Лена Элтанг
Побег куманики
верно – почему? смеется на кухне фелипе, депрессию в испании лечат под одеялом, а ты теперь в испании, в самом ее средостенье
без даты
если я стану писателем, то напишу об одном только стоящем деле – о тех моментах, когда время переливается через край, уходит физически – прямо по твоей коже, топая тысячей циркульных иголочек, вселяя ужас и выдирая волоски, но для этого нужно, чтобы что-то дурацкое произошло – например, приехать в дурацкий город N, где все ходят с браслетами на щиколотках, где на плоских крышах гниют водоросли, нет, пожалуй, N не годится, такие места должны называться завораживающе, как tugurios, трущобы, обозначенные на городских картах белыми пятнами, рваные дыры в мировых васильковых обоях, возьмите хоть ла-перлу в сан-хуане или манильский мандалуйонг, где ты просыпаешься в латаных простынях и видишь неровную стену в следах от убитых жуков, и выползаешь в кафе, дрожащий от джетлага, под взгляды завсегдатаев, под дубовые лопасти вентиляторов, гоняющие конопляных змеек, и стоишь там дурак дураком, и слушаешь бог знает какое радио за картонной стеной, ожидая неизвестно чего, как генрих в синих озерных облаках, это вроде новалис, там еще волны были, как дивные груди, и вдруг понимаешь уходящее время, как если бы тебя омыло теплой водой
ясное дело – дары богов всегда бывали с виду неказистыми, какие-нибудь жухлые листья, соленая вода или побег смоковницы
ноябрь, 13
Когда я лежал в больнице в прошлый раз, все было по-другому. Люди в больнице прозрачнее тех, что на улице. И еще – там можно было рисовать и все время давали пастилки. И горячие булочки с корицей.
В пять часов их приносили сразу для всех в комнату для игр. Только вместо чая наливали сироп, вязкий и трудный для питья, рябинового терпкого цвета. Предметы в больнице оканчивались ласковыми шепчущими суффиксами. Чтобы не порезаться.
Мне приносили картиночки для раскрашивания и новенькие карандашики с круглой точилочкой. Я рисовал на обратной стороне все, что приходило в голову, белым по черному. Белый карандаш притягивает взгляд.
Картинки тоже были ничего. Птички и рыбки. Иногда – зебры, этих приятно раскрашивать из-за ровных монотонных полосок. Людей мне не давали, я их раскрашивал в другом месте, рисовал большие сиреневые глаза и рты на фотографиях артистов в приемной. В приемной можно было сидеть ночью, когда дежурила черная сестричка. Добрая Роби с жемчужными пупырышками в ушах. За фотографии меня потом ругали, но не Роби, другие. Роби мне благоволила.
Один раз я столкнулся с ней в дверях своей комнаты, прямо ударился об нее, оказалось, у нее грудь похожа на свежий хлеб и от волос пахнет мастикой. Так пахли полы у нас дома. Мой брат надевал на ногу старую щетку на ремне и катался по комнатам, распевая какое-то свинговое старье.
Я не люблю джаз. Лукас не любит джаз. Провизорская латынь этот ваш Луи Сачмо Диппермаус.
ноябрь, 14
у тебя талант, говорит мне фелипе, почему ты не радуешься?
я написал для него текст рекламной листовки, он с ним все утро мучился, потом пришел в кафе и предложил полчаса постоять за меня на раздаче, если я придумаю восемь прельстительных фраз
с этим талантом как с приглашением на отложенную казнь – пришел, а про тебя забыли! стоишь в калошах счастья, немного смущенный, и чуешь, чуешь, как из фарфорового солдатика превращаешься в стойкую балерину
без даты
Сеньору Пардес зовут Марияхосе!
Записки Оскара Тео Форжа
Барселона, проездом, шестнадцатое ноября
Хотя Иоанн нигде не говорит о количестве, но совершенно ясно, что вещей, о которых он пишет, должно быть шесть. Шесть дней творения, шесть планет, шесть элементов (свинец, железо, ртуть, серебро, медь и олово), совершенное число – и все же я хотел бы увидеть недостающие страницы.
