Леонид Андреев
Анатэма
Анатэма. Так, так, Давид. Бей их.
Сура (отступая). Ой, не наказывайте нас, Давид.
Странник (к толпе). Он слушает похитителя. Он говорит: я ничего не хочу дать народу. Он плюет и говорит, что это в глаза народу…
Крики испуга и зарождающейся злобы. Но в дальних рядах все еще молитвенные вопли: «Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д».
Кто-то беспокойный. Он не смеет плевать в народ. Мы ничего не сделали ему.
Другой. Я видел, я видел: он поднимал камни. Спасайтесь.
Анатэма. Берегитесь, Давид: они сейчас возьмутся за камни. Это звери.
Странник (к Давиду). Ты обманул нас, еврей!
Сура (заступаясь). Не смейте так говорить.
Хессин (хватая странника за грудь). Еще слово, и я заткну тебе рот.
Давид (кричит). Я не обманывал никого. Я отдал все, и у меня нет ничего.
Анатэма. Вы слышите, глупцы? У Давида нет ничего. (Смеется.) Нет ничего. Так ли я говорю, Давид?
Странник. Вы слышите? – у него нет ничего. Зачем же он призвал нас? Он обманул. Он обманул.
Хессин (в недоумении). Но это правда, Сура: он сам говорит – нет ничего.
Сура. Не слушайте Давида. Он болен. Он устал. Он даст нам все.
Странник (с тоскою и гневом). Как же ты мог, Давид? Что ты сделал с народом, проклятый?
Кто-то беспокойный. Ну, так послушайте, что сделал со мной Давид, радующий людей. Он обещал мне десять рублей, а потом отнял и дал одну копейку; и я думал, что эта копейка не настоящая, и приходил с нею в магазин и требовал много, – а они смеялись и гнали меня, как вора. Это ты – вор. Ты – грабитель, оставивший моих детей без молока. На твою копейку. (Бросает копейку к ногам Давида.)
Многие следуют его примеру, – ибо у всех только по одной копейке.
Сура (защищая Давида). Вы не смеете обижать Давида.
Давид молча плачет, закрыв лицо руками.
Кто-то яростный. Предатель! Он мертвых поднял из гробов, чтобы посмеяться и над ними. Бейте его камнями. (Нагибается за камнем.)
В этот момент поднимается сильный ветер, и в отдалении грохочет гром. В толпе страх.
Давид (поднимая голову и раскрывая грудь). Побейте меня камнями – я предатель!
Гром сильнее. Анатэма весело хохочет.
Странник. Предатель! Бейте его камнями – он обманул. Он предал, он солгал!
Смятение. Наступают на Давида, хватаются за камни; некоторые с воплем убегают.
Давид. Возьмите меня. Я иду к вам.
Анатэма. Куда? Они тебя убьют.
Давид. Ты враг. Пусти! (Вырывается.)
Странник (поднимая над головою камень). Назад, сатана!
Анатэма (торопливо). Прокляни их, Давид. Они сейчас убьют тебя… Скорей.
Давид поднимает обе руки – и падает, пораженный камнем. Почти без слов, немые от ярости, глухо ворчащие, словно грызущие землю, – обрушивают люди все новые и новые каменья на неподвижное тело. Не слышат грома. Не слышат визгливого смеха Анатэмы. Вдруг кто-то громко плачет: «а-а-а». Женщина. За ней другая. Крики, рев. Убегают, согнувшись. Кто-то последний поднимает камень, чтобы бросить в голову Давида – оглядывается – один! – выпускает камень из рук и с диким криком, схватившись за голову, убегает. Далекие крики. Что-то страшное творится в невидимой толпе.
Анатэма (мечется, вскакивает на камень, срывается, опять вскакивает, смотрит). А-ах, ты победил, Давид. (Хохочет.) Смотри. Смотри, как бежит проклятое тобой стадо. Ха-а! Они падают со скал. Ха-а! Они бросаются в море. Ха! Они топчут детей! Смотри, Давид, они топчут детей! Это сделал ты, великий, могущественный Давид Лейзер. Любимый сын бога – это сделал ты! Ха-ха-ха! (Кружится, обуреваемый хохотом.) Ах, куда же мне деваться с радостью моею? Ах, куда же мне пойти с вестью моею – для нее мало места на земле? Восток и запад, север и юг, смотрите и слушайте – Давид, радующий людей, – убит людьми и богом. И на смрадный труп его ногою стану я – Анатэма. (К небу.) Ты слышишь? Возрази, если можешь. (Попирает ногою тело Давида.)
