Кэтрин Данн
Любовь гика
Глава 5
Убийца, робкий и криворукий
Лиллиан Хинчклифф Биневски, будучи на девятом месяце беременности самым экстравагантным из всех эпатажных экспериментов четы Биневски, Хрустальная Лил, который изрядно наскучил и собственный огромный живот, и крошечный городок Куз-Бэй, штат Орегон, наша мама Лил, взбешенная поломкой генератора, из-за чего цирк закрылся в ожидании новой катушки, которую должны были поставить сегодня вечером, сидела за складным обеденным столом в жилом прицепе Биневски, сидела-сидела и вдруг решила взять микроавтобус и съездить в ближайший торговый центр за эластичной тканью в серебряных блестках, чтобы сшить детям костюмы в едином стиле. И костюм для себя, со шлейфом из белого тюля – когда ее живот вновь станет плоским.
– Арти, солнышко! – позвала она, затушив сигарету в недоеденном завтраке из пророщенной пшеницы в своей синей миске. Артуро, Водяной мальчик, был в ванной и открыл дверь только через минуту. – Арти, солнышко. Мы едем в торговый центр. Оли, малышка, помоги ему собраться. Мы поедем все вместе.
Розовоглазая Олимпия, маленькая непоседа шести лет от роду, отложила журнал «Нэшнл географик» и вскарабкалась на диванчик у стены, чтобы снять с крючка резиновую «броню» Арти. Артуро что-то недовольно бормотал себе под нос, а Лил сломала длинный розовый ноготь, надевая босоножки.
– Я тебя не слышу, Арти. Не забудь сходить в туалет перед дорогой.
– Я говорю, – Арти подполз к Лил и улегся на полу, глядя на длинные элегантные ногти у нее на ногах, – я говорю, думаешь, это хорошая мысль, чтобы ехать всем вместе?
Лил перешагнула через него и открыла входную дверь.
– Элли-Ифи! – закричала она.
Из трейлера, стоявшего рядом с нашим жилым прицепом, донесся фрагмент «Лунной сонаты» в четыре руки и ответный возглас Ифигении.
– Идите сюда, цыплятки!
Соната оборвалась, и Лил взяла ключи от микроавтобуса из пепельницы в виде Будды на книжной полке.
– Не надо покрышек, – произнес Арти. – Я поеду в коляске. Так проще на публике.
В этот жаркий и беспокойный день Верн Богнер заехал заправить пикап на первой же бензоколонке, ближайшей к охотничьему лагерю. Он уже был здесь однажды, по дороге туда, когда покупал керосин для фонаря. Старик, владелец заправки, залил бензин в бак, следя за счетчиком на колонке.
– Рано вы уезжаете! Уже отстреляли свою лицензию? – крикнул он Верну.
Верн угрюмо смотрел вперед сквозь лобовое стекло. Видно же, что багажник пикапа пустой. Вот же борзой старый хрыч. Иногда человеку нужно просто поехать в лес, посидеть у костра, уговорить пару баночек пива в тишине и покое.
Верн Богнер пять лет проработал менеджером отдела овощей и фруктов в супермаркете в Сил-Бэе и три года до этого – помощником менеджера. Как Верн объяснит все подробно годы спустя, именно в это время его жизнь дала трещину. Все валилось из рук, в прямом смысле слова. Несмотря на достаточный опыт, апельсины никак не желали складываться в аккуратные пирамиды и норовили раскатиться по всему залу. За годы работы в фруктово-овощном отделе он построил не один апельсиново-архитектурный шедевр, но стольких обвалов, как за последние несколько месяцев, у него не бывало еще никогда.
Жена, Эмили, не особо привечала его в последнее время. И когда Верн возвращался домой с работы и говорил «Привет» собственным детям, те лишь фыркали, не отрываясь от телевизора. Верн не понимал, что с ним происходит, но и через десять лет сумел описать – поминутно – все свои ощущения в то утро.