Не совсем понятно, что он имел в виду, говоря по числу жертв и мастеров, а также по числу ключей, но, думаю, Иоанн опирался на какие-то малоизвестные (или ему одному известные) источники своего времени, и нет особой нужды ломать над этим голову.
Интереснее обстоит дело с числом стихийных духов. Можно предположить, что имеется в виду огонь, земля, воздух, вода, металл и дерево. Вероятно, финикийцы, подобно китайцам, использовали шестеричную систему стихий, хотя никаких сведений об этом я не встречал.
Хотя не исключено, что количество частей, на которые может быть поделена первоматерия, является величиной случайной. Впрочем, сколько бы предметов ни было, совершенно очевидно, что Иоанн описывает процесс Великого Делания. Что же ему еще описывать?
Рассказал об этом Надье, она сухо заметила, что я заскучал и отчаянно пытаюсь найти себе развлечение. Может, оно и так, но есть одно но: мелко исписанные листочки выпали мне в руки не случайно. Они могли выпасть в руки почтовому служащему, который укладывал книги в контейнер, или мальтийскому архивариусу, который просматривал книги перед отправкой, или – тому парню, который нашел всю эту груду в дальнем углу больничной библиотеки. Но они не выпали, хотя были небрежно заложены, а не вклеены, и держались на честном слове. Хотя – чего стоит честное слово давно уже мертвого монаха, подумай, Тео.
Сижу в интернет-кафе недалеко от станции de Sants, пью холодное какао с привкусом горелой арабики. В этом городе много кафе, работающих круглые сутки, у нас такое разве что у арабов найдешь. По совершенно пустому залу ходит мрачный парень с розовыми от травы глазами. Такого паршивого какао я не пил со времен столовки в Беркли.
Поездка была утомительной, конференция – бестолковой и шумной, музей Пикассо закрыт, гулять было холодно и темно, зашел только в Гуэль и вот, теперь, в ночное кафе, где можно проверить почту. Отель Rex – весь в фальшивой позолоте – не оправдывает пышного названия, к тому же интернет у них стоит двенадцать фунтов в час, скорее бы вернуться домой и завалиться на диван на весь уик-энд.
Получил открытку от археолога, о котором говорил мне П., оказалось, что доктор Расселл – это женщина, я забросил пробную удочку, и она клюнула, говорит, что у нее два свободных месяца в начале весны. Давно я не получал бумажных открыток, даже приятно. Просит изложить все в письменном виде, с рекомендацией фонда или университета, чтобы она позаботилась о нужных бумагах. Прочел открытку раз десять, от нее пахнет белой тинктурой, зеленым львом и другими возможностями.
To: Liliane Edna Levah, 5,
cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Дорогая Лилиан!
Если бы три недели назад кто-то сказал мне, что я стану писать тебе, я бы не поверил, но вот ведь пишу. Гнев – странная штука. Он живет недолго, пока человека, на которого гневаешься, видишь глаза в глаза, стоит отвернуться, как ослепительная сила гнева уходит, градус мельчает и вот уже простая комнатная злость остается на донышке.
Я пишу не потому, что простил тебя. Да тебе и дела нет, вероятно, до моего прощения. Просто мне не по себе, здорово не по себе, а рассказать некому, да и нечего, одни зябкие, невразумительные переживания.
С тех пор как ты позвонила мне с улицы Руссель и сказала, что остаешься у Корвина, что с ним тебе будет спокойнее, я вздрагиваю от каждого телефонного звонка, даже когда звонят не мне.
Корвин! С этими его усиками, похожими на следы молока над верхней губой! Мне страшно, как, наверное, могло быть страшно рыцарю, обнаружившему, что прохудилась кольчужная сетка, защищающая спину. Ты была рядом, а теперь отошла в сторону, и мне кажется, что кто-то незнакомый всадит мне в спину нож или накинет сзади удавку.