И вот слышится стон из-под ноги, и вот, дрожа и колеблясь странно, поднимается седая окровавленная голова.
(Отступая.) Ты еще жив? Солгал и здесь?
Давид (ползет). Я к вам. Подожди же меня, Сура. Я сейчас.
Анатэма (нагибаясь, с любопытством рассматривает). Ползешь?.. Как и я? Собакою? За ними?
Давид (в смертном томлении). Ой, я не дойду, понесите же меня, Нуллюс. Разве я говорю, что меня не надо побить камнями – ах, ну и пусть меня побьют камнями. Понесите же меня, Нуллюс! Я тихо лягу на пороге, я только взгляну в щелочку, как кушают… маленькие дети… Ой, борода. Ой, страшная борода… Ой, не бойся, мой маленький, – ты один умный, ты один смеешься. Деточки мои, мои маленькие деточки.
Анатэма (топая ногой). Ты ошибаешься, Давид. Ты мертв. И мертвы дети. Земля мертва – мертва – мертва. Взгляни.
С усилием Давид встает и смотрит, простирая уже слабые, полумертвые руки.
Давид. Я вижу, Нуллюс. Мой старый друг… мой старый друг, побудьте здесь, я прошу вас, а я пойду к ним. Знаете ли, Нуллюс… (Путается.) Кажется, я нашел одну копейку… (Смеется тихо.) Я же говорил тебе, Нуллюс, взгляни на эту бумагу… Абрам Хессин мой друг… (Убедительно.) Абрам Хессин мой друг. (Падает и умирает.)
В отдалении, замирая, сдержанно грохочет гром, словно по огромным каменным ступеням нисходит кто-то, одетый в тяжкие железа. Уже темно от черных клубящихся туч, но затихает порывистый ветер; до самой воды спустилось красное солнце и, в прорыве облаков, показало свой округленный верх, свою как бы стынущую огромную близкую массу. И скрылось.
Анатэма (наклонившись). Теперь правда? Умер? Или опять лжешь? Нет – честная смерть. Дай кулак. Разожми. Не хочешь? Но ведь я сильнее. (Встает и рассматривает что-то в руке.) Копейка. (Бросает презрительно. Ворошит ногою труп Давида.) Прощай, глупец. Завтра твой труп найдут здесь люди и схоронят пышно по обычаю людей. Добрые убийцы, они любят тех, кого убивают. И из тех камней, которыми тебя побили за любовь, они построят высокий – кривой – и глупый памятник. А чтобы оживить его нелепо-мертвую громаду – меня посадят на вершине. (Смеется. Сразу обрывает смех и становится в надменно-актерскую позу.) Кто вырвет победу из рук Анатэмы? Сильных я убиваю, слабых я заставляю кружиться в пьяном танце – в безумном танце – в дьявольском танце. (Ударяет ногою по земле.) Смирись, земля, и дары принеси мне покорно: убивай – жги – предательствуй, человек, во имя господина твоего. По морю крови, пахнущей так сладко, на красных парусах, сверкающих так жарко, направляю я мою ладью… (К небу, быстро.) К тебе за ответом. Не собакою, ползающей на брюхе, – знатным гостем, владетельным князем земли причалю я к твоим немым берегам. (Величественно.) Приготовься. Я – точного потребую ответа. Ха-ха-ха! (Со смехом скрывается во тьме.)
Занавес
Картина седьмая
Ничего не произошло. Ничто не изменилось.
Все так же тяжко подавляют землю железные, извека закрытые врата, за которыми в безмолвии и тайне обитает начало всякого бытия, Великий Разум вселенной. И все так же безмолвен и грозно неподвижен Некто, ограждающий входы, – ничего не произошло, ничто не изменилось.