День выдался жарким и душным, запах бензина смешивался с пивом в желудке Верна и подступал к горлу горькой отрыжкой. Эмили тоже язвила. «О, Верн притащил целую кучу трофеев: чучела зеленых перцев, капустные головы». И смеялась над ним. Даже этот старый придурок на бензоколонке не преминул ткнуть его носом. Верн мельком взглянул на винтовку, висевшую на подвеске на заднем стекле. Он купил себе годовую охотничью лицензию за пятьдесят долларов и за год четырежды выехал в лес, но не сделал ни единого выстрела.
Увидев рекламный щит у съезда к новому торговому центру, Верн включил поворотник. Новенький супермаркет занимал половину здания, выходившую на шоссе. На противоположной стороне располагался недорогой хозяйственный магазинчик и парикмахерская. Верну нравилось заходить в другие супермаркеты. Он решил быстренько заглянуть в отдел фруктов и овощей, а потом взять себе пива. С пивом оно всегда веселее.
Верн зарулил на стоянку, поставил машину и уже потянулся к ключам зажигания, как вдруг на другом конце стоянки открылась водительская дверь большого микроавтобуса. Наружу высунулась нога – длинная, стройная и явно женская. Нога в лакированной красной босоножке на высоченном каблуке. Верн помедлил, решив дождаться, что будет дальше. Вот показалась вторая нога. К ногам прилагался необъятный живот, тонкие руки и пышные волосы цвета взбитых сливок.
Потом из микроавтобуса выбралась непонятная тварь и принялась суетиться вокруг высокой беременной женщины. Верн смотрел, как раскрыли складную инвалидную коляску, и мелкая горбатая лысая тварь помогла безрукому и безногому червю заползти на сиденье. Потом Верн снял с подвески винтовку и плавно, не отрывая взгляда от парада уродцев, загнал заряд в патронник.
На коляске стоял удлиненный рычаг управления, чтобы Арти мог до него дотянуться, но мне нравилось катить коляску самой, и брату тоже нравилось, когда я его катала. Он говорил, что чувствует себя королем. Элли и Ифи обняли друг друга за плечи и зашагали вперед, улыбаясь старушке, которая остановилась и вытаращилась на нас. Ее тележка с покупками наполовину съехала с тротуара. Лил шла впереди, следом за ней – близнецы, а потом мы с Арти.
Я как раз наклонила голову, чтобы сильнее толкнуть коляску, как вдруг мой горб обожгло болью, и я увидела, как брезент на спинке коляски разошелся длинным разрывом с приглушенным треском. Арти дернулся и издал хриплый вопль. Близняшки споткнулись и повалились вперед, из руки на плечах Ифи хлестала кровь.
– Ложись! – крикнул Арти.
Я упала на колени и набрала в грудь воздух, чтобы закричать. Арти вывалился из коляски и закатился под ближайшую машину. Я поползла следом за ним, обдирая ладони о горячий асфальт, горб жгло как огнем. Откуда-то сверху доносились пронзительные крики Лил. Я ударилась спиной о металл и попыталась закричать, но голоса не было. Элли и Ифи, крепко держась друг за друга, закатились под другой автомобиль, оставляя за собой пятна крови – там, где раненая рука касалась асфальта.
Внезапно раздался гудок клаксона, который никак не умолкал. Плотный звук заполнил собой все пространство, сгущая воздух, где-то вдали раздавался гул человеческих голосов. Я чувствовала жар тела Арти рядом с моей ногой. Я обернулась к нему. Он лежал на животе. Из раны на его коротком предплечье струилась кровь, стекала по ласту и капала на асфальт. Его губы дрожали, из глаз текли слезы, а сами глаза лихорадочно бегали туда-сюда, испытующие и злые.
У меня тоже текло из глаз и из носа, обжигающая боль в горбе уже поползла вверх по шее, как пылающий яд от укуса огромной пчелы. Смотреть на слезы Арти было странно и интересно. Раньше я никогда не видела его слез. Даже не думала, что он умеет плакать. Мои собственные рыдания и вкус слез и соплей на губах – это было знакомо. Легко. Даже жжение в горбе было как раз моего размера. Но то, как плакал Арти, явилось для меня откровением. Его тело плакало, а мозг – нет. Глаза за пеленой слез оставались такими же жесткими и пронзительными, как всегда. Кровь из предплечья текла быстрее и гуще, чем прозрачная жидкость из глаз, но меня больше тревожили слезы, не кровь.
