bannerbannerbanner
Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Л. Ф. Кацис
Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Полная версия

Председатель КГБ писал тогда:

Записка В.Е. Семичастного в ЦК КПСС о распространении в Москве письма известных деятелей советской науки, литературы и искусства против реабилитации И.В. Сталина

АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 495. Л. 74–76. Приложение – копия. Машинопись. (Данное письмо воспроизводится по машинописной копии, которая сопровождала записку пред. КГБ СССР В.Е. Семичастного в ЦК КПСС.)

15 марта 1966 г. ЦК КПСС

Комитет государственной безопасности докладывает, что в Москве получило широкое распространение письмо, адресованное первому секретарю ЦК КПСС, подписанное 25 известными представителями советской интеллигенции, в том числе: академиками Таммом И.Е., Капицей П.Л., Майским И.М., Арцимовичем Л.А., писателями Паустовским К.Г., Катаевым В.П., Чуковским К.И., Тендряковым В.Ф., актерами и режиссерами Плисецкой М.М., Роммом М.И., Товстоноговым Г.А., Смоктуновским И.М., художниками Кориным П.Д., Пименовым Ю.И. и другими.

В основе письма лежит мнение подписавшихся о том, что в последнее время якобы наметились тенденции, направленные на частичную или полную реабилитацию Сталина, на пересмотр в этой части решений ХХ и XXII съездов партии. В связи с этим авторы письма считают, что реабилитация Сталина приведет к расколу между КПСС и компартиями Запада, к серьезным расхождениям внутри советского общества, вызовет большое волнение среди интеллигенции, серьезно осложнит обстановку среди молодежи и поставит под удар все достижения в области международного сотрудничества, поэтому они выражают свой протест против какой-либо реабилитации Сталина.

Инициатором этого письма и основным автором является известный публицист Ростовский С.Н., член Союза советских писателей, печатающийся под псевдонимом Эрнст Генри, в свое время написавший также получившее широкое распространение так называемое «Открытое письмо И. Эренбургу», в котором он возражает против отдельных положительных моментов в освещении роли Сталина.

Сбор подписей под названным документом в настоящее время намерены продолжить, причем инициаторы этого дела стремятся привлечь к нему новых деятелей советской культуры: дал согласие подписать письмо композитор Д. Шостакович, должна была состояться беседа с И. Эренбургом по этому поводу, обсуждается вопрос, стоит ли обращаться за поддержкой к М. Шолохову и К. Федину, предполагается, что письмо будет подписано также некоторыми крупными учеными-медиками. Причем каждому подписавшемуся оставляется копия документа. Известно, что некоторые деятели культуры, а именно писатели С. Смирнов, Е. Евтушенко, режиссер С. Образцов и скульптор Коненков отказались подписать письмо.

Как видно, главной целью авторов указанного письма является не столько доведение до сведения ЦК партии своего мнения по вопросу о культе личности Сталина, сколько распространение этого документа среди интеллигенции и молодежи. Этим, по существу, усугубляются имеющие хождение слухи о намечающемся якобы повороте к «сталинизму» и усиливается неверное понимание отдельных выступлений и статей нашей печати, направленных на восстановление объективного, научного подхода к истории советского общества и государства, создается напряженное, нервозное настроение у интеллигенции перед съездом.

Следует отметить, что об этом письме стало известно корреспонденту газеты «Унита» Панкальди, а также американскому корреспонденту Коренгольду, который передал его содержание на США.

Приложение: 3 листа.

Председатель Комитета госбезопасности В. Семичастный.

Именно поэтому такое значение впоследствии имел ответ сестры Л.Ю. Брик Эльзы Триоле на выпад «Огонька».

Известный исследователь жизни и творчества Маяковского и его круга В. Дядичев описывал эту ситуацию так: «Не дремали» и прямые оппоненты Л. Ю. Брик. И в первую очередь А. П. Колосков, о котором не упустил возможности так нелестно отозваться В. А. Катанян в своих заметках о Маяковском в журнале «Дружба народов» (1989. № 3. С. 227).

В конце 1966 года послышались новые, правда, пока еще отдаленные, раскаты грома. В 9-м номере журнала «Вопросы литературы» Брик опубликовала «Предложение исследователям». Проводя весьма спорные сопоставления и параллели между отдельными выражениями и цитатами Маяковского и Ф. М. Достоевского, она попыталась вновь доказать уже высказывавшуюся ею и ранее мысль о некой «предрасположенности» поэта к самоубийству, предопределенности этого шага и т. п. В ответ 26 ноября 1966 года в «Известиях» появилась реплика В. Воронцова и А. Колоскова «По поводу одной публикации». Авторы приводили мысль поэта Асеева, высказанную им еще в 1934 году: «Действительно, можно подобрать цитаты. Действительно, при определенном уклоне и состоянии мышления можно заняться гробовщическим делом, доказать, что «так оно и должно было быть». Но люди, пытающиеся это делать, или оглохшие от ненависти твердокаменные враги, или гибкие жулики, втершиеся в фальшивые друзья».

