Лариса Романовская
Захолустье. Пока я здесь

Полная версия

© Романовская Л., 2022

© Савояр С., иллюстрации, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Посвящается Алексею Копейкину

Исполни свой долг, Джонни.

Стивен Кинг, «Мёртвая зона»

Часть первая

Глава I

1

Если я не начну это записывать, то сойду с ума. Я проверяла.

Я больше не могу лежать и смотреть, как на стене танцуют тени. Ветер как музыка. Тени листьев обнимают тени яблок… Тут первый этаж, снаружи яблоня. Август.

Уже август, а был июнь. Шестое число. Рассвет. Я в ту ночь почти не спала, потому что было слишком волнительно и переживательно. Уснула в папиной машине сразу как села. Даже когда мы ещё не поехали. А потом был белый дым за лобовым стеклом.

Дым. Это особенное слово, оно что-то значит, специальное, не то что на самом деле.

Дым.

Дым – это я. Не понимаю, почему так. Но вот знаю. Дым – это я. И мне очень спокойно от этого. И тогда, в машине, я смотрела сквозь разбитое стекло и думала «Дым». А уже потом, когда мне помогли вылезти, когда посадили на бордюр, я испугалась… И всё забыла. Сейчас вспоминаю, но оно кусками, какое-то рваное… И улетает. Как дым, да. Как сон.

Я заснула, когда мы с папой ещё не выехали с дачи, а проснулась посреди пустой серой дороги. Я сидела на переднем сиденье. За рулём папы не было, за стеклом поднимался дым из нашей машины. А самого стекла тоже не было, но я это не сразу поняла.

Мне кажется, я помню, как мы врезались. Я не хочу этого помнить, но помню.

Было шестое июня, раннее утро. Мы ехали с дачи в Москву. Мне очень надо было в Москву. Папе на работу, а мне по моим делам, они мне тогда казались очень важными.

Если бы я так не думала, я бы осталась на даче. И сдала бы экзамены в гуманитарный лицей на «Славянском бульваре». Были бы каникулы, пришли бы результаты. И я бы поступила в десятый гуманитарный! Наверное.

А сейчас просто конец августа. Я лежу на террасе, смотрю, как на стене тени танцуют. Узкие тени – листья. Овальные – яблоки.

Это яблоня. Тут первый этаж. Значит, это дача.

В Москве будет шестой этаж. В больнице был не помню какой, я там смотрела в потолок и стены, а потом меня забрали.

Это было в июне. Сейчас август. Мне приходится себе напоминать, какой месяц и где я. Я себя не очень хорошо помню. Что было раньше – нормально, а что сейчас – нет.

Я Вика, мне пятнадцать, у меня есть мама, папа и собака. Это я помню.

А про лекарства не помню. Мама всё время говорит Вика, пей таблетки, Вика, пей таблетки, а мне кажется, что я их уже пила. Но мама показывает коробочку с клапанами, там четыре отделения, в каждом гремит, на клапанах большие буквы «У», «Д», «В», «Н» – «утро», «день», «вечер», «ночь».

Я сплю часто, поэтому не понимаю, когда утро, а когда день. Не могу соотнести свет и время, время и место.

Раньше было ещё хуже. Раньше я вместо реальности помнила то, чего не было на самом деле. Про Юру, про белый Экран, про то, как от меня всё зависит.

Наверное, когда папина машина врезалась в чужую машину, мне снилось про Экран и про Захолустье. Если резко проснуться, то в последнюю секунду увидишь очень многое, целую историю; только она оборвётся…

Про Юру и про Экран – это такой вот сон. И я из него проснулась прямо в середину аварии. Дым за стеклом, осколки, папы рядом нет. А впереди чужая машина, так близко, как не бывает на самом деле. Я тогда закрыла глаза, и Юра снова сказал, что если мы не сделаем, то никто не сделает.

На самом деле его не Юрой звали. Имя похожее, но я не расслышала. Во сне я уже оказывалась посреди чужих важных событий, и все знали, что было и что скоро произойдёт, а я нет. И я знала, что нельзя подавать виду, а то проснёшься…

Ну вот, с Юрой было именно так. Я не смогла как следует расслышать его имя, но оно было похоже на «Юра», и если быстро произнести, то не заметят, что неправильно… Будет сокращённо и поэтому неразборчиво. Как, например, «Ксансанна» – Оксана Александровна. Я сейчас не помню, кто это. Кто-то из школы или из больницы. Или из полиции.

