Лили Чу
Камбэк
6
Мы подъезжаем к дому, и, когда я достаю бумажник, Джихун отмахивается от меня и сам расплачивается с таксистом. Я лениво наблюдаю, как группа чуваков бредет по тротуару, хлопая друг друга по спине без видимой причины. Папа в безопасности, так что мне не стоит волноваться, но я не могу контролировать свое беспокойство.
Джихун обходит машину сзади и встает рядом со мной в молчаливом ожидании. Я не хочу домой. Мысль о том, чтобы сидеть взаперти в квартире, невыносима.
– Я скоро приду, – говорю я. – Хочу прогуляться.
Он оглядывает теперь уже пустынную улицу.
– Можно мне с тобой? – спрашивает он, приспуская маску.
– Уже поздно. – На часах почти десять вечера.
– Ничего страшного, я всю неделю бездельничаю. – Он слегка касается моей руки, так что я едва чувствую это прикосновение. – Я бы с удовольствием прогулялся, если тебе нужна компания.
Я готова сказать «нет» по привычке, но он неловко переминается с ноги на ногу, как будто нервничает из-за того, что его могут отвергнуть. Джихун действует на меня успокаивающе, и я не возражаю против его компании. Его присутствие ощутимо, но ненавязчиво.
– Конечно.
Мы бредем по переулку. С каждым шагом мой страх за папу ослабевает. Мама сказала, что он поправится, и она не стала бы лгать. Джихун с пониманием относится к моему молчанию и спокойно идет рядом, с любопытством разглядывая окружающие дома. Он останавливается у одного из них с крыльцом, украшенным диско-шарами, и оборачивается, когда я указываю на машину, припаркованную перед домом – старый «шеви», ослепительную фантазию на колесах. Руль обшит искусственным мехом, а на приборной панели красуется маленькая фигурка гавайской танцовщицы.
– Даже не знаю, веселые это соседи или кошмарные, – задумчиво говорит он.
Мы не решаемся заглядывать в окно и двигаемся дальше, неспешно придумывая историю об этом доме и его обитателях. К тому времени, как мы проходим еще два квартала, она обрастает множеством сюжетных линий, включая потайной ход в подземную пещеру, космические корабли и фургон с тако[30], и, пока мы соревнуемся друг с другом в изобретательности, Джихун расслабляется еще больше. Когда я останавливаюсь и, вооружившись палкой, пытаюсь нарисовать на земле инопланетян в космическом грузовике с тако, он смеется так громко, что вспугивает кошку поблизости.
– Твои инопланетяне – сущие уродцы. – От его улыбки в уголках глаз появляются лучики морщинок и все лицо словно озаряется. – Дай-ка мне палку.
– Твои еще хуже, – говорю я, когда он заканчивает.
Он хмурится:
– И правда. Ну, это все из-за палки. Она недостаточно заточена.
Давно я так не смеялась, хотя душу и царапает чувство вины за то, что веселюсь, пока папа в больнице. Разве я не должна прятаться в темной спальне, несчастная и страдающая?
Джихун смотрит на меня сверху вниз. Мы стоим под уличным фонарем, и тени играют на его лице, подчеркивая геометрические плоскости и угловатость черт.
– Ари? – Даже его голос звучит иначе: мягче, что ли.
Я делаю шаг, но останавливаюсь, когда кто-то слегка тянет меня за рукав. Все его движения нежны и точны.
– Что? – спрашиваю я.
– Тебя что-то беспокоит.
– Ну, вообще-то мой отец в больнице, – огрызаюсь я. Ничего не могу с собой поделать. Лучшая защита – это нападение, когда дело доходит до чувств.
– Я знаю. Мне очень жаль. – Он не поднимает взгляда, и я неловко поворачиваюсь к нему лицом. Становится ясно, что мы не сдвинемся с места, пока я что-нибудь не изреку.
– Приятно прогуляться здесь, – наконец выдавливаю я из себя, глядя на небо, лишь бы не встречаться с ним глазами. Свет уличных фонарей затмевает все звезды, которые могли бы высыпать.
– Это хорошо. Тебе нужно отвлечься.
Я фыркаю.
– Нет, в том-то и дело. Разве это правильно – веселиться, когда он болен?
– Ты чувствуешь себя виноватой.
