Лидия Чарская
Игорь и Милица
Глава IX
Раннее солнечное утро застало Милицу погруженной в глубокий, безмятежный сон.
Маленькая комнатка, где она спала, выходила единственным своим окном на двор огромного дома, похожий скорее не на двор, a на глубокий колодец. Но яркое июльское солнышко сумело пробиться и в эту щель и заглянуло в крошечную комнатку… Теперь оно играло на черных волосах Милицы и на её нежном, смуглом лице.
В дверь постучали, но девушка и не подумала проснуться от этого стука. Она так сладко грезила во сне…
Ей снился Белград: то в развалинах вместо домов, весь затянутый пороховым дымом и залитый кровью, то прежний, светлый, белый, радостный город, весь погруженный в яркую зелень своих садов. Они с Иоле снова маленькие дети и играют на набережной родного Дуная, наклоняются к самой воде и следят жадными глазами за быстрыми, юркими движёниями крошечных рыбок. На Иоле его турецкий праздничный наряд и алая феска. В руках ведерко с бесчисленным множеством крошечных рыб. A рядом пристань. Около неё стоит пароход. Иоле показывает на него пальцем Милице и говорит, сверкая черными глазками: «Давай играть, Милка, ты будешь турецкая принцесса, которая бежит и спасается на своем судне от козней злого султана, a я какой-нибудь знатный бей-паша, который обязательно тебя спасет… Хочешь?» – «Хочу!» соглашается она без малейшего колебания во сне. – «В таком случае надо тебе вбежать на сходни», торопливо бросает Иоле и первый мчится вперед. Но как раз в эту минуту пароход отчаливает от пристани, вспенивая колесом воду. Иоле разгневан, Иоле в бешенстве. Как смели они не подождать его, когда он хотел изобразить знатного бея-пашу, уезжающего на пароходе? И он сердито стучит ведерком по перилам пристани. От этого необузданного движения рыбки выскакивают из ведерка и попадают в родную стихию. Но Иоле не замечает этого и продолжает стучать, стучать, стучать… О, милый Иоле, как забавен он в этом наряде и алой феске, с шелковой кистью, болтающейся y него за ухом. Милица блаженно улыбается своему виденью. A стук продолжается между тем, усиливаясь с каждой минутой.
– Иоле, милый Иоле. Это ты? – сквозь сон спрашивает девушка, позабыв о времени и месте, спросонья. И внезапно открывает глаза. Перед ней незнакомая крошечная комнатка. Масса солнца и света. В окно смотрит с крыши труба соседнего дома и кусок голубого неба над ней. A в дверь все стучат и стучат упорно…
– Иоле? – все еще спросонок спрашивает Милица.
– Какой там Иоле? Не Иоле, a Игорь, с вашего позволения. Ну, и спите же вы! Я уже около четверти часа бомбардирую вашу дверь, a вы и ухом не ведете. Приоткройте на секунду, Мила, я принес вам все необходимое… Получайте, дорогой товарищ…
Голос Игоря Корелина звучит бодро, весело, громко. Он доволен собой, как никогда: ему все удалось добыть в это утро, пока Милица отдыхала, погруженная в сон.
– Вот, держите…
Дверь приоткрывается на секунду и в образовавшуюся щель её просовывается небольшой сверток белья и платья. Потом она захлопывается снова.
Здесь все найдете, все, товарищ, до ножниц включительно, – звучит снова веселый, жизнерадостный голос за стеной.
– Да, да, благодарю вас, Горя, я уж разберусь, – волнуясь, посылает по его адресу девушка.
Быстрыми руками развязывает она узел. В нем черная гимназическая куртка, штаны, спортсменская кепка и высокие сапоги с чуть покривившимися каблуками. В какие-нибудь четверть часа она преображается до неузнаваемости. Над скромной кроватью Игоря, уступленной хозяином гостье на эту ночь, висит зеркало. Девушка быстро распускает перед ним свои иссиня-черные косы. Еще минута, и иссиня-черные пряди мягких, пушистых волос покрывают пол крошечной комнатки. A еще через небольшой промежуток времени из двери Гориной спальни выходит сухопарый и стройный мальчик-подросток в черном костюме и в спортсменской кепке, с такими синими, синими, как васильки, глазами.