Представляю, как ты теперь качаешь головой – мой бывший сходит с ума! Да, похоже на то. Вчера мне показалось, что за мной по улице кто-то крадется. Я быстро свернул в переулок, зашел в бар и уставился на дверь, вслед за мной вошел портового вида парень, сел неподалеку и стал глядеть в окно – нарочно, чтобы не смотреть в мою сторону.
Лилиан, за мной следят! Помнишь, мы с тобой смотрели «Кровавую жатву» в кинотеатрике на улице Республики? Когда ты вскрикивала и прижималась ко мне, а я прихлебывал из фляжки коньяк и был невозмутим, как китайский болванчик? Так вот – теперь мне хочется вскрикнуть и прижаться к тебе, но где там – Бордо остался далеко, в трех часах полета, а ты осталась с Корвином, потому что с ним тебе спокойнее.
Мальтийский климат слишком нервный, ночью резко холодает и приходится спать в махровом халате с вышитым на кармане золотым тюльпаном, здесь даже полотенца так украшены, вот ведь безвкусица.
Работа оказалась труднее, чем я предполагал, к тому же у меня вычтут за жилье, но дело не в заработке. Мне стало заметно легче, а рваная кольчужная сетка понемногу зарастает. Если бы не вечный голод, я бы совсем приободрился. Представь, у меня не было ни минуты, чтобы зайти во французский ресторан, так что питаюсь в столовой отеля, где подают только кроликов, то тушенных с луком, то запеченных с картошкой. У них даже пирог и тот из крольчатины!
Твой Эжен
Морас
ноябрь, 17
Вчера меня мучил полуночный англичанин. Он был почти бесцветный, только немного подкрашенный бледной охрой. Как довоенный снимок. Он хотел какао, горячего какао с пенкой. Ночью у нас подают только кофе, воду и булочки. Ну еще шоколад, если сбегать в магазинчик Серрано напротив.
Англичанин называл меня Карлосом и вызывал каждые десять минут, что-то у него там не грузилось, не ладилось, и ему все же хотелось бы какао.
Наверное, он ждал утреннего поезда на Лион и не хотел идти в гостиницу из экономии. Наше кафе недалеко от вокзала. Я построгал ему в кофе шоколадку перочинным ножом и добавил молока. Вышло здорово. Ушел он в четыре, не оставив чаевых, забыл только газету с мокрыми пятнами от чашки или нарочно бросил.
Между тремя и семью утра редко кто заходит, я сделал себе кофе и сел читать газету англичанина. Из газеты выпала открытка с репродукцией Караваджо, обратный адрес на открытке был мальтийский – до востребования, какому-то доктору Расселлу.
Мальта! От таких совпадений я воздеваю руки и танцую, как античный грек, напившийся неразбавленного фалесского. Адрес получателя был в Лондоне, саму же открытку я читать не стал, это нескромно. То есть сначала не стал. А потом не выдержал и прочел. В ней говорилось об экспедиции и о том, что этот доктор Расселл получил известие от профессора – очевидно, это и был мой давешний англосакс – и готов соответствовать. Еще что-то про раскопки, плохую погоду и трудности с рабочей силой.
Я тут же сел к компьютеру, написал письмо и распечатал шрифтом Sylfaen, это мой любимый, он всегда немного дрожит перед глазами. Судя по тому, что я смог написать письмо, английский я все еще помню.
Я написал этому безымянному О. Т. Ф. (на открытке были только его инициалы), что мне очень нужно на Мальту. И что я рабочая сила! Очень рабочая! Возьмите меня на Мальту, написал я ему, ну, пожалуйста, что вам стоит. Я буду готовить вам какао с пенкой каждое утро, написал я ему.
Еще я написал про нас с Лукасом, про мою неправильную память и про то, что бунито Фелипе называет помрачениями, а я думаю, что это от таблеток, которые доктор велит пить, хотя и говорит, что у меня все sta bon, sta bon, если бы не таблетки, я давно бы вспомнил все языки и еще кучу всяких вещей. Но это не помешает, написал я уверенно, ведь рабочая сила имеет дело с киркой и лопатой, а руки у меня в полном порядке, вот увидите.
