Лидия Евгеньевна Короткова
Век высоких скоростей
НЕПРИМЕТНЫЕ ДЛЯ ГЛАЗА
АЛМАЗЫ
***
Невзначай, как струна от смычка,
оживлённая прикосновеньем,
задрожала, стряхнула века,
зазвучала – и в то же мгновенье
заарканила сердце строка
незнакомого стихотворенья.
Так случается: издалека
дуновеньем сердечных созвучий
западёт в тебя чья-то строка –
и живительный импульс получен –
как желанная влага из тучи,
как младенцем глоток молока.
***
Грядущими метелями пугает
последний перед заморозком дождь.
По слякоти куда-то там шагая,
навстречу осени,
ссутулившись, идёшь.
И смотришь под ноги
рассеянно и тупо,
прохладой мелкой мороси дыша.
Промокший тротуар,
зонта продрогший купол,
ненастный день, мятежная душа.
В согласье с осенью
и хмарь на небосводе,
и под ногами волглые листы.
Как лишние отвергнутыми бродят
не по погоде светлые мечты.
***
Жизнь – в ладонях кристалл ледяной –
промелькнуло в сознании где-то,
и мгновенно со скоростью света
эта мысль распрощалась со мной.
День за днём в безвозвратность бежит
всё быстрее, быстрее, быстрее…
и сама же дыханием грею
тот кристалл, что в ладонях лежит.
День за днём от живого тепла
разрушаются хрупкие грани,
и однажды кристалла не станет,
потому, что в ладони взяла.
Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Обращаюсь со льдом осторожно,
всё же капельки чувствую кожей –
каждой капле секундой плачу.
Нежеланные мысли гоню,
отвлекаюсь, и всё же, и всё же
изменить ничего невозможно –
сами тянутся руки к огню.
***
Синеватый свет из окна
поселил в душе непокой.
Вечер, сумерки, тишина,
карандаш, блокнот под рукой.
В черноте неведомо откуда
метеоров яркие штрихи…
Ничего загадывать не буду.
Ночь, новорождённые стихи –
ни о чём, кому какое дело,
что пыталась разглядеть в ночи.
Щурится луна осоловело,
утро, фар неяркие лучи,
кофе, душ…
В устойчивости зыбкой –
толкотня, троллейбус, дребедень…
Вежливость, приветливость улыбки –
это день, рабочий людный день.
***
Уж невезучая, так невезучая,
видимо, сбились весы у Небес:
ладно, орбита неверно закручена,
но и у счастья большой недовес.
Недоотвешено – недополучено,
а ведь безропотно стану потом
слабой травинкою, капелькой в туче
или на ветке дрожащим листом.
Боже, прости за крамольные речи,
но не на самом счастливом пути
дай напитаться теплом человечьим,
после хоть в камень меня обрати.
О хорошем
Я придирчиво смотрела на прошлое,
я с фонариком искала хорошее,
от обиды разглядела не сразу
неприметные для глаза алмазы.
Осыпается невзрачное крошево,
проявляются алмазы-горошины,
пусть горошина и невелика,
на дорожке набралось полмешка!
Сколько ж раз мне довелось наклониться!
Ломит плечи и болит поясница,
но прозрению внезапному рада:
присмотреться повнимательней надо.
***
Смирилась, дышится легко:
пейзаж дописывает осень.
И вдруг на холст судьбы наносит
любовь уверенным мазком.
И погружаюсь в маяту,
не замечаю листопада –
люблю и рядом пустоту
не удостаиваю взгляда.
Ещё б чуть-чуть – и расцвела
в преддверии зимы суровой,
но осень для мазка второго
с палитры краски не взяла.
***
Атрофирован ген везения,
так и живу.
Невезучая, по течению
тихо плыву,
на мимозу весной похожа я,
тронь – и свернусь.
Ненадёжно под тонкой кожею
спрятана грусть.
Атрофирован ген везения –
плохи дела.
И амура стрела весенняя
мимо прошла.
Изнуряю себя вопросами,
глупая, жду,
и в последний вагон с откоса я
не попаду.
Атрофирован ген везения,
нужный такой,
пред иконою – на колени я,
слёзы рекой.
Довелось уродиться гордою –
гордой умру –
в иссушающем душу городе,
не на яру.
Атрофирован ген везения,
ген перемен.
Атрофирован, вне сомнения,
не для гения главный ген.
***
Барабанит по зонтам дождь,
по стеклу и по крестам рам,
просветления в душе ждёшь
и уже не первый день – в хлам.
Истязает тишиной дом,
надоедливой тоски гнёт.
Допиваешь кальвадос, ром,
обжигаешь коньяком рот.
Напиваешься в умат, в ноль,
погружаешься в тепло грёз,
неизбывную в душе боль
охраняешь, как цепной пёс.
Уязвимою душой наг,
зазвонивший телефон – прочь,
расшатает алкоголь шаг,
на голгофу позовёт ночь.
Притупляется к утру взгляд,
папиросный обволок смог,
То ли рай в твоей душе, то ли ад,
не рассмотрит через смог Бог.