– Ну, вот… Ну, вот и прекрасно, – говорит Игорь Милице в то время, как он и девушка шагают по бесконечным улицам столицы. – Ей-Богу же, все выходит куда лучше, нежели я ожидал… Браво, Милочка, браво! Чудесный мальчуган из вас вышел. Только, чур, помнить хорошенько: вы – Митя Агарин, паренек, недавно окончивший городское училище, круглый сирота и мой друг и приятель. A теперь забудьте, как можно скорее, ваше прежнее имя, фамилию…
– Только не родину! Ни моего народа, ни моей родины я не забуду никогда!
– Вот чудная, право. Да кто же вам говорит, чтобы вы забыли их? Напротив. Я хлопочу совсем о другом. Боюсь, признаться, как бы вы не ахнули ненароком вашей тайны. Эти несчастные окончания женского рода: «забыла», «ходила», «позвала», – могут погубить все наше дело, голубчик вы мой. Стоит вам только обмолвиться одним ничтожным словом и тогда – пиши пропало, прости наше предприятие: препроводят рабу Божию Милицу на место её постоянного жительства, a раба Божие Игоря запрут под замок, чтобы сам он на войну не бегал, да и других в этом направлении не смущал. Тем более, надо вам сказать, наш капитан ой-ой какой бедовый. За версту чует, где что неладно. Честное слово. Так с ним-то ухо востро надо держать. Сумеете ли, Мила?
– Постараюсь…
– Ну, то-то же. A теперь маршируем вон по тому направлению. Не устанете?
– О, нет.
– Молодчинище! Ей-Богу же, вы молодец. Кто скажет, что вы… что ты… Ведь вы ничего не имеете, если я буду вам говорить «ты», чтобы убить малейшие подозрения? По крайней мере тогда, когда мы будем не одни?
– Ну, конечно же, конечно, Горя.
– Вот мы и пришли.
Потянулись длинные заборы и каменные здания казарм. Около одного из них Игорь остановился. Молодой дневальный маячил y ворот с ружьем в руках.
– Скажи, голубчик, как пройти к капитану третьей роты Любавину? – обратился к нему юноша.
Солдатик весьма обстоятельно пояснил дорогу.
– Ну, коллега, айда вперед! – весело крикнул Корелин, обращаясь к своей спутнице.
Быстро перебирая ногами в высоких походных сапогах, данных ей её новым приятелем, зашагала по двору Милица, стараясь изо всех сил идти в ногу со своим спутником.
Посреди двора, на огромном плацу, стояли, сидели и лежали уже одетые в полную походную амуницию солдаты. Несколько человек офицеров, мало отличающихся по форме одежды от нижних чинов, находились тут же. Ружья, составленные в козла, занимали часть плаца.
– Вот это и есть тот самый батальон, в состав которого входит наша рота, – произнес Игорь вполголоса, направляя свои стопы к небольшого роста офицеру, одетому в солдатскую шинель с фуражкой на голове защитного цвета. На боку y офицера висела сабля; револьвер, вложенный в кобуру, был прикреплен y пояса. Он отдавал какие-то приказания вытянувшемуся перед ним в струнку солдату.
– Честь имей явиться, господин капитан! – вытягиваясь рядом с солдатом и тоже прикладывая руку к козырьку, отрапортовал молодой Корелин.
Сосредоточенное лицо капитана прояснилось сразу; энергичные глаза его ласково блеснули юноше.
– Ага, уже пришли? Хвалю. Прекрасно. Аккуратность на службе – первый залог успеха. A это кто же с вами? Славный мальчуган. Родственник? Пришел проводить юного солдатика на войну? – бросив беглый взгляд в сторону Милицы, спросил капитан Любавин.
Ta, вспыхнув до ушей, опустила глаза.