Авторитету и монопольно-«внекритичному» положению «вдовы Маяковского» был нанесен чувствительный урон. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы в целях ответного удара подключить свою «тяжелую артиллерию» в лице К. М. Симонова. 29 декабря 1966 года он направил в редакцию «Известий» открытое письмо с протестом против этой реплики. Однако письмо Симонова напечатано не было. И неудивительно. А. Колосков – «сам с усам»: в качестве своего соавтора привлек В. Воронцова, в то время – помощника-референта влиятельного члена Политбюро ЦК КПСС М. А. Суслова!

А следующий, 1967 год приносит Лиле Юрьевне новые «литературные» огорчения и заботы. Издательство «Московский рабочий» включает в тематический план 1967 года выпуск сборника «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» под редакцией сестры поэта Л. В. Маяковской и А. И. Колоскова. Незадолго до этого, в 1963 году, в серии «Литературные мемуары» в издательстве «Художественная литература» вышел вполне благополучный для Брик сборник под редакцией Н. В. Реформатской – «В. Маяковский в воспоминаниях современников», где и сама Лиля Юрьевна поместила главу «Чужие стихи» из своих мемуаров о Маяковском. Новый же сборник никак не мог вызвать у нее энтузиазма. К началу 1968 года становится, однако, ясно, что, несмотря на все объективные и субъективные проволочки и затяжки, подготовка сборника завершается и скоро он выйдет из печати (фактически он вышел в свет летом 1968 г.). В состав сборника были включены, в частности, воспоминания художника В. И. Шухаева и его жены о знакомстве и встречах Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже в 1928–1929 годах.

Ей поэт посвятил ряд стихотворений, а весной 1929 года имел намерение жениться на ней.

Но еще более разительными были помещенные в сборнике воспоминания художницы Е. А. Лавинской, вместе со своим мужем Антоном (его подпись стоит под некрологом поэту «Памяти друга») входившей в группу ЛЕФ при жизни Маяковского и сразу же порвавшей отношения с салоном Бриков после гибели поэта. То, о чем среди друзей Бриков было принято тактично умалчивать, здесь порой прорывалось довольно ясно. Эти воспоминания были записаны художницей в апреле – июле 1948 года, в дни очередной годовщины со дня гибели поэта. Записки завершаются такими словами: «Еще несколько слов о Бриках. Лично у меня за все годы знакомства не было ни одной ссоры с ними, не могу припомнить ни одного поступка со стороны Лили Юрьевны или Осипа Максимовича, который был бы направлен против меня или Лавинского. Больше того, знаю, что Лиля Юрьевна всегда ко мне очень неплохо относилась. Когда я начинала писать, я думала, что сумею как-то обойти Бриков, – мне вдруг показалось, что так будет «благороднее». Но я не смогла: получилась бы ложь, обман. И так уж много мест, которые характеризовали быт, я во время переписки вычеркнула»[22].

Как видим, вновь в центре внимания Н.Н. Асеев и Е.А. Лавинская. Только теперь мы уже знаем и о дневниках М.М. Пришвина, где роль ее высветляется еще ярче.

Таким образом, не очень высоко оценивая саму статью Л.Ю. Брик, В.Н. Дядичев, в сущности, описывает ту же картину, которую мы увидели «изнутри» статьи «Предложение исследователям[23]».

И вот в 1970 г. известный поэт Ярослав Смеляков, продолжая линию Воронцова – Колоскова, создал ходивший в самиздате текст – специфический документ, ставший достоянием читателей лишь в 2013 году в журнале «Наш современник».

Там можно было прочесть следующее: «Еще 17 апреля 1930 года, в день похорон Маяковского, в объединенном выпуске «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» появилась статья Михаила Кольцова, где было сказано: «Нельзя с настоящего полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта – общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание».

Год спустя в «Литературной газете» Николай Асеев опубликовал «Отрывки поэмы» с указанием, что в них обрисован один из эпизодов, «относящийся к Маяковскому». В «Отрывках поэмы» есть такие строки:

 
Ничего, что губы, оледенев,
Обронили октябрьской листвы слова.
Я останусь с тобой наедине:
Расскажи мне, кто в этом виноват?
 