Но про Ксансанну мне не важно. Мне надо понять про Юру, про Экран и про то, что я тогда видела. Я понимаю, что это сон. Я спала, когда папа врезался. И поэтому сон так сильно запомнился, а потом никак не мог закончиться. Просто сон.

И сотрясение мозга.

И страх.

И лекарства – от головной боли, от давления. Чтобы стены не кружились, чтобы мозги лучше работали, чтобы глаза лучше видели, чтобы в ушах не звенело, чтобы спать, ничего не боясь.

Авария, лекарства. Юры не было. Никакого Экрана не существует. От меня ничего не зависит.

Но почему тогда после июня я помню сразу конец августа? Почти три месяца пропущено. Он столько и просил, и ему неоткуда было взять. Но я же не могла ему своё время передать: это же не яблоко дать откусить, не шоколадку отломить. Там всё сложнее, я даже помню, как именно.

– Вика, таблетки!

– Мама, я уже…

– Не уже. Это было после завтрака. Пей сейчас!

Мама показывает коробочку с клапанами. Там, где «У», пустой отсек, там, где «Д», лежат таблетки. А я была уверена, что выпила их… Мне поэтому и кажется, что я сошла с ума. Сон и реальность совпадают в деталях, складываются, как пазлы.

Я попробую записать, чтобы не забыть и не запутаться. Очень тяжело столько набивать на мобильном, пальцы уже устали, но мне надо, я больше не могу просто слушать, как тень яблони по стене шуршит.

Мы на даче. За окном яблоня. С неё падают яблоки. Мама посмотрела, как я пью таблетки, и пошла собирать эти… падаль? пальцы? Не помню, слово похоже на «повидло». О, вспомнила, это вроде бы называется «падальцы». Раньше бы меня отправили за падальцами. Но сейчас мама сама. Там солнечно и ещё почти тепло. Мама на улице, и Мелочь, разумеется, тоже. Меня никто не трогает, мне никто не мешает. Мне никто не заглянет в телефон, не узнает, про что я пишу.

Я знаю, что это мне приснилось. Но если всё-таки нет? Если нет, то от меня очень многое зависит. И я не знаю, получилось ли у Юры то, что он хотел, смогла ли я ему помочь? Если он мне снова не приснится, я об этом не узнаю. Никогда.

2

Момент, с которого я помню: мы с Юрой идём по городку. Юра рассказывает, как у них что устроено. Ощущение помню, свою радость: мне специально про всё говорят, значит, Юре важно, чтобы я нормально ориентировалась. Он обо мне заботится…

Вот, мы идём, Юра говорит, я киваю. Я должна всё запомнить, но я не слушаю, а смотрю. Хороший городок, но не очень настоящий. Как будто нарисованный, как из мультфильмов Миядзаки, ярко, но не приторно. Все дома невысокие, красивые. Вокруг клумбы, флюгеры, деревья. Листья, плоды и лепестки. Одни деревья осыпаются, другие цветут.

Почти вечер. Солнце пока не очень низко, но скоро уйдёт за горы.

Тут горы вдалеке. Много синего ветра. И золотого ветра тоже. Это когда одновременно ветер дует, солнце светит, небо ясное, листья шуршат. И в солнечных лучах что-нибудь бликует золотом: вода в фонтане, форточка в окне, зеркало в машине. Вот, машина мимо проехала. Всего одна и непривычная, у неё на крыше багажник очень странный, блестит как зеркало.

Этот город немножко ненастоящий, потому что тут людей почти нет, только мы с Юрой. Если мы на улицу сворачиваем, она сперва пустая, а уже потом начинается движение.

Женщина в сад выходит, ребёнок на самокате проезжает, но они вдалеке, лиц не разглядеть, будто их не прорисовали; собака лает так, будто её включили, сняли с паузы. Очень знакомо лает, звонко, как Мелочь, когда я из лифта выхожу… и от этого хорошо, спокойно. А вот ещё одна машина появляется – тоже вдалеке, сворачивает во двор. У неё тоже на крыше вместо багажника зеркало.