На одно мгновение опустились и серые правдивые глаза Игоря. Но вот он поднял их снова, и, смело глядя в лицо своему новому начальнику, проговорил, понижая голос:
– Могу я просить вас на две минуты разговора без свидетелей, господин капитан?
Тот удивленно вскинул глазами на юношу.
– Но, кажется, y нас давным-давно улажены все наши дела с вами, Корелин… – начал было офицер.
– На одну минуту, господин капитан, только на одну минуту… – взмолился Игорь.
Что-то было такое в его молящем голосе и взволнованном лице, что капитан, немного подумав, уступил юноше.
– Хотите здесь или пройдем ко мне на квартиру?
– Если разрешите, то к вам, господин капитан…
– Хорошо.
– Разрешите пройти с нами и моему товарищу? Дело, касается, собственно говоря, только его…
Капитан опять быстро взглянул на Милицу и в голове его бегло промелькнула мысль: «Что надо от меня этому ребенку? Какое-такое y него может быть дело ко мне? A славный парнишка, что и говорить! Глаза смелые, смелые, хорошие глаза»…
– Идем все трое… Что будешь делать с вами, коли с боя берете! – засмеялся Любавин и пошел вперед, указывая дорогу своим спутникам.
В его крошечной холостой квартире хозяйничал, делая последние приготовления к отъезду, денщик. Посреди миниатюрной прихожей стоял уже совсем уложенный чемодан, a из походного тюка торчал своим никелированным носом чайник.
– Ну-с, я слушаю вас. В чем дело? – присаживаясь тут же, на подоконник, и жестом руки приказав солдату выйти, произнес, обращаясь к своим гостям, капитан Любавин.
Тогда Игорь выступил вперед.
– Вы были так добры, господин капитан, так великодушны, приняв меня к себе в роту и согласившись взят меня с собой в поход… Довершите же ваше благодеяние, возьмите и его… Тут Игорь мотнул головой в сторону Милицы. – Это мой товарищ детства, мы вместе росли с ним и за него я ручаюсь, как за самого себя. Он сирота круглый, y него нет ни родных, ни родственников. Кончил в этом году городское училище, а на дальнейшее образование нет средств.
– Как кончил училище? – удивился капитан. – Да сколько же тебе лет, мальчуган? – неожиданно обратился он к Милице.
– Шестнадцать… – дрогнувшими звуками отвечал робкий голос.
– Неужели? Уже шестнадцать? A я думал…
– Мы ровесники с ним! – спешно ронял слово за словом Игорь, торопясь договорить, как можно скорее, самую суть дела, и страшно волнуясь, что он не успеет этого сделать. – Митя – серб по национальности, серб и круглый сирота… Понимаете? Сирота. И, если его убьют, никто не будет по нем тосковать и плакать. Господин капитан, я умоляю вас взять его с собой. Если он еще слишком молод на ваш взгляд для того, чтобы сражаться в рядах ваших храбрецов-солдат, то определите его в разведчики. Говорят, y наших врагов намереваются служить в скаутах или разведчиках даже тринадцатилетние малыши. A Мите Агарину, как и мне, уже давно стукнуло шестнадцать. К тому же, он прекрасно ездит верхом и еще лучше того стреляет из револьвера и винтовки… Вы не раскаетесь, взяв его, уверяю вас, господин капитан!
– Гм! Гм! Серб, вы говорите? Бывший ученик городского училища… Круглый сирота?.. Прекрасно ездит верхом и стреляет?.. Как все это странно… – размышлял вслух капитан Любавин, поглядывая на Милицу, и вдруг обращаясь уже непосредственно к ней, произнес коротко:
– Дай мне взглянут на твои бумаги, мальчуган.
Девушка помертвела. Какие бумаги, какие документы могла она ему показать? Все её документы находились в канцелярии Н-ского института. И даже, если бы они были при ней, разве она могла бы предъявить их своему будущему начальству? То краснея, то бледнея, стояла она, как уличенная преступница перед капитаном.