– Пожалуй.
– И что, по-твоему, тебе следует делать?
Три темные сосны частично скрывают ворота перед домом через дорогу.
– Не знаю. Сидеть дома и грустить из солидарности?
– Это обрадовало бы твоего отца?
Ну как тут не рассмеяться?
– Только если я при этом буду работать. Иначе он счел бы такие посиделки пустой тратой времени, тогда как я должна пытаться получить повышение.
Я снова пускаюсь в путь, не желая вдаваться в подробности. Люди с хорошим чувством такта не стали бы развивать эту тему, понимая, насколько она деликатная. Но, видимо, Джихун не из их числа.
– Он хочет, чтобы ты добилась успеха.
– Можно и так сказать. – У меня такое чувство, что я могла бы обмотаться гигантским красным флагом, чтобы предостеречь Джихуна, но он проигнорирует и этот знак, лишь бы докопаться до сути чего-то, что он считает важным.
Мы поворачиваем налево и попадаем в небольшой парк. Я бы никогда не отважилась пойти туда ночью одна, но с Джихуном чувствую себя в безопасности. Мы шагаем по ярко освещенной тропинке, пока она не упирается в березовую рощицу. На мгновение я останавливаюсь на развилке, прежде чем решаюсь идти напрямик.
– Мои родители хотят того же самого, – говорит он наконец. – Чтобы я добился успеха. Ты знаешь, что моя мать и мать Ханы – сестры?
– Знаю. Они похожи?
Он издает неопределенный звук, который я принимаю за согласие.
– Я вырос в Пусане, но еще подростком мечтал получить художественное образование в Сеуле. Мои родители были против этого. Они хотели, чтобы я остался в школе, а потом поступил бы на стабильную государственную службу, которая кормила бы меня всю оставшуюся жизнь.
– Ты живешь в Сеуле, так что, полагаю, проигнорировал их пожелания?
Джихун пинает камешек, попавшийся под ногу.
– Когда я уехал, было много драмы. Мать целый год отказывалась разговаривать со мной. Всякий раз, когда я звонил домой, отец говорил мне, как он разочарован моим выбором.
– Тем не менее ты стоял на своем.
– Да. – Джихун снимает кепку и проводит рукой по волосам. – Было тяжело, но я знал, чего хотел. Я завел друзей и с ними начал двигаться к мечте.
– Что теперь говорят твои родители?
Он рассмеялся.
– Я сделал карьеру для себя, но в моей сфере высокая текучесть кадров. Родители все еще думают, что мне следовало устроиться на государственную службу.
Это заставляет и меня рассмеяться.
– Ох уж эти родители.
– Ты сейчас ничего не можешь сделать для своего отца. Тебе не за что себя винить.
– И все же чувство вины не отпускает. – Время около одиннадцати, и теплая ночь в сочетании с отсутствием людей вокруг делает меня более открытой, чем обычно.
Джихун, чуть склонившись, прижимает плечо к моему.
– Сердца – странные штуковины. Они никогда не делают того, чего мы хотим. Никогда не выбирают легкий путь.
– Это да. Так давай избавимся от них, принеся в жертву богу правильных поступков.
Он морщит нос:
– Однако я бы предпочел иметь сердце со всеми его выкрутасами, а не жить бесчувственным болваном. А ты?
Я думаю о своем образце для подражания, Мередит, которая скорее умерла бы, чем показала эмоции. Прежде чем я успеваю ответить, мы выходим на оживленную улицу и смешиваемся с веселой толпой людей, прогуливающихся по барам.
Мы держим путь на восток, но меня отвлекает мой спутник, который теперь идет, уткнувшись взглядом в землю. Все, что я вижу, – это козырек его кепки. Его руки засунуты в карманы джинсов, что довольно рискованно, учитывая, насколько они узки, а плечи ссутулены, словно он пытается стать как можно меньше. В моем представлении именно так ведут себя участники программы защиты свидетелей.
– Все в порядке? – спрашиваю я.
– Что? – Он вскидывает голову и тотчас натыкается на забор, который частично перегораживает тротуар. Я изо всех сил стараюсь не смеяться, хотя выражение его лица, когда он настороженно оглядывает местность в поисках новых препятствий, позабавило бы любого.
– Ты как будто нервничаешь.