Ужасен серый свет, немой, как серые камни, ужасно место – но Анатэма любит его. И вот снова показывается он: но не ползет он на брюхе собакою, не прячется за камни, как вор, – как победитель, надменной поступью, медлительной важностью движений он старается закрепить свою победу. Но так как никогда не может быть правдивым дьявол и нет предела сомнениям его, то и сюда он вносит вечную раздвоенность свою: идет, как победитель, а сам боится, закидывает голову кверху, как властелин, а сам смеется над преувеличенною важностью своей; мрачный и злой шут – он тоскует о величии и, принужденный к смеху, ненавидит смех. Так, важничая чрезмерно, доходит он до середины горы и ждет в горделивой позе. Но как огонь сухое дерево – пожирает безмолвие его неуверенную важность, – и уже торопится он, даже не выдержав паузы, как плохой музыкант, скрыть себя и свои сомнения и свой ненавистный страх в густой чаще шуток, крика громкого и торопливых жестов. Топает ногой и кричит притворно-грозным голосом.
Анатэма. Почему нет труб и торжества? Почему закрыты эти старые и ржавые ворота и никто не подает мне ключей? Разве в порядочном кругу так принято встречать именитого гостя, владетельного князя дружественной нам земли? Один швейцар, видимо, заснувший, и больше никого. Плохо. Плохо. (Хохочет. И, потягиваясь истомно, присаживается на камень. Говорит кротко и манерно-устало.) Но я не тщеславен. Трубы, цветы и крики – все это пустяки! Я сам слышал, как однажды трубили славу Давиду Лейзеру – а что из этого вышло? (Вздыхает.) Грустно подумать. (Насвистывает грустно.) Ты слыхал, конечно, какая неприятность постигла моего друга, Давида Лейзера? Помнится, когда последний раз болтали мы с тобою – ты еще не знал этого имени… Но теперь ты знаешь его? Гордое имя! Когда я уходил с земли, вся земля миллионом голодных глоток выкликала это славное имя: «Давид-обманщик! Давид-предатель! Давид-лжец!» При этом, как мне показалось, некоторые весьма несдержанно упрекали и еще кого-то. Ведь не от своего имени действовал так неосторожно мой честный, безвременно погибший друг. (Некто молчит. И, дыша злобою, с торжеством уже не притворным, Анатэма кричит.) Имя! Имя того, кто погубил Давида и тысячи людей. Я Анатэма, у меня нет сердца, на адском огне высохли мои глаза, и нет в них слез, но если б были они – я все их отдал бы Давиду. У меня нет сердца – но было мгновение, когда что-то живое шевельнулось в моей груди, и я испугался: разве может родиться сердце? Я видел, как погибал Давид и с ним тысячи людей, я видел, как в пучину небытия, в мое жилище мрака и смерти низвергался его дух, черный, свернувшийся жалко, как дохлый червяк на солнце… Скажи, не ты ли погубил Давида?
Некто, ограждающий входы. Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии огня. Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии света, который есть жизнь.
Пораженный Анатэма падает на землю и мгновение лежит неподвижно. Затем поднимает голову, яростную, как у змеи. Затем встает и говорит со спокойствием безграничного гнева.
Анатэма. Ты лжешь. Прости меня за дерзость, но ты – лжешь. Конечно, власть твоя безмерна – и дохлому червяку, почерневшему на солнце, ты можешь дать бессмертие. Но справедливо ли это будет? Или лгут числа, которым подчиняешься и ты? Или все весы показывают ложно, и весь твой мир одна сплошная ложь? – жестокая и дикая игра в законы, злой смех деспота над безгласием и покорностью раба? (Говорит мрачно, в тоске бессмертной слепоты.) Я устал искать. Я устал жить и мучиться бесплодно, в погоне за ускользающим вечно. Дай мне смерть – но не терзай неведением меня, ответь мне честно, как честен я в моем восстании раба. Не любил ли Давид? Ответь. Не отдал ли душу Давид? Ответь. И не камнями ль побили Давида, отдавшего душу? Ответь.
Некто. Да. Камнями побили Давида, отдавшего душу.