Звук клаксона резко умолк, сменившись ревом сирен. Голоса раздавались повсюду, а мы с Арти лежали, прижавшись к тени под ржавой коркой на днище машины, пока за нами не пришла Лил. Вернее, приползла на четвереньках. Она растерянно ползала по стоянке, заглядывая под все автомобили и выкрикивая наши имена. Когда она нас нашла, у нее пропал голос. Первой она вытащила меня, и я сидела, дрожа мелкой дрожью, на горячем асфальте, пока мама тянулась дальше под машину – за Арти. На руке, на которую она опиралась, виднелись яркие красные пятна, стремительно засыхавшие. Лил вытащила Арти на свет. Затем прижала его к животу и поднялась вместе с ним. Я вцепилась обеими руками в полу ее синей блузки, и мы проковыляли через широкую разделительную полосу к следующему ряду автомобилей. За маленькой красной машиной прямо на асфальте лежали Элли и Ифи, лицами вверх. Какая-то крупная женщина в сером форменном костюме стояла на коленях между их головами. Лица близняшек сморщились и покраснели от слез. Они обе смотрели на руку, которую бинтовала женщина в форме. Ее глаза оставались спокойными, непроницаемыми, а плотно сжатые губы ни разу не дрогнули. Рядом с ними, на краю тротуара, сидела старушка, которая остановила тележку, чтобы нас рассмотреть. Мужчина в сером держал ее за запястье и что-то тихо ей говорил. Он сунул в уши наконечники стетоскопа и запустил головку с мембраной под воротник старой женщины, но она не обращала внимания на врача. Она смотрела на меня, а потом – на Арти, когда Лил положила его на землю.
– Их тоже, пожалуйста. Посмотрите их тоже, – твердила Лил, имея в виду нас с Арти, а затем откуда ни возьмись набежали еще люди в сером, и чьи-то большие горячие руки легли мне на спину и сорвали с меня рубашку.
Пчелиный укус на горбе, получив приток свежего воздуха, защипал с новой силой. Я видела, как другой врач положил пальцы на шею Арти, рот Арти распахнулся, и нити слюны, похожие на паутинку, протянулись между губами, и изо рта вырвался пронзительный, жалобный визг, когда кровавую рану зажали белыми марлевыми салфетками. Лил разрыдалась в голос, потом взяла себя в руки, а затем разрыдалась опять и принялась гладить голову Арти, распростертого на асфальте в окружении хлопочущих над ним врачей.
– Я-то думала, что еще не такая старая, – раздался тоненький, ломкий голос, и старушка, сидевшая на краю тротуара, вдруг вся обмякла и легла на спину.
Врач присел рядом с ней на корточки, и, когда он поднял ее руку, чтобы поставить укол, она повернула голову и снова вытаращилась на нас.
В салоне «Скорой помощи» было тесно, но Лил не позволила разделить нас. Элли и Ифи примостились на одном краю койки, Арти – на другом. Я лежала на боку на мягкой скамеечке, а Лил сидела рядом, положив мне на голову тонкую прохладную руку. Женщина в серой униформе передвигалась медленно и осторожно. Она попросила одного из врачей-мужчин составить ей компанию. Ей не хотелось оставаться с нами наедине. Двери пока не закрыли. Мы еще не уезжали – чего-то ждали. Сквозь открытые двери мне был виден пикап с распахнутой водительской дверцей на другом конце стоянки у супермаркета. Пока мы загружались в «Скорую помощь», успели подъехать четыре полицейские машины. Сирены они уже выключили, но мигалки остались гореть. Человек в серой врачебной форме отошел от полицейских автомобилей и быстрым шагом направился к нам. Светловолосый, усатый, подтянутый, в хрустящей накрахмаленной униформе. Он ухватился двумя руками за открытые задние дверцы «Скорой», улыбаясь и качая головой.
Лил наклонилась к нему, перегнувшись через меня.
– Кто он такой? Почему стрелял в нас? – Ее голос звучал хрипло.
Молодой врач кивнул женщине в униформе, которая сидела рядом с Арти и старалась к нему не прикасаться.