 
Ничего, что воском сплылась ладонь,
Ничего, что грозен глаза кожух,
Разбудив молчанье на сотни ладов,
Я ухо к ране плотней приложу.
 
 
Я знаю, что к сердцу свинец неся,
Поднимая стотонную сталь ствола,
Ты нажим гашетки нажал не сам,
Что чужая рука твою вела.
 
 
Что какой-то вымуштрованный гипнотизер,
Запропавший за сплывшие этажи,
На тебя ненавистный уставил взор
И в безволье крикнул тебе «Не дыши»,
 
 
Что за нами повсюду ведет наган,
Неуловимая тень врага,
Что и так, и этак в твоем лице
Напоследок песня взята на прицел.
 
 
Ничего, что губы, оледенев,
Обронили листвы октябрьской слова.
Я останусь с тобой наедине,
Расскажи мне: кто тебя наповал?
 

Из этих текстов Смеляков делает вывод, что и Кольцов, и Асеев были уверены в убийстве Маяковского. Так говорить можно, только если очень хотеть в элементарном художественном приеме очеркиста Кольцова, который имел в виду не более, чем, что тогда Маяковский был в таком состоянии, что не был собой – революционным поэтом; в свою очередь, тогда Асеев имел в виду то же самое: какой враг внушил тебе эту идею? Кто тебя к ней привел? Ведь даже в этих стихах нет ничего, кроме какого-то внешнего внушения.

 

Но Я. Смеляков в опубликованном в «Нашем современнике» тексте рассказывает о странной встрече с Николаем Асеевым, который сообщил Смелякову 8 февраля 1952 г. (хотя, по всем известным сведениям, Смеляков был арестован в 1951 году), что во всем виноваты Агранов и Ягода. В той же публикации приводится якобы рассказ Асеева о том, что некий офицер в 1942 году предлагал поэту доказательства убийства Маяковского, но Асеев, посоветовавшись с Осипом Бриком, предложил офицеру отправить материалы в следственные органы.

Теперь, в 1952 году, Асеев, якобы, очень жалел об этом. Текст этот настолько безобразен, что даже публикаторы из «Нашего современника» смущенно сообщили читателям, что поэт использовал здесь лексику знаменитой пропагандистской книги Ю.С. Иванова «Осторожно: сионизм!», вышедшей как раз в связи с Шестидневной войной.

Как теперь видно, в своих беседах с В.Д. Дувакиным В.Б. Шкловский совершенно правильно оценивал ситуацию.

Странно во всей этой истории только использование имени мертвого Асеева, как «главного» идеолога «убийства» Маяковского Бриками: в знаменитом скандале вокруг «Маяковского» тома «Литературного наследства» Асеев открыто выступил против статьи Воронцова – Колоскова, которые наиболее активно уже нападали тогда на Л.Ю. Брик. Не говорим уже о незаконченной пьесе сталинского лауреата, автора «Маяковский начинается» о Достоевском и Маяковском. Но все не так просто и со стихами, и с размышлениями Асеева и о Маяковском, и Бриках.

К тому же в т. н. авторских пояснениях к поэме «Маяковский начинается» Асеев дал очень важный автокомментарий ко всем этим проблемам. Комментарий касался как раз глав «Осиное гнездо» и «Разговор с неизвестным другом». Эти тексты появились в статье о творческой истории поэмы Асеева в «Литературном наследстве»[24].

Вот они:

К ГЛАВЕ XIII «ОСИНОЕ ГНЕЗДО»

Впервые ставился вопрос о реализации социалистического учения. Вышел во всеоружии на арену истории Сталин. План коллективизации, борьбы с кулачеством уже намечался. Троцкий дернул ручку тормоза, чтобы застопорить ход. Его отшвырнуло от пределов СССР. Я не берусь описывать всего этого в хронологической последовательности, но в литературе это отражалось своими особенностями (с. 461–462).

К ГЛАВЕ XIV «РАЗГОВОР С НЕИЗВЕСТНЫМ ДРУГОМ»

Еще одна фигура неотделима от памяти Маяковского. Здесь не названо имя этого персонажа 10, так как его биография настолько отдалилась от нас, что очертания ее стали смутно нечетки, но начало этой биографии так близко связано с нашей, что вся глава эта, может быть, и бесплодно сентиментальная, – последний отзыв на далеко разошедшихся путях, бывших в своей начальной поре нашей общей юностью (с. 462).