***
Канут в ночи бессонные
нелюбимые, бывшие,
ни в кого не влюблённые
и почти разлюбившие –
с хомячками, собачками,
попугаями, рыбками,
с иностранными тачками,
со своими ошибками.
Тет-а-тет с сигаретою
тут и там отгоревшие,
кем-то не отогретые,
никого не согревшие,
со своими потерями,
со своими утратами,
дефицитом доверия
беспощадно распятые.
Приоткроют лишь строками
да случайными фразами,
что за чёрными окнами
пустота мокроглазая.
***
С тетивы скользнув умело,
разлетелись, как пришлось,
выбирая цели, стрелы –
по Вселенной понеслось
всё, что в, них, желанных, пело,
и кипело, и горело,
замирало и робело
и, едва стрела задела –
сердце вмиг разорвалось.
Зашивала, зашивала –
как попало, вкривь и вкось.
С той поры на сердце алом
узелков, рубцов немало –
как лоскутным одеялом
обернулось – не срослось:
умирало, оживало,
но болеть не перестало
и от жизни отреклось.
Ах, амур, стрелок умелый,
не печалься – улеглось:
потускнело, помрачнело,
онемело, омертвело,
до нутра заиндевело,
в одиночество вплелось.
И обмолвиться не смела,
как душе единым целым
с этой раною жилось..
***
Отвосхищалась, отцвела,
прозрела – и оттрепетала –
его низвергла с пьедестала,
куда сама и вознесла.
А от себя спасенья нет:
зачем все эти муки ада,
к чему напрасная бравада,
и этот вечер, ночь, рассвет?..
К утру уже умнее стала.
Как раньше Бог ума не дал?
Зачем низвергла с пьедестала?
Вернись! Садись на пьедестал!
***
Без обещаний, без обмана
ушёл достойно из мечты,
чтобы в объятьях пустоты
одна латала в сердце рану.
И залатала, как ни странно,
стыдясь себя, как наготы.
Что осязаю даже кожей,
не облекается в слова,
как ни печально, но права:
душою прирастать негоже –
с вершины сброшена к подножью,
как опалённая листва.
Не изменилось ничего:
и одиноко, и несладко,
припорошило боль осадком –
и потускнело волшебство,
не свет исходит от него,
а горечь горькая в тетрадку.
***
Случается,
током пронзает подчас
нацеленный импульс
внимательных глаз –
и парализует,
как кролика кобра.
И сердце навстречу
рванётся сквозь рёбра –
и код бытия
втихаря рассекречен.
Природа балует тебя,
человече.
Тебе ли не выдано
счастье без квоты?!
Гормоны разбужены,
дальше – по нотам:
порхают флюиды,
подкорку тревожа,
резвятся нейроны,
рецепторы кожи –
разумные тезисы
сводят к нулю,
толкая к признанию:
я вас люблю!
И через пространство,
и через века
природный инстинкт
понесёт ДНК.
***
Говорят,
что молчание – золото,
слово лишнее не оброни,
даже если
по сердцу – молотом,
это золото сохрани.
Ну а если
душой и кожею
прирастаешь к кому-то всё ж?
И тогда безголосым
можно быть,
если в сердце условный нож?
Или, если
сроднились взглядами,
если рядом, в руке рука –
про молчание
вспомнить надо бы,
что цена его высока?
Для себя
становиться татями,
лишь заполнится пустота,
и мгновенно
семью печатями
запечатывать нам уста?
А быть может,
не надо золота,
и в неверии я права?
И уж если
по сердцу – молотом –
пусть рассыплется на слова.
***
Природа девчонку с мальчишкой
любовью поит допьяна,
а в зрелости яркая вспышка
бывает здоровью вредна.
Не праздновать свадьбы с размахом,
сердцам в унисон не стучать –
запретная, с привкусом страхов,
на счастье ложится печать.
Покорно стареем, мудреем –
пора избегать новизны:
не к месту в канун юбилея
звучанье сердечной струны.
И вот уже рады не очень
дыханью нежданной весны:
закончились светлые ночи,
вторгаются тёмные сны.
***
Тронул апрель
тополиные ветки –
сердце рассорилось
вдруг с пустотой:
ноет, болит,
не спасают таблетки.
Слушай, рассудок,
на страже постой!
Не позволяй
разгуляться погодке:
с этой любовью
совсем не с руки,
завтра ж на окна
поставлю решётки,
врежу и в двери
двойные замки!
Сердце завязано
в узел потуже,
но через трещины
прожитых лет
сила упрямая
рвётся наружу,
и никакого спасения нет.
***
Рука судьбы-поводыря
безжалостно, почти не глядя,
ещё листок календаря
оторвала, как лист тетради.
Да, впрочем, и не в этом суть,
и упрекать её не надо,
сама крестом перечеркнуть
и этот день была бы рада.
Полынно-горькие года
лишь дразнят вкусом карамели.
А счастье… счастье, как всегда –
за перекрёстком параллелей.