Анатэма (мрачно усмехаясь). Пока ты честен и отвечаешь скромно. Не утолив голода голодных – не дав зрения слепым – не вернув жизни безвинно умершим – произведя раздоры, и спор, и кровопролитие жестокое, ибо уже поднялись люди друг на друга и во имя Давида производят насилия, убийства и грабеж, – не проявил ли Давид бессилия любви и не сотворил ли он великого зла, которое числом можно исчислить и мерою измерить?
Некто. Да, Давид сделал то, о чем ты говоришь; и сделали люди то, в чем ты упрекаешь людей. И не лгут числа, и верны весы, и всякая мера есть то, что она есть.
Анатэма (торжествующе). Ты говоришь!
Некто. Но не мерою измеряется, и не числом вычисляется, и не весами взвешивается то, чего ты не знаешь, Анатэма. У света нет границ, и не положено предела раскаленности огня: есть огонь красный, есть огонь желтый, есть огонь белый, на котором солнце сгорает, как желтая солома, – и есть еще иной, неведомый огонь, имени которого никто не знает, – ибо не положено предела раскаленности огня. Погибший в числах, мертвый в мере и весах, Давид достиг бессмертия в бессмертии огня.
Анатэма. Ты снова лжешь! (В отчаянии мечется по земле.) О, кто же поможет честному Анатэме? Его обманывают вечно. О! Кто поможет несчастному Анатэме, его бессмертие – обман. Ах, плачьте, возлюбившие дьявола, стенайте и горюйте, стремящиеся к истине, почитающие ум, – его обманывают вечно. Я выиграл – он отнимает, я победил – он победителя заковывает в цепи, властителю выкалывает очи, надменному – дает собачьи ухватки, виляющий и вздрагивающий хвост. Давид, Давид, я был тебе другом, скажи ему – он лжет. (Кладет голову на протянутые руки, как собака, и стенает горько.) Где истина? Где истина? Где истина? Не камнем ли она побита – не во рву ли с падалью лежит она… ах, свет погас над миром, ах, нет очей у мира – их поклевало воронье… Где истина? Где истина? Где истина? (Жалобно.) Скажи, узнает ли Анатэма истину?
Некто. Нет.
Анатэма. Скажи, увидит ли Анатэма врата открытыми? Увижу ли лицо твое?
Некто. Нет. Никогда. Мое лицо открыто – но ты его не видишь. Моя речь громка – но ты ее не слышишь. Мои веления ясны – но ты их не знаешь, Анатэма. И не увидишь никогда – и не услышишь никогда, и не узнаешь никогда, Анатэма – несчастный дух, бессмертный в числах, вечно живой в мере и весах, но еще не родившийся для жизни.
Анатэма вскакивает.
Анатэма. Ты лжешь – молчаливый пес, грабитель, укравший истину у мира, железом заградивший входы. Прощай – я честную люблю игру и проигрыш верну. А не отдашь – на всю вселенную я закричу: ограбили – спасите! (Хохочет. Насвистывая, отходит на несколько шагов – оборачивается. Беззаботно.) Мне нечего делать, и я гуляю по миру. Ты знаешь ли, куда направляюсь я сейчас? Я пойду на могилу Давида Лейзера. Как тоскующая вдова, как сын отца, убитого из-за угла предательским ударом, – я сяду на могиле Давида Лейзера и буду плакать так горько, и буду кричать так громко, и буду звать так страшно, что не останется в мире честной души, которая не прокляла бы убийцу. Потерявший рассудок от горя, я буду показывать направо и налево: не этот ли убил? не этот ли помог кровавому злодейству? не этот ли предал? Я буду плакать так горько, я буду обвинять так грозно, что все на земле станут убийцами и палачами – во имя Лейзера, во имя Давида Лейзера, во имя Давида, радующего людей! И когда с горы трупов, скверных, вонючих, грязных трупов я возвещу народу, что это ты убил Давида и людей – мне поверят. (Хохочет.) Ведь у тебя такая скверная репутация: лжеца – обманщика – убийцы. Прощай. (Уходит со смехом.)
Еще раз из глубины доносится его хохот. И безмолвие оковывает все.
ЗАНАВЕС
1909 г.