Отношения Асеева с Пастернаком – тема отдельная. Она уже выходит за рамки нашей книги, однако, учитывая роль пары Асеев – Пастернак, место Асеева в размышлениях Пастернака и место Пастернака в переживаниях Асеева, мы привели здесь и слова автора «Маяковский начинается» о Пастернаке. И такой Асеев, даже рассорившийся с Пастернаком и написавший стихи против «Доктора Живаго», впрочем, ненапечатанные и неизвестно, отправленные ли, на роль погромщика явно не годится. Об этом свидетельствует и использование его имени в статье Лили Брик. Таков контекст «Предложения исследователям», которое оставила нам Муза Маяковского в 1966 году.

Теперь нам остается спокойно прочесть главу «Осиное гнездо» из поэмы Асеева, в которой мы просто не найдем ничего того, что в нее пытались вписать:

…желаю видеть в лицо,

кому это я попутчик?

Маяковский.

 
К этому времени
сходится все,
все нити
и все узлы.
Опять обозначился
жирный кусок
и вин моревой разлив.
 
 
У множества
сердце было открыто
и только рубахой защищено,
а мелочь
теснилась опять у корыта
богатств, привилегий,
наживы,
чинов.
 
 
Уже прогремел монолог
«О дряни»…
На месяц
поставив себя за станки,
в партийные
начали метить дворяне —
какие-то маменькины сынки.
 
 
По книжке рабочей
отметив зарплату,
и личико постно
скрививши свое,—
они добывали
секретно,
по блату,
особо ответственный,
жирный паек.
Они отъедались,
тучнели,
лоснились;
кто косо смотрел на них —
брали в тиски;
и им по ночам
в сновидениях снились
еще более лакомые
куски.
Они торопились,
тревожась попасться;
они заполняли
собой этажи;
они накопляли
для боя
запасы
валюты и наглости,
жира и лжи.
 
 
У партии
было заботы сверх меры,
проблем неотложных —
невпроворот…
Метались
тревожно милиционеры
за валютчиками
у Ильинских ворот.
А те,
притаившись за шторками в доме,
глядели,
когда эти беды минут,
их папа,
нахохлясь, сидел в Концесскоме
и ждал для сигнала
удобных минут.
От них, ограниченных,
самовлюбленных,
мечтавших фортуну
за хвост повернуть, —
вся в мелких словечках,
ужимках, уклонах,
ползла непролазная слякоть и муть.
Москва
была занесена снегами
дискуссий, споров,
сделок и торгов;
Москва
была заслежена шагами
куда-то торопившихся
врагов.
Шаги петляли, путались,
ветвились,
завертывали за угол
в тупик,
задерживались у каких-то
крылец,
и вновь мелькал
поднятый воротник.
 
 
Тогда-то
и возник в литературе
с цитатою луженой
на губах,
с кошачьим сердцем,
но в телячьей шкуре,
литературный гангстер
Авербах.
Он лысину
завел себе с подростков;
он так усердно
тер ее рукой,
чтоб всем внушить,
что мир – пустой и плоский,
что молодости
нету никакой.
Он чорта соблазнил,
в себя уверя б:
в значительности
своего мирка.
И вскоре
этот оголенный череп
над всей литературой
засверкал.
 
 
Он
шайку подобрал себе
умело
из тех,
которым нечего терять;
он ход им дал,
дал слово им
и дело;
он лысину
учил их
потирать.
Одних – задабривая,
а других – пугая,
он все искусство взял
под свой надзор,
и РАПП, и АХР,
несказаль другая
полезли
из-за всех щелей и нор.
Расчет был прост:
на случай поворота,
когда их штаб
страну в дугу согнет —
в искусстве
их муштрованная рота
направо
или влево отшагнет.
 
 
Но как же с Маяковским?
Эту птицу
не обойти
ни прямиком, ни вкось:
всю жадность
ненасытных аппетитцев
испортит,
ставши в горле, эта кость!
 
 
И вот к нему
с приветом и поклоном,
как будто бы от партии
самой:
«Идите к ним,
к бесчисленным мильонам,
всей дружной
пролетарскою семьей…»
 
 
Он чуял, что
и дружбой здесь не пахло
и
что-то непонятное
росло,
что жареным от МАППа и от АХРа
на тысячу километров несло.
Тогда, увидев,
что за них не тянет,
они решили,
не скрывая злость,
так одурманить или оболванить,
чтоб свету увидать не довелось.
Они читали лекции
скрипуче,
темнили ясность
сталинских идей;
они словцом презрительным
«попутчик»
клеймили
всех не вхожих к ним людей.
Формальным комсомольством
щеголяя,
ханжи, лжецы,
наушники, плуты,
они мертвили разум,
оголяя
от всей его сердечной
теплоты.
 