***
Ветра непрерывные рулады
нагнетают в сердце маяту:
перед самым первым снегопадом
осень не без горечи во рту.
На деревьях листья облетели,
отливает холодом вода,
и грустишь, хотя на самом деле
это вовсе даже не беда.
Осень, осень, рыжая плутовка,
шелестя опавшею листвой,
до чего же бережно и ловко
погружаешь в мысли с головой.
***
И что ты там себе внушила?
Да просто смех!
С чего ж ты, милая, решила,
что лучше всех?
Таких, как ты, на свете белом
полным-полно.
Очаровать его хотела?
Ну и кино!
Не полюбил, как оказалось,
Ты – лишь каприз.
В его судьбе так и осталась
одною из…
***
Понимания нет,
мы забыли, что было когда-то,
научились друг друга
во всём упрекать и винить,
и божественный свет, затухая,
моргнул виновато,
усмехнулась судьба,
обрывая последнюю нить.
Непривычны для нас
безразличные взгляды и лица,
безразличный рассвет
беспардонно вползает в окно,
мы взлетаем сейчас,
чтоб подняться, упасть и разбиться,
безразличное небо
без нас так решило давно.
Из родного гнезда
упорхнём, как строптивые птицы,
но не сможем подняться
и правильно встать на крыло,
будет прошлое завтра
болеть, и тревожить, и снится,
а сегодня расстаться
решили друг другу назло.
Мы, как с разных планет,
мы уже не замрём на пороге,
надеваем обиды,
как старый, истёртый наряд,
понимания нет,
но уже виноваты не боги,
что не видим прощальный,
тревожный и любящий взгляд.
***
Мы стали чужими,
чужими, и значит
сегодня мы жить
начинаем иначе,
уже одиночества
холодом веет
от стылого взгляда,
от окон и двери.
Чужие заботы
нам души не гложут,
чужие улыбки
не трогают тоже.
Чужие, чужие –
нахмурили лбы
и ринулись слепо
на рифы судьбы.
Чужие! Чужие! –
хохочут метели
и стелют для нас
ледяные постели.
Чужие! Чужие!
А может, любя,
к чужому теплу
отпускаю тебя?
***
Ликует май,
звенит весной,
вся улица в цвету.
А дома – холод ледяной
с молчанием во рту.
Пичуги сладостно поют,
а в горле – горький ком,
я в недомашний неуют
опять бреду пешком.
Бреду пешком,
за шагом шаг,
безрадостно, с трудом.
Иду, чтоб растопить очаг.
Но не согрею дом.
***
Золотая рыбка
в сети мне попала,
золотая рыбка
торговаться стала.
Догадалась как-то,
что ночами плачу,
обещала яхту,
Мерседес и дачу.
Предложила сделку
за подарки эти,
чтобы, где немелко,
выбраться из сети:
«Жизни дам беспечной,
красоты, свободы,
молодости вечной,
зависти народа.
Станешь, если хочешь,
нефтяной магнаткой,
и при этом ночью
спать ты будешь сладко.
Не предам огласке,
что богата слишком,
можешь без опаски
размножать сберкнижки.
Если маловато,
скромничать не надо:
хочешь – в депутаты,
хочешь – на эстраду.
До сих пор не ясно? –
ничего не жалко!
Хочешь – при на красный –
выручит мигалка.
Позабудь о счастье,
не проси любви,
с золотом и властью
во дворце живи».
Выслушав с улыбкой,
делаю иначе:
отпустила рыбку
и ловлю удачу.
Но ловлю, где мелко,
где играют дети,
совершая сделки,
я не ставлю сети.
В Полотняном Заводе
Мне кажется, липы вот эти
в аллее с обеих сторон
приветливо машут карете
поэта, который влюблён.
Что где-то под самою крышей
его вдохновенье не спит,
бессмертные строчки он пишет,
и пёрышко тихо скрипит.
На речке холодной и чистой
ещё не испуганный лес,
ещё не готовится выстрел,
ещё не убийца Дантес.
Библиотека
Читальный храм, библиотека.
Поэтов западных – не счесть:
все в формулярах этих есть –
Их пополняли век из века.
И всё же потеснил Европу,
подвинув пухлою рукой,
Иван – понятно, кто такой –
сатирик с языком Эзопа.
На видном месте, в зале слева,
поэт, что вовсе неспроста
с судьбой Калужские места
связал обрывком Суходрева.
А вот романтик Джордж Гордон,
английской гордость королевы –
творили вместе с тем, что слева,
и нам известен тоже он.
На стеллаже в простенке – чисто:
виток истории, прогресс –
всех разобрали символистов,
проснулся к душам интерес.
Из камня даже выжмет слёзы
поэт – красивей поикать! –
пронзительно успел сказать
и про деревню, и берёзы.
Годами пожинает славу
тот, чьё перо война вела –
забыть потомкам не дала
про Тёркина и «Переправу».
Здесь полка серебра полна –
любого выбирай, не глядя,
на зависть нынешней эстраде
«Звездам числа нет, бездне – дна».