А когда я пришел домой, оказалось, что сеньора Пардес (Марияхосе) вышила мне подушку. Белые бисерные буквы на лиловом фоне.
El mal escribano le echa la culpa a la pluma.
Что, черт побери, она хотела этим сказать?
ноябрь, 22
сегодня все мерзнут, недаром ноябрь кончается, а мне жарко
пришел на воскресную работу в майке и сандалиях на босу ногу
ты – хейока! сказал мне хозяин кафе
это такой человек в племени, который все делает наизнанку – он может сунуть руки в котел с кипящей похлебкой и кричать, что мерзнет, одним словом, когда у всех падают листья, у него ягнятся овцы
этот аргентинец, мой хозяин рикардо, знает много всяких штук о разговорах с мертвыми, он так ловко объясняет мои сны, говорит, что я вижу другую жизнь через дыру в стене настоящего
я думаю, он тоже немножко псих
чем ближе к огненной земле, тем громче голоса духов, верно, доктор?
без даты
пришло письмо от профессора, его зовут оскар, а еще – тео форж, и он мне отказал, коротко, с морозной вежливостью, я так и не понял почему
а мне так хотелось копать для них мальтийские катакомбы или пещеры на острове гозо, где монастырь бенедиктинок, я его видел на открытке, монахинь туда впускают и не выпускают потом целых пять лет
можно к ним прокрасться и полюбить их всех, жить у них в особой келье, спать на соломе, и чтобы носили молоко и хлеб
лукас пишет, что черт с ним, что экспедиция – это только звучит загадочно, а на деле – глина и черепки на три месяца и еще еда из пластиковых коробок, он пишет, что на корабле мне будет лучше, что там много англичан и, может быть, даже русских
но я-то не англичанин и, кажется, даже не русский
а кто я?
без даты
меня возьмут на пароход принцесса морей техническим ассистентом!
это значит в ресторане на побегушках или убирать каюты, а может быть, чистить гальюн, старший помощник сказал, что у меня – гладкая круизная фактура, даже бумаги не стал смотреть, зеленый паспорт повертел лениво и отложил в сторону
сеньора пардес подарила мне круглое железное мыльце для отмывания дурного запаха, теперь я вооружен до зубов, осталось три пары железных башмаков износить и три просвиры железные изглодать
а если еще рубашку стальную на все пуговицы застегнуть, то ни одна змея тебя не тронет, не будь ты кователь илмаринен
без даты
лукас пишет, что встретит меня в ла-валете, прямо в порту
я увижу лукаса, медового лукаса, золотистую луковицу его головы, аполлоновым луком изогнутые губы, да что там – безлюдное лукоморье увижу, где только убиквисты выдерживают, эвригалы да эврибионты
мы проведем вместе два – или три! – осенних дня, будем говорить о любви и смерти, или – о еде и византии, или – о футболе и видах на урожай, мне все равно, я согласен даже молчать
я вообще на все согласен, я повсеместный и вездесущий, выживаю там, где оставят, как тростник обыкновенный, сосна или коловратка
я – убиквист!
ноябрь, 25
ПРОПИСНЫЕ
У меня есть три новости.
Первая – я не знаю немецкого. Старший помощник на «Голден принцесс» – баварец по фамилии Мимер. Он говорил минут пять, а я слушал и кивал, хотя думал только о голове мудрого Мимира, которую ваны у него отрезали и послали асам обратно, а Один сделал ее нетленной, и при этом она еще и разговаривала.
– Ты меня понимаешь или придуриваешься? – спросил он наконец на испанском. – Разве ты не немец? На местного вроде не похож.
– Are you not a fucking faggy? – спросил он потом, оглядев меня с ног до головы. – I don't need faggies on the board here.
Английский у него ужасен, испанский беспомощен, но я рад, что он немец. Мы сможем поговорить о Рильке, а то совершенно не с кем поговорить о Рильке. Мой дружок Фелипе вообще ничего не читает, по ночам он ходит на милонги и возвращается выжатый и злой, как будто его там кусали и били под Гарделя.
