Лидия Чарская
Дели-акыз
– Все? Отчего ты замолчала?
– Все, больше ничего нет в письме.
Пока Селтонет читала, глаза Глаши горели, как у кошки. Жгучее любопытство и напряженное внимание глядели из этих горящих глаз.
– Как хорошо! – шепчет она с блуждающей улыбкой на губах. – Какое тебе счастье привалило, Селтонет: будешь богатой, будешь княгиней!
– Буду княгиней… – бессознательно, эхом отзывается Селтонет.
И вдруг вспоминает, что дала слово Селиму стать его женой. К тому же, она любит Селима, своего друга детства, своего дорогого сокола…
– Не пойду я за князя. Не знаю я его, – с жаром шепчет Селта. – Что ж, что богат, может, он урод собой…
Глаша невольно смущается словами подруги. Селта – права. Может статься, этот князь – урод и похож на чудовище из какой-нибудь сказки.
– Надо раньше посмотреть, – говорит она, усиленно морща лоб и делаясь похожей на маленькую, погруженную в заботы, старушку.
– Что посмотреть?
– Князя этого посмотреть. Вот бестолковая какая! Вот что: пиши записку скорее Абдулу. Так, мол, и так; бери князя своего и провози его берегом Куры мимо дома внизу, а мы из окон посмотрим, так ли он хорош и знатен, как ты говоришь.
– А «друг»?
– Что «друг»?
– Вдруг увидит… – опасливо косясь на дверь, шепчет Селтонет.
Селте более двадцати лет. Глаше едва минуло одиннадцать. Но обычно сонный, туго соображающий мозг молодой татарки заставляет ее уступать во всем развитой и ловкой девочке. И немудрено поэтому, что Глаша берет верх над своей старшей, наивной и недалекой подругой, повторяющей все свое: «а вдруг»…
– Ну, вот еще, – говорит Глаша, – не зли!.. А вдруг небо свалится на землю! Вдруг Гори превратится в груду развалин! Вдруг у тебя и у меня возьмут да и вырастут усы! Нечего глупости болтать! Садись и пиши. В первое новолуние, днем только, пускай проскачут мимо усадьбы под обрывом. А я бинокли припасу. Вот и чудесно. Вот и посмотрим. А теперь идти ужинать пора, Боюсь, что нас уже хватились. Ну же, Селтонет, действуй! Что же ты остановилась? – И Глаша неистово теребит за рукав татарку.
Селтонет смущена. То, что она затеяла, – дико и странно. Конечно, замуж за незнакомого бея она не пойдет, потому что любит Селима, но почему бы и не позабавиться немного и не посмеяться и не проучить этого глупого Абдул-Махмета и его кунака.
Шутка так нравится Селтонет, что она хлопает в ладоши и кружится волчком по комнате. Потом хватает Глашу и душит ее поцелуями.
– Миленькая, пригоженькая, хорошенькая! И умом же наградил тебя Аллах! – говорит она между поцелуями и приплясывает вокруг девочки.
Потом они берутся за руки и чинно отправляются вниз в кунацкую, как будто у них ничего не случилось.
Глава V
Душный знойный майский полдень.
Раскаленным золотым шаром повисло солнце над Гори. Ни облачка в далеком синем безбрежном небе, ни шороха в заснувших полдневным сном, словно завороженных, чинаровых и каштановых садах.
На кровле джаваховского дома Мара раскладывает первые абрикосы и персики для сушки. Раскладывая, она поет.
А внизу в кунацкой[17] Даня Ларина дает своей младшей подруге и названной сестре урок музыки на рояле. У Гемы есть слух, и «друг» хочет, чтобы юная грузинка брала уроки у Дани.
Сама Нина сидит с путеводителем в руках. Перед нею карта Швейцарии; мысли её витают далеко отсюда. Здоровье Гемы, страдающей постоянными ознобами и лихорадками, бессонницей и периодическим кашлем, внушает сильное беспокойство Нине, которая одинаково, всею силою души, любит всех птенцов своего гнезда-питомника. Но эта бледненькая, всегда покорная и тихая Гема особенно будет её сочувствие. Милая Гема заметно тает, как нежный тепличный цветок. Вчера Нина приглашала доктора, опытного, знающего врача, в свой питомник. Тот долго выстукивал и выслушивал Гему, потом сказал:
– Серьезной опасности пока еще не предвидится, но у девушки – слабые легкие и, как это ни странно, воздух её родины сейчас ей вреден. Она схватила малярию. Ее необходимо увезти теперь же до осени в Швейцарию, в самое глухое горное гнездышко, где нет этих туманов и сырых ночей. Разумеется, если вы можете, княжна, устроить это.