От этого заявления он напрягается еще больше.
– Я в порядке.
– Конечно.
Мы двигаемся дальше. Я абсолютно расслаблена, чего нельзя сказать о Джихуне. Интересно, Хана рассказала всю правду о причине его внезапного отъезда из Сеула? Может, дело вовсе не в разрыве отношений, а история куда более захватывающая: скажем, бегство от мафии с бриллиантами и кокаином, зашитыми в швах его облегающих джинсов?
Вот уж нелепость, Ари.
Но… он действительно появился внезапно. Очень внезапно.
– На днях я узнала самую странную вещь. В Лас-Вегасе есть музей мафии. – Я внимательно наблюдаю за ним, но он никак не реагирует на слово «мафия».
– В самом деле?
– Держу пари, что где-то найдется и музей джопока. Или триады, или якудзы[31]. Словом, мафии всех мастей. – Я смакую, как конфетки, все известные мне названия организованной преступности.
Выражение его лица не меняется, разве что вспыхивает легкий интерес, когда Джихун останавливается у витрины с сырами ручной работы. Он бросает на меня заговорщический взгляд.
– А ты знала, что преступным миром Сеула заправляет один человек? Говорят, он слишком молод для теневого правителя, но весь город у него под каблуком. Он недавно исчез. В городе вспыхнули беспорядки, потому что бандитские группировки развязали междоусобную войну.
– Что? – Я пристально смотрю на него.
– Говорят, он остроумен и находчив. Хорошо одет. Обаятелен и красив, особенно с черными волосами.
– Очень смешно.
Я чувствую, что краснею, но тут он нарочито лукаво подмигивает мне, точь-в-точь как порочный сынок богатея, залезающий в свой «ламбо», что вызывает у меня дикий хохот. Он выглядит довольным собой.
– Мне всего лишь захотелось перемен.
Он принюхивается, когда мы проходим мимо фургона с буррито [32].
– Ты голоден? – спрашиваю я, чтобы сменить тему. – Мне нравится это место.
Он читает меню.
– Буррито с чана масала? [33] Буррито с куриными крылышками.
– Обещаю, что они хороши.
– Буррито с мороженым. – Джихун бросает на меня подозрительный взгляд. – Серьезно?
– Их лучше брать по пьяни, – признаю я. – Но, даже будучи трезвым, ты не пожалеешь, разрази меня гром.
Он вскидывает брови:
– Драматично для буррито. Ладно, заказывай ты для нас обоих. Я люблю сюрпризы.
Меня пробирает дрожь. Терпеть не могу сюрпризы.
Я заказываю два буррито на двоих: с тофу и пастой. Мы несем завернутые в фольгу лепешки к скамейке на углу. Уличный фонарь разбит, отчего обстановка в полумраке кажется интимной; люди, проходящие мимо по освещенному тротуару, становятся участниками шоу, а мы – зрителями.
В разговоре я по умолчанию использую канадский стандартный запрос о роде занятий.
– Хана не упомянула, чем ты зарабатываешь на жизнь.
Он колеблется.
– Я работаю в индустрии развлечений.
– Ага, так вот что ты имел в виду, когда говорил, что твои родители хотят для тебя чего-то более стабильного.
Он кивает, разглядывая мой буррито с пастой. Это равиоли с сыром и вегетарианские мини-фрикадельки в соусе суго, которые посыпают пармезаном перед тем, как завернуть в тортилью со шпинатом.
– Ну да, это сфера с довольно жесткой конкуренцией.
– Развлечения. Ты работаешь в К-драмах?
Он откусывает по кусочку.
– Неплохо, – удивленно произносит он. – Драмы – это не твое? Тебе же понравилась та, что мы смотрели.
– Хана их просто обожает, а я нахожу их слишком наигранными.
Джихун поднимает брови.
– И это говорит мне женщина, которая приняла меня за мафиози.
– Я никогда этого не говорила, но в свою защиту скажу, что ты везде носишь маску и кепку. Что я должна думать?
– Что я ценю хорошую защиту от солнца, – говорит он с серьезным выражением лица.
– Но сейчас ночь.
– Маска еще и согревает меня.
– Летом?
Он откашливается.
– Вернемся к твоей нелюбви к дорамам.