– Какой-то псих. Просто чокнутый. Сейчас убивается, что промазал. – Молодой врач закрыл одну створку. – Сидит в патрульной машине, держится за голову и причитает: «Как я мог промахнуться?»
Вторая створка закрылась. Женщина в серой униформе обвела нас всех быстрым испуганным взглядом. «Скорая» тронулась с места.
Когда они повалились на землю и инвалидная коляска опрокинулась, Верн испытал чувство глубокого удовлетворения, обернувшегося потрясением, когда он увидел, что пораженные цели скрылись из виду. Досада разорвалась в груди горячим кровяным пузырем. Они шли гуськом! Друг за другом! Его старик уложил бы их всех одним выстрелом. Верн разрыдался от собственной неумелости и никчемности.
Он прижался лицом к гладкому прикладу винтовки, смазывая его слезами, и даже не заметил, как к его машине приблизился полицейский, схватился за дуло и выдернул винтовку у него из рук через открытое окно. Приклад ударил Верна по щеке, оставив царапину и синяк. Потом дверь пикапа рывком распахнулась, и Верн тоненько заскулил на дуло большого служебного пистолета, нацеленного на него. Ботинки у полицейского были точно такого же густого кроваво-коричневого цвета, как и деревянный приклад винтовки, любовно отполированный отцом Верна.
Он сидел, прижавшись лбом к пуленепробиваемому стеклу, отделявшему его от передних сидений. Его руки свисали между колен, холодные наручники были прикованы к стальному кольцу, привинченному к полу полицейской машины. На мгновение Верн провалился в тихое забытье. В голове образовалась мягкая, ватная пустота. Краем глаза он отмечал промельки движения и цвета снаружи, когда полицейские медленно обходили автомобиль. Звучали спокойные, негромкие голоса. И другие – тонкие, быстрые, запинающиеся. Свидетели, сказал себе Верн. Полиция прибыла быстро. Их расторопность произвела на него впечатление.
Потом ему вдруг подумалось, что патрульная машина могла быть уже здесь, на стоянке, когда все случилось. Он представил себе полицейского, покупающего печенье, чтобы перекусить на дежурстве. Горечь былых обид вновь пробудилась в груди. Они только сладости и покупают. Если кому-то хочется вкусненького, мало кто мчится к его прекрасным пирамидам из фруктов…
Глухой стук в окно по правую руку стал настойчивее. Верн неохотно скосил глаза, еще теснее прижавшись лбом к перегородке. Какая-то покупательница. Длинное вытянутое лицо с невероятно персиковой кожей раскраснелось, губы раскрылись. Блеснули белые зубы, похожие на зернышки кукурузы. Оконное стекло дрожало, сообщая ему:
– …авильно сделали, вы все правильно сделали… она снова была беременной… вы все правильно сделали… так и надо… все правильно…
А вскоре у нее за спиной появились чьи-то ноги в синих штанах, и лицо за окном резко отпрянуло. Верн увидел, как пухлая, в ямочках рука провела по стеклу рядом с большим, выпирающим животом красивой беременной девушки. Она схватилась за ручки – наверное, детской коляски – и исчезла из виду, а Верн сидел и слушал, как колеса коляски шуршат по асфальту, пока звук не затих. Малыш, эмбрион и их персиковая мама ушли восвояси.
Боль в разбитой щеке начала проникать в тихий поток его ровного дыхания. Боль и досада. Верн снова расплакался. Слезы и сопли падали на запястья, и теперь металлические наручники уже не так натирали кожу.
В отличие от врачей «Скорой помощи», медсестры в больнице не проявляли особенного отвращения, но даже они хихикали, поглядывая друг на друга, и передвигались несколько суетливо. Полицейский в очках с толстыми стеклами сидел на оранжевом пластиковом стуле и записывал показания Лил. Та быстро-быстро отвечала ему, а потом замолкала. Ее взгляд лихорадочно бегал по палате, от одного стола к другому, пытаясь уследить за всеми нами одновременно. Молодой полицейский аккуратно записывал в блокнот все, что Лил только что говорила, а затем отвлекал ее от наблюдения за детьми, задавая очередной вопрос.