О, чего не смогла бы она, Нина, устроить для своих питомцев! Все богатство джаваховского дома перешло к ней. И все, что принадлежит ей, должно принадлежать её питомцам; все, что имеет она – это и их достояние. Так о чем же может быть речь? Разумеется, она повезет Гему в Швейцарию, поручив «Гнездо» Люде… Конечно, не с легким сердцем оставит она, Нина, своих питомцев… Ее тревожат дела питомника. Во-первых, Сандро, обожающий свою сестренку Гему. Как бедный юноша должен будет тревожиться за здоровье Гемы в разлуке с нею!.. Потом Селтонет. Никак нельзя сделать из этого взрослого ребенка человека, каким уже давно пора быть Селте. Она наивна, дика и легкомысленна; она к тому же ни с чьим мнением, кроме её, Нинина, не считается и, разумеется, не будет подчиняться Люде. А Глаша? Эта безудержная, чересчур развитая, необузданная для своих лет проказница и отчаянная сорвиголова. Года два тому назад Глаша прочитала дневник покойной княжны Джавахи и совсем потеряла голову, стараясь подражать во всем удалой джигитке-княжне. Люде, бедняжке, будет немало хлопот и волнения с Глашей. Кстати, где она сейчас? Ей приказано сидеть смирно за французским переводом в учебной. Осенью девочка будет держать экзамен в первый класс среднего учебного заведения. Ее необходимо хорошенько подготовить за эго время. С нею занимается и сама Нина и Люда, иногда Маруся, в свободное от хозяйства время, иногда Гема, когда чувствует себя хорошо. И все жалуются, все негодуют, недовольные успехами и поведением Глаши.
– Эго бес, а не девочка. Минутки не может посидеть спокойно на месте! – постоянно повторяет Маруся.
Однако, где же этот бес сейчас? Нина откладывает в сторону томик путеводителя и выходит из кунацкой. Проходя мимо рояля, она приостанавливается на одно мгновенье и смотрит на двух девушек, склоненных над клавиатурой. Княжне хочется наклониться к обеим и обнять эти белокурую и чернокудрую головки одним общим объятием. Но её суровая, закаленная в битвах жизни натура протестует против такой сентиментальности, как она называет всякое проявление нежного чувства.
– Глаша! Глафира! Где ты? – звучит её несколько резкий гортанный голос по всему джаваховскому дому.
Но Глашин и след простыл. Княжне попадается Валь.
– Смотри, друг, тебе нравится эта штучка? – и он протягивает Нине что-то изящное и хрупкое, сделанное из глины и картона.
– Что это, мой мальчик?
– Неужели не понимаешь? Это – мост. Модель того моста, который я переброшу со временем над безднами дагестанских стремнин… Эго – моя мечта. Ты же знаешь, что я сделаюсь инженером, чего бы мне это ни стоило, и превращу когда-нибудь эти жуткие горные тропинки в благоустроенные дороги, в чудесные пути при помощи таких мостов. Эго – модель, друг, это – мое страстное желание.
Некрасивое лицо Валя с его насмешливым ртом и маленькими, обычно полными юмора, глазами теперь кажется таким вдохновенным, таким ясным и милым, что Нина Бек-Израил невольно любуется им.
– Прекрасно, мой мальчик, прекрасно! Дай тебе Бог привести в будущем в исполнение твою идею. Вечером ты подробно расскажешь мне про способ её осуществления. А пока ты не видел Глашу?
– Разве она не спрашивала у тебя сегодня разрешения взять Беса из конюшни?
– Беса из конюшни? Я не имею ни малейшего понятия об этом.
– Тем хуже, друг, тем хуже! Я слышал, как эта стрекоза вопила нынче Аршаку через весь двор, чтобы он седлал Беса. Я думал, что на нем поедет Сандро по твоему поручению в горы к Ага Кериму, а оказывается, эта девчонка распоряжается по-своему не только собой, но и твоими лошадьми.
Брови Нины хмурятся. Она плотно сжимает губы, чтобы не дать воли гневу бушующему сейчас у нее в груди.
Ах эта девочка с необузданной свободолюбивой натурой! Сколько еще предстоит с ней хлопот!
Двёрь из кухни приоткрывается, и оттуда выглядывает красное, как пион, лицо Маруси.
– Речь идет о Глаше, «друг»? – осведомляется хохлушка.
