Леонид Андреев
Не убий
Василиса Петровна. Паспорт у всех есть. Это еще не дает тебе права привязываться.
Феофан. Верно! Я как привяжусь, от меня не отвяжешься. Он видит, что полиция против меня силы не имеет, так поить меня начал, дурья голова. А я чем больше пью, тем больше обличаю: на самую крышу его загнал, а дом-то трехэтажный. Против меня ни один грешник не устоит! А весу во мне восемь пуд.
Василиса Петровна. Да не труби ты так, даже в голову ударило! Вот труба.
Феофан. Верно! Я как затрублю, так пушкой меня не перешибешь (хмыкает). Потеха, ей-Богу.
Яков. Выпейте рюмочку, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. Ну что ты, Яков, разве я пью?
Яков. От холода выпейте. Я уж налил.
Василиса Петровна. Не знаю я… Ты, Маргариточка, не выпьешь? Выпей, душечка.
Маргарита. Не могу, голубушка Василиса Петровна. Если я хоть одну выпью, так до самого конца дойду. Ах, и ужасный у меня характер.
Феофан. Водку пьете, грешники, сатану тешите? Потеха, ей-Богу, до чего они эту водку любят!
Василиса Петровна выпивает стаканчик, стараясь это сделать незаметно, Яков также пьет.
Яков. Нет, Феофан, слаб ты. Слушаю я тебя месяц, а нет у тебя настоящих слов; так словно в животе бурчит, а не слова. Эх, разве так обличать надо? – петь надо! Каждое словечко чтоб в самое живое место било, чтоб как заплакал человек, так до самой смерти и не отошел бы! Тоскующие надо слова, а ты что! Рычишь, как пес на цепи. Ты меня пронзи, а лаять-то, милый, всякая собака еще вперед тебе даст!
Василиса Петровна. Барабан турецкий…
Незаметно выпивает еще рюмку.
Феофан. Что такое? Да ты меня настоящего видал?
Яков. А какой ты настоящий?
Феофан. А такой! Надо, чтоб запой у меня случился, вот какой.
Яков. А так не можешь?
Феофан. И так могу. Но только без настоящего заводу я очень милослив, очень я милослив, да. Я грешника-то люблю, когда я без настоящего заводу, вот в чем главное происшествие. Грешник, я тебе скажу, братец ты мой, – душевнейший человек; – да я за самого паршивого грешника, давай мне гору золота, и ту не возьму! Кто меня кормит и поит? – грешник. Кто душу мою лелеет? – грешник же (прослезился). Да я за грешника тысячу праведников отдам! Что праведник – от него, как от козла: ни шерсти, ни молока, а ты мне грешничка дай, я тебе в ножки поклонюсь!
Василиса Петровна. Заблаговестил.
Феофан (воодушевляясь). У меня, братец ты мой, нюх есть. Я как нюхну носом, так все насквозь понимаю. Ты думаешь, я не вижу, чем тут пахнет? Вижу. Эй вы, дщери вавилонские, винопийцы, блудницы, тати нощные, воры дневные, человекоубийцы. Чем тут пахнет, сознавайся!
Тихонько открывая дверь, входит Кулабухов, прислушивается с крайний любопытством. На нем, вместо старого пиджака, довольно приличный сюртучок.
Маргарита. Ох, да и страшный же ты черт! Яшенька, что он, шутит?
Яков. Шутит. Глядите – смотрите: сам Кулабухов господин.
Кулабухов (выступая). Так, так, пророки, да! Очень, очень поучительное зрелище. А как ты смеешь тут орать, а где такое правило, где такой указ сената? Ага!
Феофан. Это ты, сыч? Вот я ж тебя сейчас напугаю.
Кулабухов. А – а, меня? Нет, меня не напугаешь.
Чинно садится, сложив руки на тощих коленях и с ядовитой невозмутимостью смотрит на Феофана.
Маргарита (тихонько). Яша! Смотри, Яшенька, сюртучок надел. Вот же несчастный.