Растерялся на этот раз даже и Игорь, втайне досадуя и проклиная себя за свою оплошность. Как мог он упустить такое важное обстоятельство из вида! Непростительная рассеянность с его стороны! С минуту он молчал, как убитый, не зная, как выйти из беды.
Еще сильнее отчаяние заговорило в душе Милицы.
– Все погибло, – вихрем пронеслось y неё в мозгу. – Не возьмет, не примет теперь ни за что на свете!
И с последним усилием утопающего, хватающегося за соломинку, она заговорила, умоляющими глазами глядя на все еще подозрительно поглядывающего на нее капитана:
– Ради Бога, ради всего для вас святого и дорогого возьмите меня с собой… У меня нет никаких документов нет ни метрического свидетельства, ни паспорта… Но неужели из-за них, из-за этой простой формальности вы лишите меня возможности принести хотя бы крошечную пользу моей второй родине России?.. Я не могу сидеть здесь, сложа руки, когда там будут драться за честь нашей общей родины храбрые русские витязи-богатыри! Не могу оставаться безучастно… безучастным… – густо краснея за свою обмолвку, поправилась она вовремя, – когда там, y меня на моей родине, разрушается родной город, наша прекрасная столица Белград… Когда мои братья-сербы проливают свою кровь за свободу нашей храброй, маленькой, героической родины. Так неужели же я, сильный, здоровый юноша, могу сидеть теперь дома и довольствоваться только чтением газетных известий, приходящих к нам с театра военных действий? Нет, воля ваша, я не способен на это, господин капитан. И если вы отказываетесь взят меня с собой, со своей ротой, я, все равно, убегу на войну и примкну к какой-нибудь другой части. И это истинная правда, как перед Богом! Я исполню все то, что говорю.
Нежный, молодой контральто Милицы звучит горячо, искренно, с захватывающим волнением. Синие глаза мечут пламя. Обычно смугло-бледные щеки пылают сейчас ярким румянцем. Резко сдвигаются в одну линию черные брови и упрямая вертикальная черточка прорезывает лоб, упрямая маленькая черточка, появляющаяся y неё всегда в минуты исключительного волнения.
Её горячая искренность, её неподдельное воодушевление и страстный порыв невольно подействовали на её слушателя и прежние намерения капитана поколебались. В его мозгу зародились новые, иные мысли.
О, эти славянские дети! С молоком кормилиц всосали они в себя эти высокие порывы души, беззаветную смелость и самоотречение, которые выступили теперь во всей их красоте. Какую эпоху, какое время они все сейчас переживают! Сама война родит героев, и выводит витязей богатырей с самых юных лет… О каких документах будет он еще говорить? Какие бумаги нужны еще ему – капитану Любавину, чтобы дать возможность отличиться или умереть этому смуглому ребенку с глазами, как васильки? Да разве не было примеров в прошлом тому, что в военное время преступников отпускали на свободу и принимали в ряды армии, чтобы дать им возможность геройскими подвигами самоотвержения загладить самую жестокую вину? И этот мальчик, скромный и тихий, как девушка, с его чистыми глазами и открытым лицом, мог ли он быть преступником или темной личностью? И потом, вдобавок ко всему, он – сирота, значит, снимается ответственность перед семьей на случай возможного с ним несчастья. Кроме того, он, капитан Любавин, прикажет своим людям беречь их, насколько это возможно только в военное время, от страшных боевых случайностей. Да, решено. Этого синеглазого смелого мальчугана он тоже возьмет с собой.
Сам капитан Любавин был еще молод. Его относительно солидный чин и знаменательный крестик Георгия, который он носил на груди, были приобретены им еще в Японскую кампанию, где он отличился в рядах армии, будучи совсем еще юным офицером. И горячий порыв обоих юношей-подростков тронул его до глубины души, найдя в нем, молодом и горячем воине, полное сочувствие.
– Клименко! – неожиданно крикнул капитан, приоткрыв в соседнюю комнату дверь.