– Изволили угадать, достоуважаемая! – комически раскланивается перед нею Валь. – Речь идет о некоей необузданной девице с наклонностями разбойника, которую никто не видал с утра.
– Ошибаешься, я видела из окна кухни. Час тому назад Глаша проскакала берегом Куры.
– Лихо! Да как же она посмела, однако?
Но Валь, у которого невольно вырвались эти слова, теперь уже готов взять их обратно. Каким суровым, каким гневным стало лицо «друга». Маруся, приготовившаяся было дать отчет о сегодняшнем обеде старшей хозяйке, сразу замолкла на полуслове.
– Когда увидите Глашу, пришлите ее тотчас же ко мне, – тем же гневным голосом говорит Нина и быстрой, легкой походкой удаляется в свою комнату.
* * *
Хорошо мчаться стрелою по низкому берегу у самой воды, и слышать, как то и дело вылетают мелкие камешки из-под копыт лошади в реку. Весело заглядывать в ленивые волны Куры и видеть отражающееся в них возбужденное быстрой ездой личико в рамке белокурых непокорных вихров, вылезающих вправо и влево из-под ободка гребенки. И эти черные блестящие, как у мышонка, глаза, неужели это глаза её, Глаши? Как жаль только, что на ней нет мужского платья, бешмета и шальвар, а на голове – белой, сдвинутой набекрень, как у настоящего джигита, папахи! Тогда бы она, Глаша, еще более походила на эту чудную княжну Джаваху, которой она упорно во всем старается подражать. Зато Бес – настоящий «Шалый» покойной княжны. Такой же необузданно-буйный и удалой, как и тот. Недаром Бес считается лучшей лошадью во всей Джаваховской конюшне. Недаром Аршак не хотел нынче седлать его, сомневаясь в том, чтобы его госпожа, княжна, пустила на нем самую молоденькую обитательницу Гнезда.
Ой, и скачет же Бес! Дух захватывает в груди Глаши от этой неистовой скачки. В ушах поет ветер. Уже около получаса мчится она так. Ей нужно до обеда поспеть в горы и вернуться обратно. У неё есть цель. В последнюю прогулку она видела там, на склоне утеса, над Курою, огромный куст белых азалий, выросших целой семьей. Девочка хорошо помнит, что Ага-Керим прозвал Даню белой азалией. Это прозвище, как нельзя более, подходит к белокурой головке бывшей консерваторки, ко всему её нежному, поэтическому облику. Так вот ей-то и пожелала сделать сюрприз Глаша и, с некоторой опасностью для жизни влезши на утес, нарвать букет этих диких прелестных горных цветов.
Глаше хотелось сделать, совершить что-нибудь особенное, исключительно смелое и прекрасное, чтобы заслужить похвалу Дани, вызвать на её губах милую обаятельную улыбку. Глаша верит, что Даня – отмеченный Самим Богом талант и создана для того, чтобы повелевать, а все другие – для того, чтобы слушаться и подчиняться ей.
Бес между тем все несется и несется. О, он умеет оправдывать свое прозвище, этот полудикий горный скакун, весь лоснящийся под пеной, с взмыленными боками и паром, выбивающимся из ноздрей. Маленькие каблучки Глаши то и дело бьют крутые бока лошади.
Вот миновала она последний поворот реки. Здесь кончается долина и начинаются горы. Все чаще и чаще попадаются теперь высокие утесы на каждом шагу. Один из них, густо поросший орешником и молодыми побегами дикого винограда, Глаша хорошо знает. Этот утес и есть цель, к которой стремится девочка. На самой вершине его, над круто оборванной стремниной, почти на отвесном скате горы, выступившем над рекою, скромно приютилась целая семья белых диких азалий. За этим утесом рассыпается целая цепь других таких же утесов. Верстах в трех отсюда находится горная усадьба Ага-Керима. Место это тоже хорошо знакомо Глаше, – она не раз прилетала сюда верхом с «другом», Сандро или одна, пользуясь недостаточной бдительностью конюха Аршака.
А Бес, очевидно, знает не хуже юной всадницы дорогу в это горное гнездо. Теперь вполне можно бросить поводья и довериться испытанному чутью коня. Легким, уверенным шагом, перебирая тонкими проворными ногами, лошадь взбирается по круче на утес, с которого при малейшем неосторожном движении легко сорваться в воды реки.
Еще несколько шагов, и Глаша соскакивает с коня. Быстро обматывает она повод вокруг ствола молоденького кизилевого деревца, выросшего на небольшой зеленой площадке, и, вся пригнувшись к земле, ползком, с ловкостью кошки, взбирается на самую верхушку, туда, откуда наивно улыбаются ей милые невинные головки белых цветов.