 
А он не поддавался,
он смеялся,
он под ноги
не стлался им ковром;
он – с партией
погибнуть не боялся;
он сам
каленым метил их
тавром —
прозаседавшихся
чиновных
бюрократов
и прочих трехнедельных
удальцов;
он все на свет вытаскивал,
что, спрятав,
они наследовали
от отцов.
Он горлом
продирался сквозь препоны,
о стены
искры высекал виском,
и я теперь
по-новому припомнил,
как голову носил он
высоко.
 
 
Однажды мы шлялись с ним по Петровке;
он был сумрачен
и молчалив;
часто —
обдумывая строки —
рядом шагал он,
себя отдалив.
«Что вы думаете,
Коляда,
если
ямбом прикажут писать?»
«Я?
Что в мыслях у вас
беспорядок:
выдумываете разные
чудеса!»
«Ну все-таки,
есть у вас воображенье?
Вдруг выйдет декрет
относительно нас:
представьте
такое себе положенье:
Ямб – скажут —
больше доступен для масс».
«Ну, я не знаю…
Не представляю…
В строчках
я, кажется,
редко солгу…
Если всерьез,
дурака не валяя…
Просто – мне думается —
не смогу».
 
 
Он замолчал,
зашагал;
на минуту
тенью мечась
по витринным лампам;
и как решенье:
«Ну, а я буду
писать ямбом».
 

Чего не предложила исследователям Л. Брик: В. Маяковский, Ф. Достоевский и В. Розанов

Разговор о месте самоубийства Маяковского в его творчестве, о «достоевском слое» самых важных поэм поэта с 1915–1916 по весну 1930-го есть смысл вести только тогда, когда мы сочтем, что понимаем его современников, задолго до нас искавших истоки и причины «рокового выстрела» 14 апреля.

Литература о Маяковском и Достоевском не то чтобы огромна, это не так. Но она бесконечно авторитетна, и здесь количество не идет ни в какое сравнение с глубиной и качеством.

Поэтому, если, как говорилось в Предисловии «Предложение читателям», мы утверждаем, что не политические события лежат в последней глубине рокового решения Маяковского, мы обязаны обосновать свою позицию чисто читательски и исследовательски.

Хотя наша позиция отличается тем, что между именами Ф.М. Достоевского и В.В. Маяковского появится еще одно имя – В.В. Розанов.

Итак…

Вершиной лирики Маяковского, связанной с розановским осмыслением тем семьи и брака, жизни и смерти, личного и общего бессмертия, безусловно, является поэма «Про это». Однако, несмотря на огромное количество работ об этой поэме, она так и остается загадочной, хотя к ней многократно обращались и литераторы, и филологи, одно перечисление которых лишь подтверждает, что эта вещь всегда находилась в центре внимания мемуаристов и исследователей. Об этой поэме писали В.Б. Шкловский[25], P.O. Якобсон[26], К.Ф. Тарановский[27], Н.Н. Асеев[28], Л.Ю. Брик[29], З.С. Паперный[30] и многие другие.

 

Все исследования и мемуары объединяет одна общая черта – настойчивое и подробное рассмотрение мотивов, восходящих к произведениям Ф.М. Достоевского. Удивляться здесь нечему – сам поэт направил своих читателей и будущих исследователей по этому следу, упомянув в «Про это», как Раскольников «пошел звонить в звонок». Естественно, что именно отголоскам «Преступления и наказания» посвящена существенная часть параллелей, выявленных до сего времени. Кроме того, указывались параллели с «Идиотом» и «Бесами»[31], «Братьями Карамазовыми»[32]. Ряд важнейших моментов указан в несколько необычной работе, надолго выпавшей из поля зрения большинства исследователей. Речь идет о статье И. Шапиро-Кортен «Влияние Достоевского на поэму Маяковского «Про это»[33]. Эта работа, вышедшая в сборнике студенческих и аспирантских сочинений к юбилею Романа Якобсона, добавляет к перечисленным выше вещам Достоевского, попавшим в тексты поэта, также «Бобок», «Сон смешного человека» и раннюю повесть «Слабое сердце». Там же мы находим и ценные наблюдения о связи «Про это» с «Двойником» и «Дневником писателя», хотя последние соображения рассмотрены менее подробно, не став от этого менее убедительными.

Некоторые примеры И. Шапиро-Кортен использовал и дополнил Э. Браун в книге «Маяковский. Поэт революции»[34].

Таков круг «предложений исследователей», если воспользоваться названием статьи Лили Брик «Предложение исследователям», с которой во многом начался новый активный этап изучения источников «Про это», по крайней мере уже в наше время.