Вторая новость – мы выходим на Мальту через пять дней. Мне дали форму стюарда, в ней надо будет разносить заказы по каютам, и синюю робу, в которой моют палубу. То есть я буду и то и другое. Меня взяли на две ставки, потому что людей не хватает, на прошлом рейсе полкоманды скосила какая-то новая зараза. На сон останется часов шесть, сказал баварец, зато домой вернешься с монетой, договор подписывать не будем.
И третья новость. Я вдруг понял, на кого похожа сеньора Пардес, которая не читает газет, потому что боится новостей. На морскую деву Фессалонику, сестру Александра Македонского. Когда она встречала мореплавателей, то спрашивала только об одном: «Жив ли царь Александр?» Ей говорили: «Он жив и все еще правит». А если отвечали правду, она страшно сердилась, поднимала волну и отправляла корабль в пучину.
Надеюсь, в Средиземном море мы ее не встретим, я и врать-то не умею.
Записки Оскара Тео Форжа
Лондон, двадцать второе ноября
Смыслы разбегаются. Информационная энтропия. И чем больше мы стараемся понять, тем быстрее убегает то, что должно быть понято. Вещи отворачиваются от нас, подставляя свои покрытые панцирем безысходности спины. Надежда только на то, что можно перехитрить самих себя и совершить что-то такое, чего сам от себя не ожидаешь. Например, отправиться на Мальту, найти лукавые вещички и замутить Великое Делание.
Доктор Расселл, которую мне рекомендовали со всех сторон, оказалась легкой на подъем, обещала собрать людей и заняться экипировкой. От меня требуются только деньги и научное обоснование, чтобы на месте выписать нужные бумаги. С последним я все уладил, пригодились старые связи, а вот с деньгами пришлось повозиться: кредит на экспедицию мне никто не выдаст, времена капитана Пинсона прошли, так что я выставил на продажу отцовский коттедж в Челмсфорде, надеюсь, его быстро приберут, а то я передумаю. Агент из Эссекса сказала, что теперь полно русских, готовых купить даже завалящую хибару, и они часто платят наличными, что не слишком цивилизованно, зато чертовски удобно в моем случае.
Всю ночь читал рукопись, она разбухла от моих закладок и совсем не похожа на письмо из монастыря, скорее, на записную книжку букмекера.
Дерево позволяет менять обличье, так говорит Иоанн. Мне такое умение ни к чему, но звучит заманчиво. Кем бы я хотел стать? Продавцом фисташкового мороженого в универмаге Фортнум и Мэйсон. За сорок пять лет другого желания не подвернулось.
Пытался говорить об этом с Надьей, но куда там – у нее полно желаний, она хочет выиграть все дела в этом году, стать партнером в фирме, заказать турмалиновое ожерелье, и еще она хочет, чтобы отец встал на ноги. Покупка ожерелья здесь единственное, что может исполниться, да и то вряд ли – подождем, пожалуй, январской распродажи.
Читаю письмо в который раз, жаль, что в нем так мало сказано об элементе дерева. Иоанн, вероятно, говорит об этом на утраченной странице. Платон им пренебрег, зато у даосов оно управляет печенью, желчным пузырем и нервами, одним словом, теми частями тела, с которыми у меня начались проблемы. Вообще, все самое лучшее всегда написано на несохранившихся страницах.
Артефакт огня занимает меня еще больше: создать новый океан и новую твердь, даже не знаю, что может быть заманчивее. Дайте мне возможность перевернуть мир, и я обрету точку опоры, ха-ха.
Нет, без шуток, я не знаю, что имеет в виду брат Иоанн, но мне весело думать об этих предметах, тихо лежащих в монастырской кладовке. Впервые в жизни необходимость совершать действие не наводит на меня тоску. Мысль о Мальте действует почище капсул гинкго, которые прописал мне терапевт, она раскачивает кровь и напрягает нервы, я начал ходить пешком на работу и обратно, а это, что ни говори, двенадцать миль.
Я как тот парень из «Старшей Эдды», который родился немым, был никому не интересен и не получил даже имени, но когда валькирия окликнула его – эй, Хельги! – у него проявился дар речи.