Это на мультик или на спектакль похоже. Как будто перед нами крутящаяся сцена, и вот она повернулась, и теперь нам показывают новый кусочек декорации, и там второстепенные персонажи разными делами заняты, но только когда мы на них смотрим. А когда мы отвернёмся, они замрут и не будут шевелиться.

Я вспомнила большой макет города в каком-то музее – там тоже разные мелкие детальки двигались, поезд ездил и мигали огоньки. Но вспоминать сейчас было нельзя, я бы отвлеклась на реальность, проснулась.

– Дым, тебе всё понятно? Энергия идёт от Экрана. От него у нас свет, тепло, вода. Если ярких воспоминаний нет, то энергии почти нет. Ясно, Дым?

Юра смотрел на меня, и я должна была ответить «ясно», потому что он обращался ко мне. Значит, Дым – это я. Непонятно почему. У меня никогда не было такого никнейма. И от моей фамилии ничего такого невозможно образовать.

На самом деле это звучало не как Дым, а похоже. Ну, как Юрино имя – с теми же звуками, просто значит совсем иное. И звучит не «Юра», но близко. «Йуула», наверное. Я произносила быстро, а то и просто говорила «Йуу»… И он откликался. Но это было потом. Когда я уже не гадала, кто я теперь и почему именно здесь.

– Ясно, Дым? Чем ярче воспоминания – тем ярче Экран.

– Ясно. – Во сне я говорила иначе, будто свой голос со стороны слышала. Я – Дым.

– Дым! Ну ты чего, боишься, что ли? Чего ты, как… – Юра сказал непонятное слово, я не разобрала.

Мне показалось, мы с ним на ином языке говорили. И я иногда этот язык хорошо понимала, а иногда не очень. Наверное, если по-настоящему выучить иностранный, то так оно и будет. Я не успела ответить. Я, наконец, увидела Экран.

Было даже непонятно, почему я его раньше не замечала – он же такой огромный, и мы всё время шли так, что он должен был быть впереди. Наверное, это тоже как со сменой театральных декораций. Пока зрители смотрят на одно, им незаметно меняют картинку, подсовывают другое.

Ну вот, мне подсунули Экран.

Он был большим. Высотой с многоэтажку. На фоне маленьких нарядных домов Экран выглядел мощно и грозно. Гигантская серая стена. Наверное, именно такие называют глухими. Но эта стена будто слепая была. На ней ничего не видно. И она ровная. Как серая скорлупа. Сейчас трещинами пойдёт. И сразу на куски разломается, нас ими накроет.

Но Экран вдруг замигал добрым оранжевым светом, с искрами и с переливами. Как море, когда в него солнце садится. Может, он как раз солнце и отражал – оно висело над горами, совсем точно напротив. Мне даже показалось, что Экран медленно разворачивается, тянется за солнцем, как подсолнух.

«Чем ярче воспоминания – тем ярче Экран».

На нём теперь были не волны, а кадры. Седой человек обнимает женщину, к ним бежит ребёнок, они вместе сидят на скамейке – всё такое радостное, как в рекламе. Сейчас должны показать упаковку мороженого. Или туалетной бумаги. Но это не реклама, а клип из воспоминаний этого человека: вот он стоит на трибуне и что-то говорит, а вот выходит из машины, а вот бежит по зелёной траве и тянет за собой тележку, а в тележке сидит ребёнок, хохочет… и человек останавливается и тоже хохочет. А вот он целуется с женщиной…

Я отвернулась. Поняла, что улица, на которой мы стоим, стала совсем живой. Из домов вышли люди, из машины пассажиры. Собака неожиданно выскочила на проезжую часть, но с ней ничего не случилось, потому что все замерли и смотрели на Экран.

Как будто то, что там передавали, было очень важным – экстренной новостью, чрезвычайным событием. Но не несчастьем, а наоборот. Ну, может, на салют так смотрят – у нас там, в моей реальности. На салют или на куранты на Красной площади, когда они бьют. И ещё мама на свои музейные картины смотрит так, будто ей чудо показывают в прямом эфире.