С Элли и Ифи провозились дольше всего. Мы с Арти лежали на животах, каждый – на своем столе, застеленном колючей накрахмаленной простыней, и наблюдали, как женщина-врач с длинной черной косой колдует над раненой рукой близняшек. Она тихо ворчала на белую как полотно медсестру, из раза в раз подававшую ей не те инструменты. Другая женщина-врач – с плохой кожей – вернулась в палату и встала между мной и Арти. Она принялась ощупывать меня, пальпировать, слушать через холодную трубку. Ей было противно прикасаться ко мне. Я это почувствовала, и у меня в животе все заледенело. Врач обошла стол, тыча пальцами в мой горб, но избегая толстого слоя бинтов у меня на груди.
Вошел старенький доктор и с серьезным видом принялся что-то втолковывать Лил, то убирая в карман свой стетоскоп, то вынимая его обратно. Элли и Ифи молчали. Они глядели друг на друга, на раненую руку между ними, на косу, что раскачивалась над ними, пока врач рассматривала рану. Арти наблюдал за моей прыщавой докторшей. Я покосилась на Арти, желая убедиться, что все происходит именно так, как должно происходить. Он облизнул губы и прищурился. Ему уже наложили повязку на раненое предплечье. Арти было трудно вертеть головой. Капельки пота блестели у него на лбу. Он смотрел на прыщавые руки, тычущиеся в мой горб, а потом закричал:
– Не трогайте ее! С ней все в порядке!
Руки отдернулись прочь.
– Тише, малыш, тише.
Дородная медсестра опустила нерешительную, влажную с виду руку на спину Арти, чтобы удержать его на месте. Лицо Арти стало темно-лиловым. Все указывало на то, что сейчас грянет серьезная вспышка гнева.
Он широко раскрыл рот, не сводя с меня бешеных, выпученных глаз.
– Лил! – завопил он. – Позвони папе, Лил! Они попытаются нас оставить! Они нас не выпустят!
Лил обернулась к старому доктору и проговорила со своим безупречным бостонским акцентом:
– Разумеется, я не могу принимать никаких решений, не проконсультировавшись с их отцом.
– Папа! – взревел Артуро, и близняшки завыли в два голоса.
Я сползла со стола и попыталась вцепиться зубами в крепкую, пышную плоть под толстой розовой ягодицей ближайшей ко мне медсестры, чтобы отвлечь их от Арти, а он перевернулся на бок и укусил пухлую руку, прижимавшую его к столу. Длинная черная коса врачихи взметнулась, как хлыст, поддон с инструментами опрокинулся, и они громыхнули сверкающим хромовым градом о кафельный пол.
И вот тут вошел папа вместе с укротителем Хорстом. Арти замолчал, и медсестра принялась отмывать его руку от запекшейся крови. Близняшки легли на место, а врач закончила перевязку. Папа поговорил с доктором, и тот сдался и сказал, что снимает с себя всю ответственность.
Хорст подхватил на руки близнецов. Их опухшие от слез лица выглядывали у него из-за плеч с двух сторон. Папа бережно поднял Арти и взял меня за руку. Мы всей толпой вывалились из палаты, прошли через приемный покой, мимо пялившейся на нас седоволосой дамы за стойкой регистратуры, и выбрались на улицу, где стоял наш микроавтобус.
Глава 6
Счастливчик
Она смотрит внимательно. Ее пальцы ощупывают красную головку, скользят по крошечному сморщенному личику, быстро касаются ушей, несильно хватают за крошечный подбородок. Вот ее руки касаются маленькой грудины, бережно сжимают плечи. Поднимают две ручки, насколько это возможно, чтобы не сделать больно, проверяют суставы, пересчитывают пухлые пальчики, тянутся к грудной клетке, оглаживают впалые ягодицы, скользят вниз по тоненьким ножкам, продолжая свой поиск. Она считает пальчики на ногах, пальчики размером не больше горошины. Она растерянно смотрит в невозмутимое лицо мужа, моего папы, кормильца и господина. Он отводит взгляд, берет влажную тряпку и сосредоточенно вытирает руки. Ее глаза и пальцы возвращаются к младенцу, копошащемуся на кровати. Она аккуратно поднимает его, так что он лежит грудью на ее левой ладони, а правая рука шарит по крошечной спинке и дрожит от волнения и беспокойства.