Небольшого роста, тщедушный солдатик, со вздернутым, настоящим русским носом и веснушчатым лицом, вырос перед ним, словно из-под земли.
– Чего изволите, ваше высокоблагородие?
– Вот в чем дело, братец. Сбегай ты в нашу роту, да кликни сюда Онуфриева, – приказал капитан.
Не прошло и трех минут, как через порог капитанской квартиры перешагнул бравый, рослый солдат-пехотинец.
– Видишь этих молодцов, Онуфриев? – обратился к солдату Любавин. – Они идут при нашей роте в поход. Так вот тебе их поручаю. Заботься о них, потому, сам видишь, как они молоды оба. Так вот, равно они мои родные братья, кровные, так о них и пекись. Понял?
– Так точно, ваше высокоблагородие, понял! – гаркнул солдат.
– A сейчас раздобудь ты им рубахи да штаны защитного цвета, спроси y каптенармуса, мои не подойдут, да фуражки две запасные из третьей роты захвати тоже. И еще фельдфебелю скажи: нужны де две винтовки и патроны… Шинели на месте найдем. Ступай.
– Слушаю, ваше высокоблагородие! – и бравый солдатик исчез также быстро, как и появился.
Не слушая выражений признательности со стороны чуть не прыгавшей от радости молодежи, Павел Павлович Любавин поспешил снова на плац.
– Переоденьтесь живее и ступайте на молебен. Будут кропить полк святой водой, – донесся до Игоря и Милицы откуда-то уже издали его громкий, привычный к командованию голос.
– Ну, что, довольны своей судьбой? – лишь только заглохли шаги капитана за дверью, обратился Корелин к девушке.
Ta вскинула на юношу ярко горевшие неподдельным восторгом глазами.
– Как благодарить вас уже и не знаю, глубоким, прочувственным голосом проронила она. – Но думаю, что сам Господь Бог сделает это лучше и мудрее, нежели я, Горя…
Часть II
Глава I
Сырое, промозглое осеннее утро. С самого рассвета моросит мелкий, нудный, пронизывающий дождь. Хмуро повисло над землей серое, все затянутое свинцовой пеленой небо. В выбоинах, поросших травой, в придорожных рвах и канавах – всюду лужи и ручьи. Печально поникшие стоят с заметно поредевшей листвой деревья: багряные клены, червонно-желтые березы, янтарно-золотые липы. В солнечное погожее утро на фоне голубого неба, они должны казаться прекрасными, но сейчас не то, – сейчас они, как нищие странники, застигнутые в пути непогодой, прикрытые кое-как разноцветным рубищем, протягивают за подаянием свои мокрые ветви-руки. Хороши еще только вечнозеленые ели и сосны. На их тонких острых иглах, как жемчужины, дрожат крупные дождевые слезы; их изумрудная хвоя всегда пышна и свежа.
Маленький отряд расположился невдалеке от лесной опушки. Серые солдатские шинели разостланы на мокрой траве; на этих несложных постелях покоятся мирным сном солдатики. Несколько часовых маячат под прикрытием леса, охраняя их сон.
Всю ночь, пользуясь темнотой, шли они, пробираясь лесной дорогой к позициям уже нащупанного врага. Дошли почти до самой опушки. Лес поредел, за ним потянулось все в кочках и небольших холмиках-буграх огромное поле. По ту сторону этого широкого пустыря, уходя своей стрельчатой верхушкой, подернутой дымкой дождевого тумана, высился белый далекий костел. К нему жались со всех сторон, как дети к матери, домишки-избы небольшого галицийского селения.
Начальнику отряда, высланного вперед командиром корпуса, приказано было занять эту деревушку. Не было ни малейшего сомнения в том, что австрийцы находились в селении, но в какую силу можно было насчитывать засевшего там неприятеля, этого не знал ни сам капитан Любавин, приблизившийся под прикрытием леса первым со своей ротой к передовым позициям врага, и никто из его команды.
За эти последние полтора месяца войны немало пришлось пережить не только России, но и доброй половине европейских государств, застигнутых боевой страдой.