Я не понимала, что необычного… Что такого важного в этих воспоминаниях. Ну, наверное, они были счастливые – самые счастливые для того человека. Но это же его, не мои. Ну или, может, этот человек – кто-то очень важный. Местный президент. Или актер, как мой… Я вспомнила про Ж, совсем счастливое…

Но тут Юра шевельнулся. Мы стояли совсем близко – так, чтобы удобно было говорить на ходу. А Юра вдруг придвинулся и схватился за меня, сильно и резко, будто поскользнулся в гололёд. Но сейчас было сухо, мы стояли на красивых розовых плитках. По ним шуршали листья и лепестки. Я опустила голову, отвлеклась.

Юра тяжело задышал и что-то забормотал, очень яростно – так зрители и болельщики умеют, я сама так бормотала, когда впервые смотрела финал того мюзикла. «Давай, давай же, ну, ну, ааааа…» Я тогда смотрела с мобильника, на перемене, и тут звонок на… на химию? На физру?

Понимала: начну вспоминать про школу или про мюзикл, сразу притяну к себе реальность, проснусь. А я не хотела! У меня тут всё только начиналось.

Я ещё не разобралась, почему меня зовут Дым, для чего я здесь оказалась. И мне Юра самого важного не объяснил, он же не просто экскурсию водил, как моя мама по своему музею, он мне показывал условия, я должна тут что-то сделать. И, наверное, нельзя было говорить, что я не знаю, чего от меня ждут, – это тоже условия сна. Законы жизни в этом непонятном месте.

В общем, я тоже стала смотреть на Экран. Тот человек, про которого нам показывали, был пожилым, в очках. И я никак не могла вспомнить – его раньше показывали в очках, с сединой? Или это… старость такая… конец фильма?

Я вдруг начала плакать. Будто меня переключили в режим «слёзы». Я смотрела на Экран, не отрываясь. Больше не замечала других людей, собаку на проезжей части, машин, у которых зеркальные багажники сияли как фары.

Я на ощупь обхватила Юру. Он держал меня за плечи, а я его – за спину. Крепко держала, будто тоже боялась упасть. И мы оба плакали и кричали что-то, похожее на «ура», как кричат в полночь в Новый год. Только мы кричали другое, на том языке, который я то понимала, то нет.

Было какое-то невозможное счастье. Мы в нём будто отогревались, как в ванне зимним вечером. И было страшно думать, как мы друг на друга посмотрим, когда это закончится.

Я видела лицо Юры в отблесках Экрана. Я не могла понять, Юра («Йуула»!) был старше меня или младше, выше или ниже. И какие у него глаза. И вообще лицо. Красивый он, нет? Оказывается, это совершенно неважно.

Тёплая золотая волна. На Экране лицо пожилого мужчины растворяется во всеобщем счастье. И потом Экран становится белым. Ярко-белым. Как открытый текстовый файл в моём мобильнике. Как стена, на которой больше не видно тень яблони.

Мама входит в дом с ведром яблок, а наша Мелочь бежит впереди, путается в маминых резиновых сапогах, рычит тонким голосом, трясёт рыжим мохнатым хвостом… Смешной.

Наша Мелочь – парень, кобель. Он правда очень маленький, метис пекинеса и кинг-чарльз-спаниеля, он – Мелочь, и мы его иногда в женском роде называем, потому что он наша мелочь любимая…

Мне кажется, там, во сне, который я попытаюсь вспомнить целиком, Мелочь тоже был. Он иногда появлялся из неоткуда, в самых неожиданных местах и ситуациях. И его там тоже все любили. И это был как будто сигнал, признак того, что место, которое мне снится, не совсем сон, иначе собака туда не попала бы. Но я не уверена, это там было или будет… Путаюсь.

– Вика, таблетки. Ужинать скоро будем. Перед едой надо. Выпей, Вика.

Вика – таблетки, Вика – таблетки… Мне очень интересно, почему там, во сне, меня звали Дым? И что это слово значит на том языке? Может, это просто перевод? «Виктория» – это «победа». А на том языке «Дым» – это как раз тоже «победа»?

– Викуша, ты что сейчас сказала, повтори?

Мама смотрит на меня, как в больнице, когда она меня забирала под расписку. Но сейчас-то чего переживать? Я просто сказала:

– Мелочь, ну куда ты грязными лапищами?