To: Liliane Edna Levah, 5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Лилиан, ты молчишь.
А я все чаще думаю о тебе, особенно когда остаюсь один, в отеле теперь тихо, мертвый сезон – все как будто затаились и ждут Рождества.
Помнишь наше последнее Рождество в Кастелане, когда мы застряли по дороге из Лиона в Ниццу? Ты тогда выглянула в окно гостиницы и закричала – высоко и пронзительно, – точно лиса, попавшая в капкан. Наша машина, единственная на вымершей стоянке, лежала на мокром снегу животом, колеса увели местные воришки, не прошло и трех часов.
Пришлось нам обойтись без зимнего моря, но я не жалел: мы были одни в номере пустого отеля. Помнишь эти крошечные закутки, которые они гордо именовали номерами? Зато мы устроились на старинной кровати с тысячью мелких подушечек из пожелтевшего кружева. Мы задернули толстые бархатные шторы, хозяин принес нам пино гри и домашнего сыру, а потом ушел домой, оставив всю гостиницу на нас, – разве такое могло случиться в Бордо или Париже?
Мы всю ночь слушали радио в темной комнате, где мигали тусклые огоньки деревянного приемника с круглыми ручками, ты сказала, что чувствуешь себя королевой в горном замке, чьи подданные ускакали на охоту, а с тобой осталась только служанка.
И этой служанкой был я, Лилиан, но я не возражал. Поверишь ли, я бы и теперь не возражал, несмотря на твои фокусы с Корвином и с тем русским парнем в Биаррице. Эжен Лева недостаточно хорош для тебя, и он уже начал это понимать. Может быть, от этого он понемногу сходит с ума и ему мерещатся дневные призраки, идущие за ним по пятам. Folie à deux, безумие вдвоем, где второй – одиночество.
Раскопки продолжаются, хотя все, что мы делаем в этой каменной дыре, кажется мне довольно подозрительным. Взять хотя бы чиновника, который проводит нас в подземелье каждое утро, тыча охране в лицо бумажки с печатями, вид у него довольно растерянный, как будто ему велели делать то, во что он сам поверить не может. Еще непонятно, почему нас не поселили в самой Паоле, засунули в облезлый ла-валетский отель и заставляют ездить на работу на поезде, да еще за свой счет.
Я подружился с одним из охранников и хожу с ним на ланч, в кафе на улице со смешным названием Лампука, он говорит, что туристов в гипогей пускают мелкими группами, по десять человек, но дело вовсе не в микроклимате, как утверждают хранители, а в том, что люди в нем иногда исчезают. Мы работаем в самой дальней погребальной камере, так вот охранник говорит, что под ней имеется потайной ход. И что в прежние времена кто угодно мог пройти Мальту из конца в конец по подземным ходам, ни разу не поднявшись на поверхность. Мутное место, одним словом.
Зря я сюда уехал, я сделал это со злости, вернее – от гнева, тогда это был еще настоящий гнев! Мне казалось, что возвращаться из галереи в пустую квартиру с видом на дурацкие ворота Кайо, закрывать бамбуковые жалюзи и сидеть с бутылкой La Collone (кто-то же должен выпить твой бесконечный, купленный на распродаже помероль) будет невыносимо.
Да, пока не забыл: соседка написала, что ты приходила за вещами. Зачем тебе понадобилась моя лампа с медной инкрустацией? Это настоящий Альберт Данн, и это подарок моей тетушки! Мы ведь договорились, что ты забираешь все что хочешь из галереи, но не из дома.
Напиши мне хотя бы открытку, любовь моя.
ЭЛ
Морас
без даты
первый день был довольно длинным
форма мне велика и колется изнанкой, подъем в пять утра, дневник писать некогда, к здешнему компьютеру не подобраться, разве что поздно вечером, если майра даст ключ на полчаса
за два дня до отплытия пришлось работать в каютах – чистить ворсистые ковры, стелить постели, разносить полотенца, заполнять холодильники маленькими бутылочками, я попробовал бейлис, гадость ужасн., porquería! dreck!