Как весело и забавно ползти так змеею между кустами орешника, диких роз и ползучего винограда. Вот она почти уже у цели. Стоит только протянуть руку, – и белые цветы уже у неё. С наслаждением отрывает от земли их длинные гибкие стебли Глаша, подносит их к своему вздернутому носику и долго нюхает, с упоением вдыхая вместе с этим ароматом и самый горный воздух и радость свободы, – увы! – такой кратковременной. В тоже время она представляет себе, как эти нежные дикие цветы порадуют Даню.
Неожиданное ржание «Беса» заставляет вздрогнуть девочку. В этом ржании не трудно понять волнение лошади; Глаша разгадывает его сразу. Не выпуская из рук белого пучка цветов, девочка заглядывает вниз, до половины свесившись над бездной, и в тот же миг крик испуга вырывается у неё из груди.
Из-за ближайшего куста орешника выглядывают верхи двух просаленных оборванных папах, и сквозь сочную зелень молодых весенних побегов виднеются чье-то бронзовое от загара лицо и бегающие хищные глаза, выслеживающие каждое её движение. И рядом с ним другое, худое, косматое, с горбатым носом, длинными усами и с такими же черными маленькими глазками, горящими как уголья.
«Господи Боже! Да ведь это – барантачи!» – молнией-мыслью обожгло мозг девочки. – Не даром же так жалобно ржал сейчас, не хуже человека понимающий опасность Бес.
В один миг Глаша вскакивает на ноги и, прижимая к своей груди, как сокровище, цветы, бросается к коню.
– Эй ты, как тебя, стой, девчонка! – несутся ей вдогонку грубые крики.
Но она и не думает повиноваться им. Она боится сейчас даже оглянуться назад. Но тонкий слух, напряженный до последней степени, говорит за то, что оба оборванца выскочили из-за кустов и гонятся следом за ней.
– Эй, стой! Тебе говорят, стой! – кричит снова, плохо выговаривая слова по-русски, на своем характерном лезгинском говоре высокий горбоносый оборванец, стрелою пустившийся догонять ее. – Или тебе заложило уши? Эй, остановись, девчонка, а не то пуля догонит тебя скорее, нежели мои ноги.
Для Глаши теперь ясно, как Божий день, что эти люди – некто иные, как барантачи, т. е. нищие лезгины, промышляющие мелким воровством, а подчас не останавливающиеся и перед разбойничьим нападением в горах. При случае они не ограничиваются кражею, и любой из них, не сморгнув глазом, может всадить пулю из-за утеса или куста зазевавшемуся путнику, если у него только есть что-нибудь с собой.
В один миг Глаша сообразила все это.
– Стой, шайтанка, стой!.. – все еще слышатся гортанные голоса лезгин за её спиною.
Как бы ни так! Скорее умрет она, нежели остановится хоть на секунду. Здравый смысл говорит ей, что у этих оборванцев нет никаких винтовок с собой, не из чего стрелять. И к тому же они оба – пешие, а у неё – Бес, от скорости которого зависит её спасение.
Беса-то они ни за что не догонят, ни под каким видом, только бы добраться до него поскорей, только бы успеть вскочить вовремя в седло.
Характерное гиканье звучит теперь за самыми плечами Глаши. Девочке кажется, что она чувствует уже горячее дыхание преследующих ее людей. Еще небольшое усилие, несколько прыжков вниз по откосу и она – на спине верного, быстрого, как ветер, Беса, который из какой угодно опасности вынесет ее.
– Айда, Бесенька! Айда! – вся прильнув к его шее, шепчет Глаша, и маленькие каблучки энергично бьют по крутым бокам коня.
Теперь она уверена, что ей опасность уже не грозит. Но странно… Почему её преследователи вдруг разразились таким торжествующим смехом?
Глаша поднимает голову, смотрит вперед и вся холодеет. Прямо на нее летит на мохнатой горной лошаденке третий оборванец, то и дело подбадривающий ударами нагайки своего лихого скакуна. С каждым мгновением сокращается расстояние между ним и Глашей… Еще немного, и их лошади столкнутся над горной крутизной. Теперь уже конец… Спасенья нет… Барантачи, очевидно, давно уже выследили приглянувшегося им Беса и теперь не упустят удобный случай для его поимки. Безусловно, они его отнимут у неё и самое ее тоже не пощадят. Словом, она в руках у них вместе с Бесом, оттого они так дико, так торжествующе хохочут над ней.
Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрит Глаша туда, вниз, откуда мчится ей навстречу третий бритоголовый оборванец, гиканьем и ударами нагайки подбадривающий своего коня. Глаше виден уже издали хищный блеск его глаз, устремленных на нее и сверкающих явным злорадством и насмешкой.
– Ага, попалась! Теперь не уйдешь из моих рук живой! – точно говорят эти глаза.
Вдруг взгляд девочки падает налево, вниз, на сверкающую в лучах солнца золотую поверхность реки… На минуту она задерживает бег лошади.
«Что, если… Правда, утес слишком высоко поднялся над водою… Но лучше разбиться об острые камни, лучше утонуть в бурливой воде, чем попасть к разбойникам вместе с четвероногим другом», – проносится в голове Глаши.
Еще мгновение, и она решается. Да!
Быстро наматывает она себе на одну руку длинный повод, а другою же рукою прижимает к груди пучок белых азалий. Теперь эти цветы, добытые такой страшной ценой, ей, разумеется, в десять раз дороже.
– Ну, Бесенька, ну, милый, выручай! – шепчет Глаша, склоняясь к самому уху лошади, и еще туже натягивается повод.
Лошадь хрипит, царапает копытами землю, пятится назад от края стремнины, чуя в ней смертельную опасность.
– Гайда, Бесенька, гайда, милый! Не бойся!
Глаша стоит сейчас в стременах во весь свой маленький рост и дрожит всем телом.
Но дальше медлить нельзя… Конный оборванец уже близко, всего в двух саженях.
– Вперед «Бес», вперед!
Очевидно, страх и отчаяние придали детскому голосу какую-то силу, которая сразу же передалась и коню. А маленькие каблучки снова энергично и крепко сжали крутые бедра лошади. Конь испустил отчаянное ржание и, взмахнув передними ногами, прыгнул с утеса в разверзшуюся перед ним водяную бездну.
– Дели-акыз! – раздался единодушный крик удавления и ужаса всех трех оборванцев, когда они увидели барахтавшихся внизу в волнах реки отважную всадницу и чудного, точно сказочного коня.
Во время бешеного скачка Глаша потеряла сознание. Но холодная вода сразу привела ее в себя.
«Жива! Бес цел! Его не украла!» – было первою сознательной мыслью, промелькнувшей в голове девочки в то время, как её лошадь отчаянно пробивала себе дорогу в воде.
– Плыви, «Бесенька»… Миленький!.. Выручай меня!.. – шептала ей в ухо Глаша, в восторженно-радостном настроении от сознания, что они оба спасены.
Но Беса и не надо было подбадривать. Он и без того чуял, понимал, что ему необходимо вынести себя и свою всадницу на противоположный берег. И вот, еще несколько движений – и, весь сверкающий на солнце, позолотившем его мокрую гнедую шерсть, Бес выскочил из воды.
Теперь только, будучи в полной безопасности, Глаша оглянулась назад на утес, с которого несколько минут тому назад сделала с конем свой безумный скачок, подвергаясь смертельной опасности. И сердце у неё замерло, при виде той высоты, с которой она отважилась спрыгнуть. Скачок – поистине достойный её прозвища «дели-акыз». Не даром и оборванцы, эти видавшие виды горные разбойники, пришли в ужас от решимости Глаши и хором воскликнули «дели-акыз!» в момент её прыжка. Мокрая вся, тяжело дышащая, повалилась Глаша на траву подле еле державшегося на ногах и тоже тяжело дышавшего Беса. Слабость сковала сейчас все её тело. Но такое состояние длилось не долго. Через несколько минут она была уже на ногах. Глаша отлично понимала, что медлить нельзя. Её преследователи барантачи могут спуститься с утеса, переплыть реку и опять настичь ее. Вот они уже о чем-то совещаются у самого края утеса, а смуглые руки их, сжатые в кулаки, грозят ей самым зловещим образом.
Да, медлить нельзя. И Глаша поворачивается к коню, осматривает его с ног до головы, сомневаясь, – в силах ли он продолжать путь к спасению или нет.
Бес точно понял тревогу всадницы и довольным, веселым ржаньем поспешил убедить Глашу в том, что опасный прыжок прошел для него безнаказанным, что он вполне оправился и готов опять помчаться туда, куда его направят.
Глаша все это прочла во взгляде умных, выразительных глаз лошади, и, кинув новый взор на утес противоположного берега, вскочила в седло и понеслась с бешеной скоростью по знакомой дороге вперед.