А мама вздрогнула и перекрестилась. Испугалась. Чего?

3

Мы с Юрой расцепили руки раньше, чем Экран перестал мерцать. Стояли, стараясь не касаться друг друга, и смотрели, как Экран сереет, будто море после захода солнца. Улица стала вдруг тоже почти пустой, хотя солнце ещё не коснулось гор. Но люди разошлись, вернулись в дома, в машины. Поливалка для цветов заработала сильнее. Собака убежала, её, наконец, позвали, крикнули, приоткрыв дверь. И она умчалась. Как-то очень быстро, собаки с такой скоростью не бегают вообще-то.

Но во сне так бывает – ненастоящая скорость движения. Облака по небу летели, будто их в быстром темпе проматывали. Мне показалось, что флюгеры на клумбах и крылечках стали теперь крутиться сильнее. В общем, все зашевелились… в ускоренном режиме. Темнело.

А я не знала, что делать. Неудобно было на Юру смотреть и очень этого хотелось. Мне казалось, что я не помню, как он вообще выглядит. Ну вот чего я раньше не могла его разглядеть, ещё до объятий?

– Дым, хочешь что-нибудь спросить?

У Юры был теперь другой голос, уставший и тихий. И лицо, наверное, тоже такое… Но я не могла посмотреть. Я спросила, как называется городок.

Юра ответил – быстрым, кратким словом, похожим на птичий свист. Я понимала, что оно значит. «Захолустье». По-русски не так стремительно звучит и слогов больше. Но я тогда не считала слоги. Я испугалась – вдруг Юра сейчас поймёт, что я не та, за кого он меня принял. Меня ведь не Дым зовут, а Вика. И я ничего про Экран раньше не понимала, я вообще не знала, что он такой есть. А вдруг меня из-за этого отсюда выгонят? Мне и раньше снились сны, в которых надо было скрывать что-то. Но вот таких интересных не было ни разу. А если я проснусь до того, как выясню, что тут вообще…

– Ещё вопросы, Дым?

– Что я должна сделать?

Теперь я смотрела на Юру. Кажется, он был как я. Не старше и не младше. И какой-то абсолютно обычный. Будто мы с ним всё детство знали друг друга. И то, что мы совсем недавно обнимались, это… Как будто вообще к нам с ним никакого отношения не имело. Это было не важно.

– Ты должна сдать эмоции для Экрана. Он сейчас работает в половину мощности. Ресурса мало, хватает по минимуму. Сейчас сама всё увидишь.

Юра очень понятно объяснял – как физику или алгебру, как любой предмет, в котором он разбирался. Это были не выученные слова, а настоящие, со смыслом. И я всё понимала. Про Экран, про городок Захолустье при нём. Про то, как в этом мире устроена система энергоснабжения. Совсем не как у нас.

Вот этот Экран – внешняя часть энергостанции. А сама энергия берётся из эмоций, из воспоминаний, из переживаний.

Тут я поняла, что у меня глаза слезятся и щёки щиплет, потому что я плакала, когда на Экран смотрела. Оказывается, мои слёзы – это не стыдно, а тоже часть энергосбора.

Некоторые люди сдают на станцию свои воспоминания, ну как в нашем мире донорскую кровь сдают. Только процесс иначе выглядит. В общем, одни делятся своими воспоминаниями и эмоциями, а другие на это реагируют. Эмоционально. А Экран эту реакцию ловит и тоже перерабатывает – в свет, в тепло, в электричество, в излучение, им больных лечат, например. Это я поняла.

У каждого городка свой Экран или даже несколько. Мощность у них разная. В больших городах Экраны сильнее. А в Захолустье много не нужно, такому маленькому городку достаточно пары сильных воспоминаний каждый вечер. Но у местных жителей не очень много ярких событий. Поэтому эмоций надо побольше, все их сдают. И мы сейчас тоже пойдём сдавать воспоминания. Это совсем не страшно, Юра так много раз делал.

Я кивала, соглашалась – мне было страшно и весело, как на аттракционе. Тем более впереди действительно был аттракцион.

Улица, по которой мы шли, вывела на набережную. Теперь справа от тротуара была не проезжая часть, а яркая закатная вода. Её от нас отделяла металлическая ограда. Пока мы дошли до причала, вода стала почти чёрной. А небо – серым, а потом тоже чёрным.