Двадцатого июля 1914 года, тотчас же по объявлении войны нам Германией, вышел Высочайший манифест царя к народу.
В этом манифесте говорилось о несправедливом и жестоком поступке Австрии с Сербией, о бомбардировке беззащитной столицы Сербии Белграда, о том, что недостойный поступок австрийцев заставил Россию, единую по вере и крови со славянскими народами, предложить Австрии свое посредничество – уладить дело её с Сербией миром. Но Австрия отвергла это посредничество, отвергла этот мир. Тогда, в силу создавшихся условий, предусматривая стремление Австрии, a главным образом, её союзницы Германии, постоянного врага и завистницы российской мощи, наша славная родина во избежание такого же нападения и на её невооруженные пределы, решила приготовиться и достойным образом встретить нападение соединенного врага. Наше войско и флот спешно мобилизовались. Вильгельм II, император германский, человек, которому лавры действительно гениального Наполеона и его мировые победы не давали спать, открыто и дерзко выступил с унизительнейшим для нашего дорогого отечества требованием разоружиться. И тотчас же за этим на следующий день последовал со стороны Германии новый, дерзко брошенный нам боевой вызов. Перчатка, кинутая Германией, вернее, ненасытным, жаждущим мировых завоеваний, Вильгельмом была с достоинством поднята Россией, и кровавый пожар войны запылал.
Нечего и говорить, что к Германии присоединилась и её союзница-единомышленница Австрия.
Наши верные, славные и доблестные союзницы-друзья Франция и Англия открыто стали на сторону русского народа, могущественной русской нации.
Едва только прозвучал боевой клич германских народов, как последние не замедлили вторгнуться в пограничные, соседние с Пруссией, русские города и местечки, не успевшие вооружиться, благодаря чрезвычайной стремительности вражеского нападения, и предали их разрушению и грабежу. Сотни несчастных мирных жителей пострадали при этом: их мучили, убивали, расстреливали, уводили в плен, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. Особенно пострадали при нашествии тевтонской орды наши города: Калиш, Ченстохов и другие. В то же время немецкие крейсера подвергли бомбардировке мирное, беззащитное побережье Либавы. Но Вильгельму Второму мало было этих дешевых, ничего не стоящих побед над невооруженными русскими пунктами. Захотелось большего, захотелось уподобиться тому же гениальнейшему полководцу мира – Наполеону. Его боевые грезы разгорались, воспламенялись с каждым часом все ярче, все сильнее… Ему уже мерещился успешный, славный поход во Францию. Взятие Парижа. Водружение тевтонских знамен над городами и креитостями французской республики. Но чтобы попасть во Францию, германским войскам прежде всего необходимо было перейти территорию маленького Бельгийского королевства, находящегося между ними, и крошечного герцогства Люксембургского. Маленькая же Бельгия была вне военного положения и вторгаться в её пределы вооруженному войску, без объявления войны по законам было нельзя. Однако, Вильгельм пренебрег всемирными законами и ворвался со своими войсками в маленькое Бельгийское королевство и герцогство Люксембургское в надежде на то, что маленькое королевство не посмеет противостать огромной, могущественной Германской империи и пропустит через свою территорию её вооруженные, направленные во Францию войска. Но маленькая, героическая и гордая Бельгийская страна, во главе с её доблестным королем-героем Альбертом Первым возмутилась против такого насилия и поднялась вся на защиту своей национальной чести во главе со своим королем-героем.
Теперь каждому шагу тевтонского нашествия предшествовали кровопролитные бои с доблестным бельгийским войском. С оружием в руках встречали они насильников. Началась неравная борьба: маленький бельгийский народ, заливая свои мирные поля кровью, всячески старался приостановить дерзкий наплыв огромной тевтонской орды.
В этом неравном бою проявилась еще раз во всей её неприглядности хищная, варварски-жестокая и некультурная природа германской нации. Как дикие звери, набрасывались они на ни в чем неповинного противника, жестоко расправляясь с мирными жителями, тысячами замучивая и расстреливая их, сжигая их селения, разрушая дома, грабя имущества, опустошая их поля и нивы.