Как часто случается при исследовании цитатного или подтекстного слоя, результаты различных исследований и исследователей не сведены в одну систему, а читателю научной литературы приходится либо ориентироваться на авторитет автора работы, либо на такую достаточно эфемерную вещь, как «убедительность» или «доказательность» подтекста[35]. При этом под «доказательным» подтекстом понимается тот, который можно так или иначе документировать. В этом случае доказательными подтекстами окажутся лишь те, что, скажем, напрямую связаны с упоминанием Раскольникова или прямым отсылом к Эрфуртской программе. Между тем P.O. Якобсон вполне обоснованно писал: «Поэма «Про это», которую сам автор считал «вещью наилучшей и наибольшей обработки», была самым литературным, самым цитатным его творением»[36]. Последуем за Романом Якобсоном и попытаемся понять, есть ли какая-нибудь связь между имеющимися наблюдениями над сходством текстов Достоевского и «Про это» и можно ли их ввести в одну систему.

Скажем сразу, перед нами уникальный случай в аналитической практике: все выявленные различными независимыми исследователями и мемуаристами цитаты и упоминания Достоевского действительно имеют прямое отношение к поэме «Про это». Стоит ли, однако, этому удивляться? По нашему мнению, все они восходят к одному общему истоку. Это ранний Розанов.

Какие же произведения В.В. Розанова о Достоевском, да и самого Розанова, нашли свое отражение в поэме «Про это»? Прежде всего, статья «О древнеегипетской красоте»[37] и трактат «Семейный вопрос в России»[38]. Именно здесь мы найдем практически все сцены и мотивы самых разных произведений Достоевского, которые связаны с поэмой «Про это» и замечались или не замечались исследователями. В названных трудах Розанова мы находим также истоки многих его собственных более поздних сочинений, из которых в данном случае наибольший интерес для нас представляет книга «Люди лунного света»[39].

Такова призма, преломившись сквозь которую, сочинения Достоевского попали в поэму «Про это».

Если обратиться к вопросу о том, читал ли Маяковский Розанова, то, приступая к разговору о самой, быть может, откровенно эротичной и «розановской» поэме, стоит сказать, что куда удивительнее было бы отсутствие у Маяковского интереса к этому автору – главному борцу за свободную любовь, свободный развод, свободу межконфессиональных и межнациональных браков. К тому же сам Розанов был жертвой церковных запретов и оказался, подобно Маяковскому, в напряженнейшем любовном треугольнике. Обратиться к вопросу о чтении или нечтении Маяковским Розанова заставляет нас то, что, даже достаточно близкий к Розанову человек – редактор журнала «Книжный угол» Виктор Ховин – в первой специальной статье на нашу тему «Розанов и Маяковский» уже после «Облака в штанах» и «Флейты-позвоночника», но, разумеется, до поэмы «Про это», уверенно писал, что Розанова Маяковский точно не читал, впрочем, как и наоборот[40]. На наш взгляд, оба вывода или обе декларации одинаково «правдоподобны». Однако именно подобные заявления на много лет закрыли для исследователей путь к адекватному восприятию и пониманию текстов Маяковского. Мы же, зная о высказываниях В. Ховина, все же решимся напрямую сопоставить «Про это» и тексты Розанова[41].

Поэтому нам представляется полезным обратиться к тем текстам Розанова, где обсуждаются и комментируются произведения Достоевского, уже попавшие в поле зрения исследователей «Про это».

Начнем с названия поэмы – «Про это». Несколько раз эти слова, выделенные Достоевским курсивом, уже были замечены исследователями. В ряде случаев курсивом выделялось не все словосочетание «про это», а лишь местоимение «это». В розановских сочинениях, о которых мы ведем речь, оба варианта встречаются как в цитатах (причем не только из Достоевского), так порой и в совершенно неожиданных контекстах. Мы имеем в виду цитату из древнегреческого философа Платона в статье «О древнеегипетской красоте».

Платон, передавая слова Сократа в диалоге «Федр», который в свою очередь цитирует Розанов, определяет некое состояние так: «Тут забываются матери, и братья, и друзья, тут нет нужды, что через нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми гордилась когда-то, она (душа. – Л.К.) готова рабствовать, потому что не только чтит его как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача своих скорбей <…>. Эту-то страсть, мой дорогой Федр, я говорю тебе – люди называют ее Эросом; но, услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, непременно будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь гомеристами-рапсодами. Поются же они так:

 
Это ПЕРНАТОЕ у людей называется Эрос.
У богов оно Птерос («крыловращатель»)
(ср.: И калека
с бумаги
срывается в клекоте. – Л.К.).
 

Приведенным стихам, кончает свою речь Сократ, можно верить и не верить: но причина и страсть людей любящих – ЭТО САМОЕ»[42].