– Но… – Она переворачивает малыша и снова рассматривает его спереди. – Но, Ал… – Ее гладкий молочный лоб покрывается сеткой морщин. В глазах – сомнение, какого я не видала прежде. Ал смотрит в сторону, но все-таки заставляет себя подойти к ней. Он ласково гладит ее по щекам.
– Да, Лил, так и есть. Ничего особенного. Это просто обычный… обычный ребенок.
И лицо Лил вдруг становится мокрым от слез, в горле клокочут рыдания. Ал бросается к двери, где я стою на пороге, держа Арти в охапке, Элли и Ифи тянут меня за руку, и Ал говорит:
– Давайте, детишки, приготовьте себе ужин сами… идите, идите… маме нужно отдохнуть.
И дрожащий от слез голос Лил:
– Я делала все, Ал… все, что ты говорил… Что происходит, Ал? Как такое могло случиться?
Ал поехал по извилистым проселкам в холмах. Он сидел за рулем, словно каменное изваяние, оцепенелый, застывший. Даже его усы, казалось, затвердели над плотно сжатыми губами. Двигались только глаза, глядящие на дорогу, и руки крутили руль ровно настолько, насколько необходимо. Артуро сидел рядом с ним, на переднем сиденье, крепко пристегнутый ремнем, чтобы держаться прямо. Его взгляд тоже метался туда-сюда, как взгляд Ала. Я прислонилась к Артуро, полусонная, в темноте. Мигающие огоньки на приборной панели согревали мои глаза.
Лил стояла у нас за спиной, держась за поручень. Ее бледные волосы и лицо отливали красным в свечении приборной панели. Она легонько покачивалась на поворотах.
– Уже почти полночь, Ал. – Ее голос был напряженным и тонким, это означало, что она не будет плакать, что она изо всех сил зажимает в себе наиболее очевидные проявления горя.
Лучше бы она расплакалась. Так было бы легче. Рука Ала оторвалась от руля, дернула за кончик уса и вернулась на место. Он смотрел прямо перед собой, на дорогу.
– Через полчаса будем в Грин-Ривере. Ты написала записку? – Его голос звучал добродушно, прозаично и скучно.
Она качнулась у меня за спиной, и я почувствовала густой запах сна, молока и пота, доносившийся из-под ее халата.
– Я думала насчет прачечной самообслуживания, – произнесла она. – Там тепло. Туда ходят женщины.
Новорожденного надо было где-то оставить. Ал отправил весь цирковой караван на восток, в Ларами. А мы двинулись в Грин-Ривер. Ал сказал, это хороший городок, чистый, подходящее место для обычного мальчика. План был такой: мы проедем через городок ночью, оставим малыша у кого-нибудь на пороге, где его быстро найдут, и сразу умчимся прочь, и никто не сможет связать подброшенного ребенка с бродячим цирком за сотни миль отсюда. Мимо промчался большой грузовик, едущий нам навстречу. Нас встряхнуло от ветра. Ал подождал, пока грохот грузовика не затихнет вдали.
– Лил, моя радость, это маленький городок. Даже если там есть прачечная-автомат, вряд ли она работает круглосуточно.
– Я подумала, его можно было бы положить на сушилку, и включить ее на всю ночь.
Ал был рассудителен и терпелив:
– Мы найдем место, которое открывается рано. Какой-нибудь магазинчик или мастерскую, приличную с виду. Чтобы сразу было понятно, что владельцы – достойные люди. Но только не «белые воротнички». Никаких страховых контор и торговли недвижимостью. Не хочу, чтобы его воспитывали офисные работники.
Ребра Артуро раздулись, вдавились в меня, когда он сделал глубокий вдох, а потом он тихо промолвил:
– Может, на автозаправке? Там же есть автозаправка.
Ал принял эту идею, словно додумался до нее сам. Была у Арти такая способность.
– На автозаправке будет самое то. Укутай его потеплее, Лил. Они открываются рано.
Лил завозилась в темноте.
– Не могу найти блокнот. – Теперь в ее голосе слышались слезы.
Большая рука Ала легла мне на голову:
– Помоги маме, Оли.