Они уничтожали целые города, не считаясь с редкими произведениями красоты и искусства, громя своими разрушительными снарядами великолепные памятники старины. Так погиб старинный бельгийский город Лувен с его классической библиотекой, хранившейся в здании университета. Был занят без боя и полуразрушенный Брюссель, пышная по своей архитектуре с последними сооружениями чудес техники и искусства XX века, столица Бельгии. Была осаждена старинная боевая крепость Льеж, геройски выдерживавшая осаду и в последнюю минуту взорвавшая своими руками свой последний уцелевший форт. После долгих боев, после отступления на север бельгийской армии, много уже позднее, был занят и Антверпен: последний большой город-крепость, где сосредоточилось войско, народ и правительство разоренной Бельгии.
Но несмотря на гибель своих прекрасных и цветущих городов, доблестная бельгийская армия, предводительствуемая самим королем-героем, все еще стойко дралась с наседающим на нее со всех сторон вдесятеро сильнейшим врагом. Тем временем и во Франции шла та же борьба, та же кровавая распря. Нескольким немецким корпусам удалось проникнуть на французскую территорию.
Немцы вытеснили сравнительно слабый отряд французов из Эльзас-Лотарингии и двинулись дальше, в глубь страны. Здесь повторилась та же история, что и в Бельгии. Разрушается прекрасный, наполненный лучшими произведениями искусства, замок Шантильи. A несколько позднее, громится и разрушается теми же гигантскими немецкими сорокадюймовыми снарядами один из величайших по красоте и старинной готической архитектуре Реймсский собор.
A немцы стремятся все дальше и дальше к самому Парижу, в самое сердце Франции. Они обходят его широким обходом. Генеральное сражение происходит на линии Контейн ле Бедуэн, Mo, Сезан, Верден и Витри. В то же время французский главнокомандующий генерал Жоффр обходит правый фланг германской армии и заставляет ее очистить Лилль. Но германцы, тем не менее, все-таки подвигаются к Парижу. Они теперь всего в сорока верстах от него. Уже французское правительство перевезло в Бордо все свои документы, деньги и архивы, уже приняли меры к охранению парижских памятников искусства, могущих пострадать от немецких бомб, как неожиданно наступающие на Париж немецкие войска отступили.
Большую часть их германское правительство отозвало на восточный фронт, давая этим возможность Франции, Англии и Бельгии несколько отдохнуть от беспрестанных боев и собраться с силами.
Пока славное Бельгийское королевство так героически защищало честь и имущество своего маленького народа, пока Франция всячески противодействовала дерзкому вторжению тевтонских варваров в свою доблестную страну, a могущественный флот Англии, высадив на союзных франко-бельгийских территориях свой десанты, разыскивал и забирал или уничтожал немецкие крейсера, миноноски, пароходы и торговые суда; в то время храбрецы-сербы и черногорцы y себя на юге мужественно отстаивали свои земли от разбойничьего нападения австрийцев, уже проникших туда, – Россия, великая славная Россия, с присущей ей героизмом, двинула в Восточную Пруссию и Галицию свои могучие, непобедимые полки. Город загородом, местечко за местечком брались с боя нашими славными чудо-богатырями, этими скромными героями-солдатиками, кавалерами-пехотинцами, казаками! Уже завеяли русские знамена на неприятельской территории. Уже был взят целый ряд городов. Уже славные, старинные, русские города Львов и Галич, исконные владения древнерусской Галицкой земли, томившиеся шестьсот лет под иноземным владычеством, были взяты нами, отняты y австрийцев и присоединены к Российской монархии. A за ними еще много других галицийских городов, селений и местечек отошли к нашей могучей родине. Успех русских в Галиции и Восточной Пруссии испугал немцев, хозяйничавших на западе. И вот, император Вильгельм приказывает большей части своих войск покинут Францию и Бельгию и всей силой обрушиться на русские героические армии, так успешно орудующие в Галиции и Восточной Пруссии.