Не река и не озеро, а морской залив. И через него к Экрану и дальним горам вела канатная дорога. Длинная и медленная.

Кабинки светились в закатном воздухе. Они были праздничные, яркие. Одновременно похожи на воздушные шарики и на ёлочные. Их отражения мигали в воде оранжевым, белым. А в ответ из сумерек мигали бакены, зелёным, малиновым и тоже белым. И что-то ещё гудело, с перерывами. Может, сигнал маяка? Это было монотонно, но совсем не тревожно.

Не хватало только музыки – тоже праздничной и немного грустной. Саксофона или скрипки.

От воды здорово пахло чем-то холодным, свежим, как арбузом и снегом одновременно. Воздух был такой настоящий, что я испугалась. Обычно во сне не бывает запахов – таких резких точно не бывает. Нельзя про это думать, а то… проснусь.

Ограда кончилась. Впереди был длинный перрон, как на вокзале. Кажется, перрон у воды – это пирс. Под стеклянным навесом стояли в очереди люди. Кто-то разговаривал, кто-то книжку читал. Ни у кого из них не было мобильников. Люди просто стояли, ждали своей кабинки. Тихие спокойные взрослые люди. Кажется, мы с Юрой были тут самыми младшими. Я разглядывала всех и молчала.

Я сейчас была частью тайны, мне это очень нравилось. Я ничего не боялась, я знала, что впереди будет что-то совершенно чудесное, пусть даже и слегка страшное, и что я с этим страшным справлюсь. Я не сразу заметила, что стою в очереди одна. Куда делся Юра? Зачем?

Ко мне подошла рыжая женщина в ярко-голубой куртке. На её нагрудном кармане была нашивка – серый прямоугольник, внутри перевернутая зеленая капля, а в ней солнце. Женщина протянула мне конверт – непривычный, короче и шире обыкновенного. Внутри была сложенная гармошкой инструкция, непонятные слова и картинки.

Тут алфавит как в греческом языке, где часть букв как у нас, а часть – нет. Но это не греческий. Другое что-то, некоторые буквы зеркально перевернуты. Точно «ю» и «г». И ещё «у» вверх ногами. И знак бесконечности, восьмёрка на боку, он часто встречался в словах…

Я эти буквы вдруг начала понимать. А потом слова. Что какое слово значит, как оно читается, как его произносить. И стало понятно, что здесь происходит.

Эта очередь к Экрану. Люди едут по канатной дороге через залив вверх, на гору, там пункт приёма воспоминаний. Конверт нужен, чтобы сесть в кабинку и чтобы потом в здание войти. В конверте – инструкция по сдаче воспоминаний, она очень простая, и там картинок много. Это как со спасательным жилетом в самолете. Всё и так понятно. А если чего непонятно, то можно спросить любого дежурного в ярко-голубой куртке – например, ту рыжую женщину…

Но мне не хотелось ничего спрашивать. Очередь двигалась быстро, на платформе было ярко и спокойно, от воды пахло остро, холодно, маяк гудел… Если тревога и была, то праздничная, как перед спектаклем.

Я ещё раз перечла инструкцию. Воспоминания, которые я сдам, от меня никуда не денутся, я их не забуду, – про это несколько раз писали, на каждой страничке. Наверное, это был самый задаваемый вопрос. Интересно, как это – сдавать воспоминания? Что при этом чувствуешь? На тебя все смотрят? Ты людей радуешь, да? Они смотрят твои воспоминания, обнимаются, плачут от счастья, как мы с…

Юра! Я забыла про Юру! Он куда-то делся. Отошёл? Исчез? Но я не стала из-за этого беспокоиться. У сна свои законы… Испугаешься – проснёшься! Не стоит.

Вдруг замигал свет. Сперва кратко, как в вагоне метро, когда поезд подъезжает к станции. Потом очень ярко вспыхнул на секунду и снова погас. Совсем.