Яков. Нет, уж и люблю я это. Феофан, что же ты?
Феофан (пугая). Ну-у!
Кулабухов (ехидно). Ну?
Феофан. Сдохнешь!
Кулабухов. Не боюсь.
Феофан. Мертвечиной пахнешь! Сдохнешь, тля!
Кулабухов. Не боюсь. Что, а? Ты меня пугаешь, а я не боюсь. Вот я и живой, вот я и сижу, вот я и ножку за ножку заложил, видал, хе-хе, что? И ручкой машу… вот, вот, что? И ручкой машу.
Помахивает дрожащей рукой.
Василиса Петровна. Ну что же это такое? Да что вы все делаете? Маргариточка, ты видишь?
Феофан. Ах ты, таракан! Да как же ты смеешь не бояться? Бойся! Трепещи, поганец!
Кулабухов. И не трепещу.
Феофан. Трепещи!
Кулабухов. И не трепещу.
Феофан. Да ведь сдохнешь же, окаянный. Что я, шучу с тобой, что ли? Обормот! Яков, как он меня раздражил, а?
Кулабухов. Хе-хе.
Маргарита. Господи, а у самого коленки стукаются! Оставьте же его, безжалостные.
Кулабухов. Хе-хе.
Феофан. А, ты так? (Вставая.) Ну, так еще сказано: не словом, так дубьем грешника…
Кулабухов поспешно отбегает к двери; гримасничает.
Кулабухов. И не сказано, и не сказано! И не смеешь, что? Все бы рады, все хотят, а я не боюсь! Вот, на.
С надменным видом, показывая, что он молодец, подняв голову, мелкими шажками проходит через комнату и также проходит обратно. Так и входит в дверь, не оглядываясь. Яков хохочет.
Феофан (тупо). Какой заскорузлый, а? Ушел. А?
Яков. Эх ты, благовесть московская! Молодец, да против овец, а против молодца – сам овца. Выпейте еще рюмочку, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. Да уж стоит ли, Яшенька? Как он меня расстроил… и ручкой еще машет. Уж ручкой бы не махал!
Яков. Да выпейте! За ваше здоровье, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. За твое, Яша (пьет). И никогда ты не пей, Маргариточка, избави тебя Бог Всемогущий от этого яда. Думаешь веселье найти, а вместо того такая грусть, такое сожаление! Милые вы мои, хорошие вы мои, и зачем все это делается? Хороводы бы нам водить, венки заплетать, цветочки в букетики собирать, нежно друг дружкой любоваться, а мы что?
Яков. Что ж, песенку и сейчас спеть можно. Маргарита Ивановна, а вы о чем задумались?
Маргарита (она сидит в стороне). Так.
Яков. Ну ты, благовесть, ты-то что? Благовести.
Феофан. Спать я восхотел, Яков. Огорчил он меня. Теперь я сам не свой. Почему он меня не боится? Все грешники боятся, а он нет. Дурак он, что ли, такой или праведник? Нет, на праведника не похож. Хм (хмыкает). Вот потеха.
Василиса Петровна (тихо). Яшенька, рыженький ты мой, ты сегодня со мною спи, а то я боюсь, Яшенька, уж такой ты, как лен, мягкий, так бы я в тебя и впилась, зубами загрызла бы. (Еще тише.) Яша, а крови не будет?
Яков. Нет.
Василиса Петровна. Ты помни! Чтобы ни единой царапинки, слышишь? Чисто надо сделать, ах как чисто.
Яков. Чисто сделаю.
Василиса Петровна (все также тихо). Яшенька, что такое у меня внутри дрожит? Так дрожит и дрожит… холодно мне, что ли? Яшенька, ты себе бархатную поддевку сшей. Вот и опять, холодно мне, что ли? Яшенька, а я ему опять намекала, что завтра.
Яков. Эх, зачем, не надо было.
Василиса Петровна. Как не надо, Яков? Надо же намекнуть! Ходит человек и не знает. А ручкой-то он махал, Яшенька, ручкой-то махал.