ЭТО – то же САМОЕ, которое у Маяковского:

 
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
И грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
остальные оттерла,
И одна
безраздельно стала близка,
 

описывается у Розанова в цитате из «Федра» так: «…мы и любим, и волнуемся, и, как он правдиво написал, – вдруг забываем «отца», «мать», «друзей», «имущество» и бежим, презирая всякие приличия, чтобы ненасытно созерцать его»[43].

Однако приведенным соответствием дело не ограничивается. Между различными определениями «этой темы» встречаем и такое:

 
Эта тема азбуку тронет разбегом
– Уж на что б, казалось, книга ясна! —
И становится
– А —
недоступней Казбека.
Замутит,
оттянет от хлеба и сна.
 

Ответ на вопрос, о какой азбуке идет речь, получаем непосредственно из текста Розанова, из того абзаца, что лежит между цитатой из Платона[44] и рассуждением Розанова, которое мы только что привели: «…чудовищная несообразность: азбука мышления, где Б побивает А и никто ничего не понимает в природе[45], дешифруя ее с помощью этой азбуки»[46].

Практически одновременно с рассуждениями об азбуке Розанов касается еще одного вопроса, имеющего прямое отношение к «Про это»: «Почти самое замечательное в этом рисунке (речь идет о лодке для плавания на фоне звездного неба в Царство мертвых. – Л.К.), что уморительные слепыши-египтяне не преминули в каждую звездочку вложить «душу живу», т. е. повторить в ней каплю, которая и «на земле – внизу», и «на верху – горе» равно является у них поклоняемой. <…> Звездочки-капельки… живые капельки, «живые – почему нет»?», которыми Бог окропил мироздание в день Четвертый, удивительно напоминают «плевочки-жемчужины» из «Послушайте!».

Образ одушевленной звездочки находим и в «Семейном вопросе в России», в комментарии к «Сну смешного человека», где Розанов с умилением отмечает наличие «чувства солнца к человеку»[47], которое на египетском рисунке имеет что-то вроде тени души.

Вот как это выглядит в «Людях лунного света»: «Удивлен я был, рассматривая карфагенские монеты (см. Мюллер «Монеты Африки») с изображением на них Астарты-Таниты. Это очень редкие монеты, выбитые в эпоху Цезаря и Августа в самом Карфагене, тогда как более древние карфагенские монеты, чеканившиеся в сицилийских колониях, все носят на себе изображение других божеств. <…> Весь стиль – монахини! Вдобавок и прямо к ужасу – позади головы стоит крест, длинный латинский «крыж», т. е. «крест-накрест» две прямые линии, поперечная ближе к верхнему концу, и без всяких наших «православных» перекладин! <…> Душа человеческая, сама душа его жизни, родилась с «облачком» <…> которое мы и видим, или ждем, или вспоминаем. В «Астарте-Молохе» древние, по-видимому, отнесли это «облачко души человеческой» к извечному, к небесному: провидели в самом Боге-Творце это «облачко», или уже в нем-то – целую «тучу»… «грозы и молнии»…»[48]

Таким образом, разные вещи Маяковского типа, в данном случае, «Облака в штанах», начинают связываться через многочисленные розановские тексты, следуя за развитием художественно-философских рассуждений автора «Людей лунного света».

Почему же Маяковский избегает в прологе поэмы прямого упоминания «этого» – любви, хотя оставляет напрашивающуюся рифму?

Дело в том, что «это» – далеко не только «Эрос», или «Любовь». В произведениях Достоевского это слово может означать, например, и убийство, и самоубийство, и казнь. И если в первом значении действительно мы встретим «ЭТО» в «Преступлении и наказании», то во втором «ЭТО» (самоубийство) находится в «Сне смешного человека», обработанный Розановым текст которого и «египетский» комментарий к нему и составляют в «Семейном вопросе в России» второй эпилог книги[49].

Важно, что прямая отсылка к «Сну смешного человека» содержится и в статье «О древнеегипетской красоте», после разбора сцены с самоубийцей Свидригайловым, которого пытается остановить пристав на мосту (это та самая сцена, о которой в «Про это» сказано «Как семь лет назад в «Человеке» на мосту стоит человек), и «кошмара Ивана Федоровича» из «Братьев Карамазовых»[50]. Здесь нам вновь придется проследить за тем, как развивающаяся розановская мифологема будет «собрана» Маяковским в глубокий поэтический символ.