Почти сразу под стеклянным потолком загорелись длинные лампы – мягко, таинственно. Люди не паниковали, рыжая женщина в голубой куртке (куртка сейчас чуть светилась) громко объясняла, что это всё «по техническим причинам». У Экрана сейчас мало энергии, бывают перебои. Все к этому очень спокойно относились. Очередь двигалась, кабинки канатной дороги забирали пассажиров, я ждала, когда же моя очередь. Ну скорее бы!

И вот я в кабинке! Она довольно большая. Шесть кресел. В середине стол – чёрный, круглый. На него нельзя ставить вещи и класть руки – про это специальная картинка есть, налеплена на стену. Я смотрела на чёрную поверхность. Гладкая, блестит, как крышка у рояля. Кабинка поплыла вверх. Мелькнул перрон, людская очередь, голубая куртка женщины-инструктора. Был виден круглый бок другой кабинки, той, что поднялась в воздух до меня. Там за таким же чёрным столом сидели люди с конвертами в руках. Кто-то в окно смотрел, кто-то разговаривал.

А я была одна! Внутри прозрачной яркой кабинки, как внутри гигантского ёлочного шара. Этот шар плыл над чёрной водой, отражался в ней оранжевым и белым. Я поднималась вверх и радовалась тому, что одна, и пела – громко, меня никто не слышал и мне никто не мешал.

Я знала, каких эмоций от меня ждёт Экран.

4

Я догадалась, чего от меня хотят. Им нужно моё счастье.

Такому большому Экрану это нужно, самому Юре, всем людям, которые стоят в очереди, рыжей женщине-дежурной. Я им всем могу помочь! Мне это будет несложно!

Я – счастливая. Я отчаянно, нереально, невозможно счастливая. Я сейчас счастливее всех на свете. Я же сегодня иду в театр… И я увижу его выступление, вживую… И подарю ему цветы. И автограф попрошу. И всё!

Я не буду ему в любви признаваться. Я просто счастлива от того, что он есть. Мне достаточно на него смотреть – на официальных видео и тех, что у него в аккаунте. А сегодня будет вживую! Смотреть и молчать. Мне совсем не надо, чтобы он об этом знал, хотя, мне кажется, он догадается. Он есть, и я его за это люблю. И я счастлива.

И этого моего счастья так много, оно такое огромное и яркое, что я сейчас заряжу им Экран целиком и полностью, на сто лет вперёд. И спасу весь этот мир. Мне совсем не жалко!

Даже внутри моего сна я всё равно помнила, что у меня на самом деле впереди. Внутри меня счастье звенело тонкой нотой – как в телефоне, когда лайкаешь… его фотографию, его пост. Запись, на которой он есть. Новость о том, что шестого июня он приезжает на гастроли, что будет в Москве. Увидит мой родной город, сделает его своим – на несколько дней, навсегда. Я потом буду ходить и знать: он здесь был, он смотрел на стены театра, он поднимался вот по этой лестнице, он брался за эту ручку, он спускался по эскалатору на этой станции метро… И они все будут совершенно прекрасными, яркими, будто подсвеченными изнутри…

Шарик канатной кабинки плыл над чёрной водой. Я сидела за чёрным столом. Я пела от счастья. А внутри себя я танцевала. Мне казалось, что чёрный стол – это сцена, и чёрная вода – это сцена, и если бы прожектор маяка и ещё какие-нибудь лучи скрестились – в воздухе, над водой, – то в этой точке возник бы он, изображением или настоящий, я даже не знаю, как лучше.

И тут снова стало темно. Совсем темно, резко, вокруг.

Не светилась моя кабинка, внизу больше не мигали фонари, погасла вывеска на длинной платформе… И другие кабинки перестали светиться. И вообще всё.

Было слышно, как ветер бьётся о стекло. Я болталась на большой высоте. Одна. В шарике типа ёлочного, почти таком же хрупком. И это…

Это была ерунда какая-то! У меня вечером его концерт, я не могу опоздать, не могу не попасть… Да я вообще сейчас проснусь!

Я помнила о том, что сейчас проснусь. Но в соседней кабине вдруг раздался крик. Я не могла разобрать ни слова, даже если бы язык знала в совершенстве. Но это был крик ужаса. Кричала женщина.