Яков. Разлимонилась, бабочка! Ну, ну, подтянись, бабочка, эх… Маргарита Ивановна, а вы о чем?
Маргарита. Так. Василиса Петровна, а дети у вас были?
Василиса Петровна. Дети? Были да сплыли, голубушка. А тебе что?
Маргарита. Ничего. Ах, да и тоскую же я, родненькие мои, куда голову преклонить, не знаю. Яшенька, ты добрый?
Яков. Кто говорит добрый, а кто и злой. А вам какого надо?
Василиса Петровна. Он добрый. Яша, спел бы ты что-нибудь, голубчик.
Маргарита. А раз добрый, пойдем со мною, Яшенька.
Яков. Куда?
Маргарита. Куда-нибудь.
Смеется и плачет.
Яков. Что же, и это на худой конец дорога: кто туда, кто сюда, а мы никуда. Кто с нами? Прикажете плясовую, Маргарита Ивановна?
Василиса Петровна. Нет, нет, Яков, ни в каком случае. Ну, какой тут пляс!
Яков. Феофан еще рассердится: ишь, скажет, грешники распелись. Феофан! Попеть можно? Как это, по-твоему?
Феофан. Ну и пой. Я люблю, когда грешники поют. Я сам, когда грешен был, тоже пел. А когда пляшут, не люблю! Все черти пляшут.
Яков (настраивая балалайку). А ты видал?
Феофан. Я? Конечно, видал. О Господи. Какой у меня туман. Потеха!
Яков (поет). Эх, погиб я, мальчишечка, погиб я навсегда, а годы проходят, все лучшие года. Мать свою зарезал…
Обе женщины глубоко задумались; Василиса Петровна аккуратно вытирает платком слезу. При первых звуках балалайки из двери осторожно высунулся, потом вышел Кулабухов и также слушает. На него не обращают внимания.
Занавес
Действие второе
Картина первая
Время к полуночи. Поздняя осень.
На сцене пустынный московский переулок в Хамовниках. Идет переулок с горочки, по ложбинке, в глубине когда-то здесь бывшего оврага; и всю правую сторону занимает белая монастырская ограда, проходящая по верху заросшего травой невысокого вала. За оградой глухая, также белая стена церкви, а дальше смутно белеют колоколенки и главы, переплетаются голые ветви и стволы. Светят только два окраинных керосиновых фонаря; один стоит далеко, в глубине и на завороте переулка, другой помещается у левой панели и скупо озаряет передний план.
У самого фонаря, в тени, стоят и молча курят Яков и Феофан. С густым вздохом Феофан бросает папиросу и тушит ее ногой. Часы на колокольне вызванивают две четверти.
Яков. И так не разгорится, чего тушишь. Хорош табак?
Феофан. Хорош.
Яков. Хорош табачок.
Феофан. Да я не понимаю, курить не люблю. Мне Воронин-купец каких-то сигар дал, кто его знает, а толстые, как палец. Так у меня голова от них болела, было сдох. Куражиться ночью будешь?
Яков (бросает папиросу). Буду. Как это поется: «Ах, мамаша, глянь в окошко – ктой-то тонет на реке – в бледно-розовой рубашке – с папиросочкой в руке!» Куражиться буду, а тебя не возьму.
Феофан. Врешь. Ты теперь прогнать меня не можешь, я к тебе приставлен! Куда ты, туда я, а петь тебе здесь не место – не татарин.
Яков. Ладно. Надоел.
Феофан. И надоем! А мне за тобой легко при моем весе поспешать? – скачешь, как блоха. Пойдем нынче спать, а? Поспишь, милый, отдохнешь, а завтра и куражиться будешь. Хорошо как…
Яков. Ты спи, а я не хочу спать. Понял? Взялся за мной ходить, так и ходи, не клянчи. Я тебя еще бегать заставлю, ты мне, как рысак, заскачешь! Обличитель!
Феофан. И где у тебя совесть, Яков?!
Яков. На то я и грешник… Эй, ступай-ка, на угле меня подожди – идет.
