bannerbannerbanner
Прощение

Лидия Чарская
Прощение

Полная версия

А усну я скоро… скоро…

Еще последние гондолы не выплывут на чуть брызжущую светом поверхность холодных каналов, еще первые голуби не украсят белыми хлопьями своих крыльев крышу собора св. Марка, а я уже буду с тобою…

Нас засыпят цветами и зароют рядом со слезами сожаления, потому что мы молоды и прекрасны и имели бы право на жизнь…

III

– Синьора, вас спрашивают. Опять Розоритта.

Она вколола красную розу в свои черные косы, – розу, взятую с гроба на память о моем возлюбленном, и этот подарок смерти красиво дисгармонирует с ее лицом, воплощающим жизнь…

Она делает печальное лицо, но глаза ее, помимо их воли, сыпят снопы лучей, отблески тех, что щедро дарит солнце ее родины, и губы, сжатые теперь в полуулыбку соболезнования, вот-вот раскроются, заблещут и засмеются.

Я люблю смотреть на Розоритту, потому что «он» находил ее прекрасной.

«Он», смеясь, путал наши кудри, ее – черные, как ночь ее родины, мои – золотые и нежные, цвета спелого колоса, далекой и милой России. И любовался нами, как художник…

Он не видел в те минуты ни обожаемой жены, ни этой итальяночки с задатками чувственности и лжи, но видел в нас идею новой картины, которой поклонялся.

– Синьора, вы дремлете? – будит меня от грез голос Розоритты.

Я молчу и гляжу в ее зрачки, полные ужаса.

– Синьора, вы нездоровы.

Не думает ли она, что я помешалась с горя.

Вчера я рыдала и билась в конвульсиях…

Но она не знает, не знает моего решения.

Я жду… жду… чтобы соединиться. Не все ли равно где? Здесь или там… Лишь бы с ним, дорогим, милым.

– Вас спрашивают, синьора.

– Кто?

– Дама. Вероятно, натурщица, не получившая платы…

– Зови ее сюда, Розоритта. Я заплачу ей.

– Войдите, синьора.

– Благодарю вас.

Боже мой, что за мелодия голоса!

А лицо… лицо!..

Я не видела еще подобных…

И небо, и синие воды Адриатики соединились вместе, чтобы создать эти два глаза, прозрачные и светлые, под каемками длинных ресниц.

У ветхозаветных женщин должны быть такие глаза, миндалевидные, гордые и печальные, без зноя страсти и робкой мечтательности.

Лицо классически правильное, лицо итальянки, настоящее создание художественной природы, умевшей рождать такие чудные песни, такие яркие лица!

На изжелта-белой коже неровный румянец. Губы дрожат от волнения.

– Синьора, – звучит ее голос, – синьора, не гоните меня… я слишком страдаю… Дайте мне быть подле вас… Простите… но я не могла… не могла больше… эта неизвестность…

И она рыдает глухо, мучительно.

– Что с вами, успокойтесь, синьора.

– Ваш муж… – шепчет она сквозь накипающие новые и новые рыданья… – он плох… безнадежен?…

Я отступаю в изумлении и ужасе. Передо мною безумная. Отступаю и открываю гроб с дорогими останками, которые заслоняла собою.

Страшный, душу потрясающий, крик оглашает комнату.

Незнакомка в один прыжок очутилась у гроба… и испускает такие, протяжные и жалобные звуки…

Я слышу странную фразу…

– Vitalio mio, amico mio!

И она ласкает нервными движеньями лицо и волосы покойного, целует его глаза, губы, как я только что перед этим целовала.

Что со мною? Я грежу или нет?

Нет. Это действительность.

Те же потоки солнца и света… те же розы и мирты, усыпавшие тело… То же неподвижно величавое спокойствие мертвеца.

А женщина все рыдает и шепчет, теперь уже яснее:

– Amico ruio, Vitalio mio!..

Она безумная… В этом нет сомнения.

Я приближаюсь к ней и ласковым насилием хочу отвести от гроба.

Но ее пальцы впились в белый глазет… Глаза, из которых глядит на меня ужас и отчаяние, не отрываясь смотрят на меня.

– Синьора, – слышатся мне глухие, страшные звуки, – синьора, вы должны меня здесь оставить… здесь… около, пока его не зароют… Я… я… его любовница!

Рейтинг@Mail.ru