парень, который был там со мной, – хасан с розовым носом, раздутым, как у монаха из рассказа акутагавы, – сказал, что англичанин здесь только один – для связей с публикой, остальные ирландцы, пакистанцы и еще – какие-то гибкие, раскосые существа неизвестного происхождения
небрежный хасан называет их айлендеры, а меня barcelonense, айлендеры много улыбаются, пахнут чем-то вроде кускуса и напоминают слова со звуком ск – воск, плоский, расплескивать, папироски
а когда они говорят быстро между собой, то слышно сплошное кс-кс-кс, и кажется, что вот-вот придет большая кошка
самым противным оказалось убираться на кухнях, теперь, когда мы отчалили с тысячей человек на борту, в кухнях начался ад, вот не думал, что люди едят, не переставая, все двадцать четыре часа
даже ночью для них стряпают нескончаемые закуски, выкладывая подносы на лед в стеклянном саркофаге, называется – найт байт, ничего себе кусочек! да это целый ужин в замке грангузье, 400 каплунов корнваллийской породы, 1700 каплунят и 303 штуки дроф
лучшее здесь – это каюты, говорит хасан, особенно без пассажиров
ноябрь, 30
древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для лучшей жизни
если этому верить, то ноябрь – самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть
завтра первый порт, сицилия – случился бы шторм, сошел бы на берег золотым эфебом с оливковой веткой, как в пятой книге энеиды
а так – сойду стюардом в синей блузе
ладно, сойдет и так
декабрь, 1
известно, что духи гадят красной медью, вчера мне снилось, что я пытаюсь сделать из нее золото в жарком тигле и громко ругаю духов, мол, мало нагадили в мастерской
несговорчивый сосед по трюмной норе называет себя хаджи али, я зову его аликом – какой из него хаджи, вряд ли он трогал черный камень в каабе
алик бегает к умывальнику каждые полчаса, трет свои сизые щеки, косит кипящим глазом, уже несколько раз спросил, не болен ли я, не обрезан ли я и почему я не молюсь
второй сосед – хасан, а двое других молчат, спят и режутся в таблеро, у нас дома это называли трик-трак, их откидной столик рядом с моей койкой, привыкаю засыпать под стук костей в стакане
египетские боги играли в кости на лунный свет
молчуны играют на чаевые и ворованную мелочь
Джоан Фелис Жорди
To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Люди умирают оттого, что есть другие люди, которые хотят, чтобы они умерли. Это сказал мне ваш брат, разрешивший называть себя Мозес. Это прозвище, объяснил он, apodo, ник в интернете. На мой взгляд, до крайности претенциозно. Настоящего имени я не знаю, как, впрочем, не знаю и вашего.
В канцелярии университета он значится как Морас Морас. Забавно, что это никого не насторожило – наверное, потому, что у нас уже привыкли к арабским именам, у меня в группе есть Ганнам Ганнам Абд, красавец, между прочим. Я начала понемногу привыкать к безответности, познакомившись с вашим семейством: старший брат не отвечает на письма, младший – не отвечает на прямые вопросы.
И вот еще. Мне кажется, безответность – это не синоним безнадежности, как я раньше полагала, а некая энергия, выделяемая плотной, жарко дышащей массой писем, телеграмм и телефонных шорохов, всего, что сказано и написано в никуда, как если бы вы шевелили губами, задрав голову к небу. Безответность – батарейка выдыхающихся небес. Но это к слову.
Мы говорили с вашим братом о любви и смерти, разумеется, о чем же еще говорить с разумным человеком в кукушкином гнезде, и все шло своим чередом, я принесла бисквиты и – тайком – чай с имбирем в термосе, ему не разрешают специи. М. сидел на подоконнике, завернувшись в свое индейское одеяло, он часто сидит на подоконнике, потому что кровать ему коротка, а стул вечно занят посетителями. К нему приходит много народу, иногда я сталкиваюсь с ними в коридоре – ни одного знакомого лица! – но удивляться нечему: всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого.