Феофан. Кто идет?
Яков. А кому надо, тот и идет. Ну, живей оборачивайся, говорю.
Феофан неторопливо уходит, ждет Якова на угле. Нерешительно, оглядываясь, выходит справа Василиса Петровна, одетая прилично, в черном.
Василиса Петровна! Вот он, я.
Василиса Петровна. Здравствуй, Яша. Давно ждешь?
Яков. Давно уж.
Василиса Петровна. Опоздала я. С тобой кто-то был, мне показалось. Кто это?
Яков (нехотя смеется). Да Феофан.
Василиса Петровна. Опять он? Ну и чему ты смеешься, Яков, мне это очень не нравится. Теперь необходима такая осторожность, а ты!.. Зачем он с тобой, мало для тебя пьяниц?
Яков (также нехотя). Его уж спросите.
Василиса Петровна (испуганно). Он знает?
Яков. Нет, откуда же ему знать, когда никто не знает. А догадывается, пожалуй.
Василиса Петровна. Выдаст! Выдаст, вот увидишь! Ах, как же ты убийственно неосторожен, Яков! Что ж нам теперь делать? Вот ужас.
Яков. Да не выдаст. Вы его не знаете. Ему грешники непокаянные нужны, которых сосать можно, а явленные зачем ему? От явленных ему никакого удовольствия нет. Бросьте его: моя он забота, а не ваша. Что ж, бабочка, стоим? – Поедем куда или что?
Берет Василису Петровну за руку: Василиса Петровна испуганно и несколько брезгливо отдергивает руку.
Василиса Петровна. Нет, нет, что ты выдумал, Яков. Мы никуда не поедем! И ты, пожалуйста, не выдумывай этого – ехать.
Яков (согласно). Что ж, не надо ехать, так постоим. А может, и стоять не надо? Я, Василиса Петровна, на все согласен. Нашего Яшу хоть в пирог, хоть в кашу.
Василиса Петровна. Я знаю, ты очень добрый. И ты очень деликатный человек, Яков: я редко видала людей из высшего звания, которые были бы так деликатны. Да мы здесь побудем, мне надо. Тут никого? Ах, Яша, я так боюсь… ну, ну, ничего. Яков, а деньги ты хорошо устроил? Ты так легкомыслен, Яша.
Яков. Устроил.
Василиса Петровна. Помни же, что за мной еще твоих сорок тысяч. Я нарочно не даю их тебе, я просто не верю в твое благоразумие. Но если понадобится или вздумаешь солидно устроиться, то только скажи. Скажешь?
Яков. Ладно.
Василиса Петровна. Только слово скажи, понимаешь? И сейчас же деньги будут у тебя, а пока ты, конечно, получаешь на них проценты. Маргарита с тобой?
Яков. Со мной.
Василиса Петровна. Ну и хорошо, что с тобой. Только будь с ней осторожен, Яша: она девушка благородная, прекрасная девушка, но у нее бывают фантазии… Ты ее очень любишь, Яков?
Яков. Я всех люблю, Василиса Петровна.
Василиса Петровна вздыхает.
Василиса Петровна. Да, я знаю. Разошлись наши дороги, Яшенька… только бы тебя Бог устроил, день и ночь молюсь Ему об этом. Ты еще не знаешь, Яков, какая я благодарная, – и ты для меня навсегда первый в молитвах моих человек. Сперва за родителей, потом за Николая Ивановича – ты его не знаешь, Яша, был такой человек, – а потом за тебя, Яша, я и за Петра Кузьмича молюсь (крестится). Царство ему небесное и вечный покой.
Молчание. Часы бьют три четверти.
Яков. А какой ему Митька-наследник памятник ставит! Спрашивал я рабочих, говорят, тысяч тридцать стоить будет.
Василиса Петровна. А ты ходил разве?