Я нашла блокнот и карандаш в комоде. Лил ушла обратно в спальню. Ифи и Элли уже легли спать, я тихонько проскользнула мимо их койки. Я гордилась собой: пока они дрыхли, я не спала и помогала родителям.
Лил полулежала, откинувшись на подушки, на большой кровати. Она надевала длинные красные перчатки, которые носила на представлениях. Малыш лежал рядом с ней, туго запеленатый в желтое одеяльце, которое укрывало поочередно всех нас. Застывшее лицо Лил было мокрым от слез. Я протянула ей блокнот с карандашом и забралась к ней на кровать. Она села прямее, обхватила карандаш длинными красными пальцами и открыла блокнот на середине, где начинались чистые страницы. Потерла страницу рукой в перчатке, перевернула ее и потерла с другой стороны, потом вернула страницу на место и начала выводить крупные печатные буквы, стараясь, чтобы рука не дрожала от тряски фургона. У Лил из глаз текли слезы, и ей пришлось наклониться так, чтобы они не закапали бумагу.
– Пожалуйста, позаботьтесь о моем малыше, – прочитала она вслух и поставила подпись: – Нетрудоустроенная и незамужняя.
Лил вздохнула, вырвала лист из блокнота и сложила его пополам. Заметила, что я смотрю на нее. Улыбнулась мне слабой улыбкой. Ее рука в красной перчатке приподнялась и погладила меня по лысой голове.
– Я так подписалась, чтобы люди, которые найдут его, подумали, будто его бросили по уважительным причинам. Я написала «нетрудоустроенная», а не «безработная», чтобы было понятно, что его родители – люди грамотные. Может, если они будут считать, что он происходит из образованной, интеллигентной семьи, то решат, что у ребенка неплохая наследственность. И у него появится шанс на хорошую жизнь.
Я уткнулась носом в ее ладонь под перчаткой. Мне нравилось, что она об этом подумала. Мне нравилось, что Лил горевала из-за обычного мальчика. Из-за этого я себя чувствовала значимой и любимой. Я подумала, что Лил разрыдалась бы в голос, если бы ей пришлось отказаться от меня.
Утром накануне, когда еще не было никаких четких планов, Ал решил проверить фургон. Арти заполз под днище и долго беседовал с Алом, пока тот ворочал гаечными ключами. Я пыталась подобраться поближе, чтобы подслушать, о чем они говорят, но не получилось. Позднее, за завтраком, Ал выдал идею, до которой как будто додумался сам.
– Можно зайти в большой супермаркет, дождаться, когда проход опустеет, отодвинуть банки с консервированной фасолью… у них там глубокие полки… положить его ближе к стенке, поставить банки на место и незаметно уйти. Когда он закричит, его сразу найдут.
Лил одобрила эту идею, но стала настаивать, чтобы ее ребенка положили не за плебейской консервированной фасолью, а за артишоками, спаржей или улитками – чем-нибудь интеллигентным и дорогим, чтобы быть уверенной: покупатель, который отодвинет банки и найдет этот лакомый кусочек, имеет достаточно денег и обладает утонченным вкусом.
Потом Ал вспомнил о камерах наблюдения и других средствах обеспечения безопасности и отказался от этой мысли. Но я знала, кто подал ему идею. Без Арти тут не обошлось.
В итоге мы остановились на том, что Ал назвал «самым благоразумным вариантом». Старенькое фланелевое одеяльце и ползунки малыша были тщательно проверены на предмет компрометирующих этикеток или завалявшихся блесток, которые могли бы навести на мысли о цирке. Столь же тщательную проверку прошла и картонная коробка, в какой раньше были банки с консервированной тыквой. Из телефонной будки на автозаправке, где мы останавливались по дороге, Ал позвонил в местную бакалейную лавку, чтобы убедиться: данная марка здесь продается. Для тепла – самая обыкновенная оберточная бумага, смятая и уложенная в несколько слоев. Никаких глупостей вроде газет из тех городов, где мы давали представления.