Это новое решение дало возможность нашим друзьям-французам, англичанам и бельгийцам успешнее бороться с его ослабленным по количеству врагом. Великодушная, отважная и рыцарски-смелая Россия пришла на помощь своим союзникам, избавляя их от большей части воюющего с ними врага и принимая на себя, своей собственной грудью, удар, направленный было в их сторону. Но этот удар не поколебал мощную, богатырски-смелую армию наших героев, чудо-богатырей. Их не смутило количество огромной, обращенной теперь на них германской армии.
И все-таки доблестно шли их завоевания, особенно на галицийском театре военных действий, против соединенных сил Австрии и явившихся к ней с запада на подмогу немцев.
* * *
Павел Павлович Любавин проснулся еще засветло и вышел из своей землянки.
По-прежнему тяжелым, свинцовым пологом висело над землей небо. По-прежнему сеял, как сквозь сито, мелкий, нудный, неприятный дождик. Вдали, сквозь просвет деревьев, темнело своими мокрыми буграми и кочками поле. A еще дальше, в каких-нибудь двух верстах расстояний, белело занятое неприятелем селение. Там, в этом селении, ждала Любавина с его командой либо победа, либо смерть в лице невыясненного еще по количеству врага.
Пехотный полк, где служил Павел Павлович Любавин, совершал свои операции в Галиции, где, преследуя разбитые корпуса австрийцев, бегущие в беспорядке вглубь страны, шел чуть ли не в самой главе русской галицийской армии. Впереди его полка, то и дело уклоняясь на много верст вправо и влево, ехали разве одни только казачьи разъезды, всюду нащупывающие врага.
Проснувшись нынче раньше, чем следовало, Павел Павлович сделал обход своей роте, находившейся в секрете. Он испытывал тайное беспокойство. Находившийся впереди и занимавший соседнее селение неприятель не мог не волновать капитана. Их полк остался далеко позади на расстоянии добрых трех переходов. С ним же была только всего одна рота и с этой ротой надо было справиться с неведомым по количеству сил врагом. Было над чем призадуматься даже такому испытанному в военном деле человеку, каким совершенно справедливо считался капитан Любавин. Выгодные позиции, занятые австрийцами, неизвестное количество неприятеля, – все это осложняло задачу. Да и разгулявшаяся непогода далеко не способствовала приятному расположению духа.
Прикрываясь пальто, надетым в накидку, Павел Павлович медленным шагом обходил позицию. Всюду под деревьями, на подостланных шинелях, спали солдаты. Любавин вглядывался в их загорелые лица, полные безответной покорности судьбе, в эти, с виду такие невзрачные, простодушные лица, но принадлежащие тем серым, незаметным героям, от которых зависели теперь судьбы России. И, глядя на них, Любавин думал:
– Вызвать из числа их охотников на разведку никоим образом нельзя: к деревне ведет только один пут открытым полем и всякий, даже невооруженный глаз, сможет заметить с неприятельских позиций пробирающегося на разведки полем солдата. Открытый со всех сторон пустырь в данном случае портит все дело: среди его крошечных, непрерывной цепью убегающих вдаль холмов могла разве только спрятаться и то ползком самая миниатюрная по росту человеческая фигура. И, как на зло, до самого селения не встречалось ни единого куста, ни единого деревца во всем поле, и уж подавно казаку-разведчику не было бы здесь места.
Вдруг Любавин, проходивший мимо кучки спящих, приостановился на минуту. Немного в стороне от остальных солдат его роты, под навесом старой, совсем позолоченной рукой осени липы лежал Онуфриев. Положив под голову вместо подушки походную сумку, он храпел богатырским храпом, прикрыв грудь одной половиной шинели; под другой же её половиной спал, подложив под голову мокрую от сырости руку, черноволосый мальчуган на разостланном под ним на сыром мхе войлоке. A прислонившись головой к его коленям, ровно и сонно дышал другой юноша, с виду постарше, с низко нахлобученной на лицо фуражкой.