Итак, М. сидел на подоконнике и мы говорили часа четыре, пока ночная сестра не явилась с таблетками, и вот что я поняла в тот вечер, вернее, что ощутила. Я совсем не знаю М., мы знакомы несколько недель, не считая прежнего – университетских разговоров в коридоре и демонстративных ссор на семинарах. Но теперь я знаю о нем главное. В вашем брате больше любви, чем полагается смертному, всего на одну каплю больше. Но это ртутная, тяжелая капля, она перевешивает все, что я до этого знала, а я знала многое.
– Я ведь зачем здесь живу, – сказал мне М. с полным ртом приторных альфахорес, – затем, что здесь тихо. Мне надо, чтобы тихо было. В больницах бывает по-настоящему тихо, люди сосредоточены на своих ранах, ссадинах и видениях, они почти не разговаривают. Моя воля – лежал бы в больнице, пока все не напишу, что хочется. Но ведь не с коклюшем же лежать, с коклюшем долго держать не станут.
А психам можно. Для того я и псих.
Ф.
Морас
декабрь, 2
За вчерашний день меня стукнули дважды.
До этого меня никто никогда не бил, даже брат. Хотя братья бьют, обычное дело. И в больнице меня не трогали, это я точно помню. Но здесь неземные правила. Наверное, потому, что сразу уйти все равно некуда, вокруг вода. А когда придешь в порт, обида уже свернется темной кровью.
В первый раз – когда я споткнулся в дверях столовой, не заметив приклепанной стальной полосы на пороге, тележка с грязными салфетками задела метрдотеля, он развернулся и двинул мне по шее ребром ладони. Даже не посмотрел, кто там катит эту тележку.
Я мог оказаться лиловым потным детиной с ястребом, выколотым между лопаток, или борцом сумо с бугристой шеей, ему было все равно. Petit connard! Я бросил тележку и ушел. Попросил Хасана за ней сходить потом. Он сказал – ладно, но в последний раз. Привыкай, barcelonense, сказал Хасан, и мы пошли на бельевой склад за чистыми салфетками.
Тысяча салфеток на завтрак и тысяча на ужин.
Про второй раз даже говорить неохота.
декабрь, 3
Лукас не пишет уже три дня. От этого у меня горят губы и ноет затылок. Я послал ему открытку на рабочий адрес. Написал, что буду в Ла-Валете рано утром. Я проделал весь этот путь, чтобы позавтракать с Лукасом. Зайти за ним часов в девять, когда уже открылись кофейни и отовсюду тянет горячей ванилью и сезамом.
В понедельник он написал, что Сен-Джулиан – ужасная дыра и чтобы я туда не ехал, а встретимся в порту, но мне это не нравится.
Что, если я его не узнаю? Я ведь даже не видел его ног (а вдруг они кривые?) и живота (а вдруг он веселый и круглый, как у Ганеши?). Хочу увидеть его заспанным, хмурым, с приглаженными мокрой рукой волосами. На пороге его дома с облицованной изразцами верандой. Или без веранды.
– А! Приехал, – скажет он, – в такую рань. Проходи, выпей сока.
Или нет.
– Погоди, – скажет он, – у меня бардак. Посиди на веранде пока.
Я буду сидеть на перилах с запрокинутой головой, смотреть на зимнее лимонное солнце и слушать, как он роняет что-то на пол у себя в спальне, чертыхается и топает босыми ногами по плиточному полу. Пол у него из красной плитки, такие маленькие выпуклые квадратики, я думаю.
Надеюсь, у него есть гостевая кровать или хотя бы раскладушка. Очень устал от деревянной полки в кубрике, к тому же мы спим там вдвоем, потому что полку Хасана заняли для игры в карты.
Две головы – это Близнецы, три – Геката, пять голов – это кубрик.
У троих парней есть одеяла, а у нас с Хасаном – списанное покрывало из каюты люкс, расшитое меандрами и широкое, как у Святой Агаты. Только лаву, текущую с вулкана, им не остановишь, больно много дырок. Хасан, когда спит, похож на египетского божка с вечным пальцем во рту.