И красные замшевые перчатки, длинные, выше локтей, с тремя изящными пуговками на разрезах на запястьях, такие тонкие, что сквозь них проступают ногти и суставы пальцев. Лист из середины блокнота, с которого стерты отпечатки пальцев. Все эти мелкие хитрости родители проделывали машинально, как глотали слюну. Рациональная часть заключалась в том, чтобы не раздумывать слишком долго, в спонтанном выборе, в решении не заглядывать слишком далеко вперед – не спешить – и в том, как тщательно Ал проверил фургон еще там, в Хор-Медоу, штат Айдахо, чтобы быть уверенным, что машина не сломается по дороге, у нас не закончится бензин и не спустится шина, пока мы не отъедем достаточно далеко от тех мест, где нас могут помнить. Биневски не были связаны с преступным миром, однако умели чувствовать ситуацию.
Я шарила в ящике рядом с раковиной, искала клейкую ленту. Мама хотела прикрепить записку клейкой лентой. Было темно, я видела силуэт Ала, его голову и плечи на фоне подсвеченного лобового стекла. Фургон затормозил. Я схватилась за край раковины, чтобы удержать равновесие. Под колесами зашуршал гравий. Ал погасил фары.
– Оли, мама готова? – Его голос звучал совсем близко.
– Почти готова, папа.
– Скажи ей, чтобы поторопилась. Нам нельзя останавливаться надолго, на минуту – не более, и я проеду через город всего один раз, так что нам нужно будет выбрать место и решить очень быстро. Скажи ей.
Я нащупала рулон клейкой ленты. Закрыла ящик и поспешила к щелочке света под раздвижной дверью в мамину комнату в дальнем конце фургона.
Она сидела на кровати, рядом с ней стояла коробка с младенцем. Лил обернулась ко мне, когда я вошла и прошептала ей папино сообщение. Она кивнула и протянула руку в красной перчатке за клейкой лентой. Мы снова сдвинулись с места. Мама оторвала кусок ленты и аккуратно приклеила записку к откидной крышке коробки. По ее щекам текли тихие слезы. Из коробки донеслось шуршание бумаги. Малыш зашевелился. Мама нахмурилась и посмотрела на меня.
– Он, наверное, сейчас проснется, – прошептала она со слезами в голосе. – Он спал почти три часа. Он проснется и захочет есть. – Ее голос дрожал и срывался. – Скажи папе, пусть подождет, пока я его не покормлю. Пусть где-нибудь остановится.
Ее взгляд буквально вытолкал меня из комнаты. Я на ощупь пробралась обратно к кабине, глотая слезы. Когда я схватилась за поручень за папиной спиной, пол у меня под ногами качнулся. Фургон свернул на светофоре направо, в лиловый сумрак на автозаправке на двенадцать колонок. В окне кассы тускло белела табличка: «ЗАКРЫТО – откроемся в 06.00». На стене здания конторы висела автопокрышка с часами внутри. Часы показывали 12.35.
– Папа… – робко промолвила я.
Он резко обернулся ко мне.
– С дороги, Оли! – рявкнул Ал и протиснулся мимо меня.
Волна тепла, сигарного дыма и папиного запаха хлынула в сторону открытой двери в спальню. Арти улыбнулся мне с пассажирского сиденья. Он запрокинул голову и оскалился, чтобы показать мне свой восторг.
– Нет, Ал! – донесся из спальни голос Лил.
– Быстрее, Лил, ну давай же!
Мне было видно, как папа склонился над кроватью и протянул руку.
– Ал, он проснулся! Надо его покормить!
Но папа тянул коробку на себя. Он был сильнее. Теперь я уже видела и коробку, в которую вцепилась мамина рука в длинной красной перчатке.
– Лил, у нас нет времени!
Когда папа поднял коробку, оттуда раздался тонкий, пронзительный вопль, похожий на рев сирены. Мамины руки в красных перчатках безвольно упали. Папа вышел из спальни и поставил коробку на пол рядом с боковой дверью. Мама бросилась следом за ним, свет из спальни лился в темную общую комнату и сиял сквозь мамины белые волосы. Папа открыл боковую дверь и выглянул наружу, мама включила свет в общей комнате и склонилась над коробкой. Взметнулись полы розового халата. Руки в красных перчатках нырнули в коробку и зашелестели бумагой, которой был обложен младенец.