Яков. С Феофаном ходили. На могилке посидели, папиросочку покурили, поплевали. Эх, Василиса Петровна, решил я окончательно, что и не человека я убил, а так, неведомую зверушку. То ли я на могилке сижу, ножки свесил, то ли на качелях качаюсь – одна во мне стать. Говорит Феофан, что совести, например, у меня нет… Что ж, может, и от этого, может, и от другого чего. Легко сказать, что совести нет, а куда она, например, могла деваться? У всех есть, а у меня нет. Василиса Петровна, а вот вы скажите: может быть человек на свете такой, чтобы совсем у него не было совести?
Василиса Петровна. Нет, не может.
Яков. Я и говорю, что не может: из одной земли все сделаны. Но только почему же, скажите мне, Василиса Петровна, не могу я почувствовать сожаления, ну тоски там, или хотя бы заплакать. Слез ли у меня нету? Вот, например, Маргарита Ивановна: ах, и до чего же она страдает! Ах, и до чего же она мучается!
Василиса Петровна. О чем же ей страдать, ведь все устроилось?
Яков. Не знаю. Я, Василиса Петровна, на родину поехать хочу, повидать захотелось. Да и Маргарита тянет – идем да идем. А спросишь куда, так только один ответ и есть: куда-нибудь. Ну и пойдем куда-нибудь – чем не дорога для нашего Яши?
Василиса Петровна. Да, да, поезжай. Мне кажется, что я могла бы тебя обожать, если бы не… Тут никого?
Яков. Никого. Вон Феофан на углу маячит, да разве он кто? Будьте спокойны, Василиса Петровна, никого нет.
Василиса Петровна. Яша… Яков, а у меня просьба к тебе, ну так я сейчас скажу. Я хорошею жизнью хочу жить, Яша, – ты понимаешь, хорошею жизнью?
Яков. Понимаю.
Василиса Петровна. Хорошею жизнью! Уж не девчонка я, не двадцать мне лет. Бывало, девчонкой и тут обещаешься, и тут заклинаешься, в три ручья ревешь, а прошла ночь – и все позабыла, как рукой сняло. А теперь у меня план есть, есть честное намерение: я уж все обдумала… давно обдумала, еще до… Понимаешь?
Яков. Понимаю. Что ж, поживите, а мы позавидуем. Так что мне делать?
Василиса Петровна. Погоди! Погоди, голубчик! Ты не знаешь, Яша, а вот в этой церкви меня крестили. Господи, прости мне грехи мои тяжкие – а в этом переулочке и домик наш был. Я это место знаю. Теперь домика нашего и в помине нет, даже место отыскать трудно, где он стоял, а как в нем жилось, Яша!.. (Плачет.) Вот часы на колокольне звонят, и тебе все равно, а для меня звон этот неизъяснимо радостен, неизъяснимо печален. Девочкой его я слышала и вот теперь слышу – Господи, прости мне грехи мои тяжкие!
Плачет.
Яков. Вот и вы плачете.
Василиса Петровна (сквозь слезы). Не буду. Яков. Да нет, плачьте. Я так. Что ж мне делать, говорите, а то не прошел бы кто.
Василиса Петровна. Яша! Я его во сне вижу.
Яков. Часто?
Василиса Петровна. Три раза. Вчера третий раз видела. Яша, голубчик ты мой, пожалей ты меня, я одинокая, я беззащитная! К кому я могу обратиться, кому могу хоть слово сказать – прятаться я должна, одинокая я, беззащитная я, женщина я слабая.
Яков. Так. Является.
Василиса Петровна. Является. А тебе?
Яков. Раз и я его во сне видал, ручкой он на меня махал. Да что? – на меня не намашешь. А на вас махал?
Василиса Петровна (с ужасом). Махал, Яша!
Яков. Ишь ты, царь собачий.
Василиса Петровна (взмахивая руками). Яков, Яков! Да разве это мыслимо так выражаться. Ты меня совсем убить хочешь, это даже неделикатно, Яша! Тут никого нет? Пожалей меня, Яша.
Яков. Жалею.