Л.Ю. Брик в своих беседах с К. Бенедетти вспоминала о последних днях Маяковского: «О Достоевском подумала я, когда вскоре после смерти Маяковского М.Ю. Левидов рассказал мне, что в марте 1930 г. он случайно встретил Маяковского в Доме Герцена. Посидели вдвоем за столиком, и Левидов спросил его, отчего он грустный. Смысл ответа Маяковского был, что ему людей очень жалко. Всех несчастных. А сейчас он опять вспомнил про нищую, которой не подал несколько лет тому назад: «Не могу простить себе». И он упорно продолжал говорить о том, что потом не мог найти эту нищенку. Левидов подумал тогда, это литература, что, может быть, Маяковский пишет стихотворение на эту тему. А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого»[51].

22Лавинская Е. А. Воспоминания о встречах с Маяковским // Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. С. 333.
23https://profilib.net/chtenie/107550/vladimir-dyadichev-lilya-brik-lyubimaya-zhenschina-vladimira-mayakovskogo-20.php
24Николай Асеев. К творческой истории поэмы «Маяковский начинается» / Вступ. ст. и публ. А.М. Крюковой // Литературное наследство. Т. 93. М., 1983.
25Шкловский В. Заметки о Достоевском: За и против // Шкловский В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1974. Т. 3. С. 191–192; 372.
26Якобсон Р. «За и против» Виктора Шкловского // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1959. № 1/2. C. 305–310.
27Тарановский К. Поэма Маяковского «Про это»: Литературные реминисценции и ритмическая структура // Slavica Hierosolymitana. Jerusalem 1979. Vol. IV.
28Асеев H. Работа Маяковского над поэмой «Про это» //Асеев Н. Родословная поэзии. М., 1990. С. 138–146,164-192.
29Брик Л. Предложение исследователям // Вопросы литератулы 1966. № 9. С. 203–208.
30Паперный 3. Рукописные варианты и комментарии к поэме «Про это» // Маяковский В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1955–1959. Т. 4. С. 307–409; 435–438. Ср.: Паперный 3. Новое о Маяковском // Литературное наследие. Т. 65. М., 1959. С. 217–284.
31Брик Л. С Маяковским. Интервью с Карло Бенедетти (машинопись. Музей В. Маяковского школы № 79. Москва).
32Брик Л. Предложение исследователям. С. 206–207.
33Shapiro-Corten J. The Influence of Dostoevskij on Majakovskij’s poem «Про это» // Studies presented to Professor Roman Jakobson by his students Cambridge, Mass, 1968. P. 76–83.
34Brown E. Majakovskij. Poet in Revolution. N.Y., 1988.
35Фрейдин Ю. От подстрочника к окончательному тексту // Осип Мандельштам. Поэтика и текстология. Материалы научной конференции 27–29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 110.
36Якобсон Р. «За и против» Виктора Шкловского. С. 306.
37Розанов В. О древнеегипетской красоте // Розанов В. Среди художников. М., 1991. С. 13–32.
38Розанов В. Семейный вопрос в России: В 2 т. СПб., 1903.
39Розанов В. Люди лунного света. Метафизика христианства. 2-е изд СПб., 1913.
40См.: Ховин В. В.В. Розанов и Владимир Маяковский// Ховин В. На одну тему. СПб., 1921.
41Похоже, что на такую возможность намекал своей статьей В. Ховин. А через много лет А. Синявский в работе «Опавшие листья» В.В. Розанова» (Париж, 1982) с крайней осторожностью продолжил попытку Ховина, сказав, правда, что «Маяковский и Розанов – фигуры, совершенно не связанные литературно между собою и во многом противоположные» (с. 216–217).
42Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 19–20
43Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 19.
44В той же поэме «Про это» исследователи уже отмечали влияние античных образов на образность Маяковского. Эротические образы поэта, в частности, строка «Молотобоец! / От сердца к вискам…», возводилась к образам Эроса у Анакреона. См. об этом: SeljakA. Intertextuelle Strukturen des Eros- Konzeptes in Majakovskijs Pro eto // Zeitschrift fur Slavische Philologie. 1999. Bd. 58. Heft 2. (Anakreon von Teos). S. 363–367. Похоже, что впервые на цитату из Анакреона указал Holthusen J. (Metaphem und «Verwandlungen» in Majakovskijs Pro eto // Die Welt Der Slaven. XVIII (1973). S. 202–203).
45Здесь стоит обратить внимание на «никто ничего не понимает в природе», использованное в эротическом контексте.
46Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 21.
47Розанов В. Дети солнца… как они были прекрасны!.. // Розанов В. Семейный вопрос в России. Т. 2. С. 509.
48Розанов В. Люди лунного света. С. 24–25 (примеч.).
49См.: Розанов. В. Дети солнца…
50См.: Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 28.
51Брик Л. С Маяковским… С. 91. Ср. «Предложение исследователям».
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru