыбки. Пожав руку, осмотрелся, предложил:
– Пойдем-ка, проверим твои дозоры.
Оставить свой заплечный мешок отказался, только взглядом мазнул как-то странно.
Отойдя метров на сорок, зайдя за кустарник, предварявший лес, заговорил:
– Зовут меня Левашов, Андрей Силыч. Формально прибыл сюда для важного дела, для помощи в организации партизанского движения. Ты об этом завтра перед строем объяви. Буду твоих орлов, да и в других отрядах тоже, взрывному делу, тактике боевых действия обучать, да много чему еще. Сам увидишь. Но есть дело, о котором никому, кроме тебя, знать не надо. Сейчас мы с тобой прогуляемся до моих товарищей, которые пока в лесу нас ждут.
Миронов перебил:
– Так давайте их в лагерь! Поедят, отдохнут с дороги! – он снова наткнулся на взгляд Левашова, который коротко кивнул:
– У тебя свои заботы, а о нас пока твои люди должны знать как можно меньше, – и продолжил: – Сейчас я тебя познакомлю со своим заместителем, Переверзевым. Имя-отчество у него …старорежимные… Аристарх Иович. Потому любит, видишь ли, когда к нему по фамилии обращаются, имей в виду. Мужик он серьезный, дело свое знает и останется у тебя. Я потому и сказал, дескать, буду и в других отрядах работу вести, что через день-другой уйду, а Переверзев тут останется с несколькими людьми за базой присматривать. Работать будете в тесном контакте, постепенно он тебе все расскажет. А мы, как дела сделаем, так и вернемся.
Люди, прибывшие с Левашовым, ждали в лесу, километрах в трех от базы отряда. Сколько их там было, Миронов не увидел, понимал, что есть люди, а видеть, почти не видел. Так, промелькнет силуэт среди деревьев и никакого шума. Сразу видно – люди обученные и дело свое знающие.
Когда начало темнеть, Миронов с Переверзевым отправились в отряд. По дороге почти не разговаривали, а как пришли, тот наскоро перекусил и спать лег, где указали, проронив за вечер не больше десятка слов.
Утром, когда Миронов поставил задачу на день и все разошлись, Переверзев присел рядом.
– Тебе Левашов все объяснил?
Дождавшись кивка в ответ, продолжил:
– Нужно приготовить место для размещения отряда человек в пятнадцать-двадцать.
– А что тут готовить-то? – удивился Миронов.
Переверзев посмотрел на него молча, не мигая. Так, будто не услышал ни слова.
– Место надо подготовить так, чтобы никто больше о нем не знал. Только вы и я. Это главное. Времени на подготовку – не больше двух суток. Послезавтра будем принимать самолет.
– Самолет? – не поверил себе Петр Миронович. – Какой самолет?
– Ну, не знаю. Какой пришлют, – впервые за весь разговор усмехнулся Переверзев.
Место для прибывающих нашли уже на следующий день, а потом и самолет приняли. Правда, самолет не садился, а только выбросил парашютистов да несколько тюков с необходимыми вещами.
Быстро собрав тюки, вновь прибывшие собрались вокруг Переверзева, которого, видимо, знали и подчинялись ему беспрекословно, и отправились «к себе», оставив Миронова одного.
На следующий день, как и договаривались, отправился на встречу с прибывшими. Встретился и был удивлен: народ необычный. Все в гражданском, в возрасте лет за тридцать, а выправка военная. И места эти знают, между прочим, не хуже Миронова, хотя он тут уже три месяца по лесам мотается.
Правда, лица у всех какие-то суровые. Да нет, скорее постные, вроде виноватые.
Переверзев на его вопрос ответил откровенно, отведя предварительно подальше в сторонку:
– Этот отряд, товарищ Миронов, собирали по крупицам, по человеку. Все они по этим лесам прошли в июне-июле, отступали, выходили из окружения. Так что каждую травинку в лицо знают, можно сказать. Все офицеры, но разжалованы. Сюда направлены по собственному желанию, чтобы искупить вину.
Вот оно как, присвистнул Миронов.
– А этот, седой? Ему ведь лет за сорок, поди?
Переверзев не сказал ни слова. И права у него такого не было, да и сам Переверзев оказался тут почти тем же самым образом.
Группа, удивившая Петра Миронова, была создана для выполнения самых секретных и первоочередных дел, которыми были заняты спецслужбы СССР после начала Великой Отечественной и осведомлены о ней были человек двадцать, не более. И это при том, что из этих двух десятков точно знали о составе и задании четыре человека. Остальные только исполняли их приказы и поручения, не зная подробностей.
Через три дня Переверзев снова повел его «на прогул».
В расположении спецотряда их уже ждали, чтобы начать совещание.
Говорили коротко и ясно, хотя многое, как понимал Миронов, ему не открывали. Видимо, не было нужды.
Да он и не думал обижаться: у каждого свое задание.
Напоследок попросили привести к ним тайком, ничего не говоря в отряде, пять человек, хорошо знающих местность.
– Оружие свое пусть оставят в отряде. Мы их тут снарядим, а у вас, я полагаю, каждая берданка на счету, – мимоходом сказал тот самый седой, которого Миронов выделил в первую встречу.
Сказано – сделано: своих людей Миронов сам проводил к «гостям», проводил отряд до опушки. Постоял, глядя вслед…
…Дней через пять разведчики, побывавшие в окрестных селах, принесли печальную весть: был бой.
Немцы подкрепление вызвали в какой-то особой форме вроде детских комбинезонов, только пятнистых.
Долгий бой был…
В отряд никто не вернулся.
Одно утешало: никаких вестей о пленных не было…
Значит, все в бою погибли. Без мучений…