Василиса Петровна. Возьми на себя грех перед Богом… Нет, нет, погоди. Ты сильный, Яша, ты мужчина, ты ничего не боишься – и кто знает, может быть, ты прав и бояться не надо. Не знаю. Но я так боюсь, я так измучилась вся, что если ты меня не освободишь, я… я в полицию пойду. Что мне, все равно! Освободи меня, Яков. Ты должен меня освободить, иначе ты не мужчина, иначе ты не благородный человек, каким я тебя всегда считала.
Яков. Да милая вы моя… Ну и беру. Эка! Ну и беру – чего там!
Василиса Петровна (качает головой). Нет, не так.
Яков (в недоумении). А как же? Беру.
Василиса Петровна. Нет! Нет, так нельзя, Яков! Это не серьезно. Ты должен поклясться, Яков, – вот как ты должен! Ах, Господи, вдруг кто-нибудь пройдет. Яша, стань на колени.
Яков. Да зачем?
Василиса Петровна. Стань на колени – лицом к церкви. Лицом, Яша, лицом, – ах, Господи Боже ты мой, нужно же, чтоб лицо твое было видно.
Яков (неловко становится на колени, с легкой усмешкой). Так?
Василиса Петровна. Теперь смотри – сквозь камень смотри, Яша, – ах, Господи, да сквозь камень смотри же, – там – маленькая иконочка, смотри! – и лампада неугасимая перед ней, смотри, смотри. Ну и скажи Ему – ах, всю силу собери, Яков, всю силу, всю силу, – и скажи Ему: Господи! На одного себя весь грех беру.
Яков (повторяет). Господи, на одного себя весь грех беру. Я убил.
Василиса Петровна. И задумал я.
Яков (повторяет). И задумал я. Я убил.
Василиса Петровна. Господи! И каков бы ни был суд Твой милостивый, одного меня карай, нет у меня товарищей, нет у меня участников, один я.
Яков (повторяет). Одного меня карай. Я убил.
Василиса Петровна. Нет, нет, не так. Ах, да как же мне… Ну говори: Господи, а если были у меня участники – есть участница одна, – то, Господи, на меня ее муку возложи. За мое благородство, Господи, за мою душу, навеки погибшую, за мученья мои бесконечные – дай ей, Господи, отпущение греха.
Яков (повторяет). За мою душу погибшую дай ей, Господи, отпущение греха. Я убил!
Василиса Петровна. Клянись!
Яков. Клянусь.
Встает. Василиса Петровна закрыла лицо руками и молчит. Звонят часы на колокольне: одиннадцать медленных ударов.
Василиса Петровна (плачет и смеется). Яшенька!
Яков. Что, милая? Теперь не плачь. Василиса Петровна. Яшенька!
Вдруг падает на колени и целует Яшину сопротивляющуюся руку.
Яков. Ну что вы, Василиса Петровна, барыня! Дворнику-то Яшке!
Василиса Петровна (вставая). Яша, друг мой. Ты меня человеком сделал. Прощай!
Пошатываясь, но быстро уходит. Яков некоторое время стоит один. Потом тихонько свистит.
Яков (негромко). Эй, Феофан, лезь сюда. Заснул?
Феофан (издали). Нет.
Яков. Эх, спички потерял. Феофан, спички есть?
Феофан. Есть. Сам коробок дал. Озяб я что-то – люди-то все спят, а мы маемся. Ах, и до чего грешник беспокоен, нет ему угомону во все дни до скончания живота его.
Яков. Спичку дай.
Закуривает дрожащею рукой.
Феофан. Хм, потеха. Яшка, а рука-то у тебя отчего дрожит?
Яков. Разве? Ну так это она пляшет, а не дрожит.
Феофан. Пляшет? А я, так думаешь, и не видал, кто тут с тобой был? Хм, потеха! Ну что ж, куражиться идем или отдумал? Спать бы надо, Яша, уморился я.
Яков. Куражиться. Эх, да и задам же я сегодня звону-перезвону!
Феофан (уныло). Так хоть извозчика возьми. Ох ты, Господи, Владыко живота!..