Темнота не была сплошной. Я теперь различала другие кабинки – впереди и сзади, соседнюю чётче всего, она сильно раскачивалась. Там двигались фигуры, мне казалось, что кто-то пробует открыть дверь, а другие его оттаскивают. И кричат. А тот, кого они оттаскивают, упирается и мотает головой… Волосы длинные, чёрные… Женщина. Это её крики так слышно!

Мне стало лучше видно, что там происходит. Будто фигурки людей чётче нарисовали. Это включилось аварийное электричество – блеклое, серое. Но с ним стало спокойнее.

Внизу, на воде, мигали бакены. И маяк вспыхивал, подвывал. Главное, не замечать, как снаружи стучит ветер. Вообще, если я захочу, я отсюда проснусь. Но прямо сейчас проверять не буду. Мне кажется, это такое испытание, не знаю, каких именно качеств.

Я села в кресле поудобнее, проверила ремень безопасности. Стала смотреть на чёрный лакированный стол.

Обычный такой стол. Он где угодно может быть. На даче в беседке. В школьной библиотеке, мы за таким читали по ролям пьесы. В… в театральном буфете. Я перечисляла всё подряд, что в голову взбредёт… Мне всегда такое помогает…

Потом я представила, что чёрный стол – это сцена. И на ней сейчас он… Мой актёр! Он сам, просто крошечный. И я прямо отсюда перенесусь в театр… Я же на самом деле еду в машине, и мне всё это снится. Я не буду спрашивать «пап, я сплю?», потому что, если папа ответит «да, спишь», его ответ как раз будет не во сне, а в реальности. Это нелогично.

Стол чуть дёрнулся. Серый аварийный свет стал оранжевым, нормальным. Канатная дорога снова ожила, мы плыли туда, вверх, к Экрану. Он становился крупнее и больше, ближе. Было видно, что сейчас он тоже светится, слабо, ровно, спокойно. Он правда огромный, можно было разглядеть какие-то швы, шурупы на обшивке, провода… И услышать гудение, будто от гигантского холодильника, даже уютное… Это звук счастья. Это эмоции становятся энергией.

Мне нравился этот звук. И было жалко, что полёт над чёрной водой сейчас закончится. Приближалась платформа, совсем не такая широкая и нарядная, как там, на берегу. Соседняя кабинка причалила, оттуда быстро выбрались пассажиры – среди них та женщина с длинными чёрными волосами, которая кричала, визжала и хотела открыть дверь. Женщина не могла сама нормально выйти, ей помогли сотрудники в синих куртках.

Моя кабинка подплывала к платформе. Дверца отъехала в сторону, надо отстегнуть ремни, шагнуть наружу, меня там подхватят, помогут…

Человек в ярко-синей куртке смотрит на меня, протягивает руки, я шагаю… Сосредотачиваюсь на том, что надо сделать шаг, перенести ногу над узкой полоской пустоты. Потом вторую ногу. Я вижу только свои ноги и вот его ладонь ещё. У меня вдруг начинает очень сильно болеть голова, прямо сквозь сон, сквозь волнение… Я слышу резкий звук, но не знаю, что произошло и где именно – тут или в реальности…

– Молодец, Дым! – говорит мне Юра.

Йуула.

Это именно он меня вытаскивает из кабинки. На нём ярко-синяя куртка с нашивкой. Я не знаю, как Юра здесь оказался. Мы же расстались на берегу. Но это сейчас не важно. Я не испугалась. Я выдержала. Меня можно допускать к Экрану. И у меня всё получится.

5

Экран виднелся впереди – огромный. Мы пошли от канатной дороги к двухэтажному дому, похожему на автовокзал. Дом приближался, а Экран будто нет.

Я не помню, говорили мы или молчали. Сейчас кажется, что говорили. О такой ерунде, которая успокаивает. Перед началом школьного спектакля так было – когда волнуешься, но радость хорошая, не страшная, и ты ей вроде даже наслаждаешься. Юра мне что-то такое тоже говорил. А я смотрела на него и не могла понять, на нём раньше была эта ярко-синяя форменная куртка или нет? Я хотела спросить, как раз время, подходящее для разной ерунды. Но мы подошли к порогу этого типа вокзала, и Юра мне махнул рукой, дальше давай сама, а ему надо обратно на платформу, встречать другие кабинки… Оказывается, он сотрудник энергетической станции. Вроде я должна была это знать.