– У меня не так много свободного времени, а эпизоды в них длиною с полнометражный фильм. Это то, над чем ты работаешь?
Он отрицательно качает головой.
– Я – музыкальный продюсер и автор песен.
Интересно.
– Может, я знаю какие-то из твоих песен?
Джихун отводит взгляд.
– Насколько хорошо ты знаешь к-поп?
Я хмурюсь.
– Совсем не знаю, но мне нужно узнать больше для клиента. Ты слышал о группе под названием… – я на мгновение запинаюсь, пытаясь вспомнить. – Старри?
В его буррито с тофу входит майонез с васаби, о чем я забыла предупредить. Моя ошибка, потому что, когда Джихун откусывает, то почти сразу же резко вдыхает, а глаза слезятся. Он сказал, что любит сюрпризы, но я предполагаю, что это не включает химический ожог носовых пазух субстанцией на основе хрена. Я передаю ему салфетку.
– Извини, надо было предупредить тебя о васаби.
Джихун приходит в себя.
– Группа, о которой ты говоришь, называется StarLune.
– Да, точно. Говорят, они популярны. Тебе они нравятся?
Он выдерживает паузу.
– Ты никогда не слышала о StarLune?
– Пришлось столкнуться по работе, но вообще я мало слушаю музыку.
Его брови взлетают вверх:
– Ты не слушаешь музыку и не смотришь сериалы?
– Э-э, слушаю, но нечасто. Мне лучше работается в тишине. – Одна из помощниц в офисе вечно крутит подкасты об убийствах, и я понятия не имею, как ей удается сосредоточиться на работе.
Он качает головой:
– А как насчет графических романов? Вебтунов? [34]
– Нет.
– Видеоигры?
– Я тебя умоляю.
– Подкасты?
– Всемирная служба Би-би-си.
– Кинофильмы?
– Только если экшен со спецэффектами. Я не стану платить двадцать баксов за диалоги.
– Книги? – в его голосе звучит отчаяние.
Я бросаю на него суровый взгляд.
– Да, я читаю.
Джихун с облегчением прикрывает глаза.
– Я уж думал, нам придется забыть о дружбе.
Невежливо указывать на то, что мы знакомы всего лишь около десяти дней и едва ли ступили на территорию дружбы, так что я воздерживаюсь от ответной реплики.
– Я много работаю, – говорю я в свое оправдание. – Все эти развлечения требуют времени. Час телевизора вечером, игры на телефоне и кино в выходные? Допустим. Это составит шестнадцать часов в неделю. – Я сильна в цифрах. – Тридцать четыре полных дня в году случайного потребления контента. Это время контролирует развлекательная компания, а не я.
Мы заканчиваем с едой и прибираемся за собой.
– Ты не чувствуешь наслаждения от хороших историй? – спрашивает Джихун, когда мы снова трогаемся в путь.
– Я лишь хочу сказать, что слишком много бессмысленных вещей предназначено для того, чтобы, зацепив потребителя, компании могли продавать еще больше.
– Музыка и искусство несут смыслы и помогают людям проявить свою человечность.
Тонкая вертикальная морщинка возникает между бровями Джихуна. Я запоздало вспоминаю, что он зарабатывает на жизнь развлечениями.
– Я не имею в виду, что твоя работа бесполезна, – спешу заверить его.
– Спасибо тебе! – Он отвешивает мне легкий поклон. – Очень великодушно.
Я вздыхаю.
– Заслужила.
К моему облегчению, он смеется:
– Ты просто еще не нашла того, что тронуло бы твое сердце, Ари.
Снова звучит мое имя. Я никогда не думала, что так сильно нуждаюсь в этом, но каждый раз, когда он произносит мое имя этим вечером, на душе теплеет. Время уже переваливает за полночь, но никто из нас не предлагает идти домой. Как будто Джихун наконец решил, что я достаточно безопасна, чтобы, по крайней мере, вести со мной цивилизованный диалог. Даже более чем цивилизованный. Дружеский.
Общаться с Джихуном легко, и мы болтаем ни о чем и обо всем, по мере того как всплывают темы. Проходя мимо магазинчика боба[35], мы обсуждаем любимые вкусы чая с пузырьками (у меня это розовое молоко, у него – зеленый чай личи). Ветеринарная клиника поднимает вопрос о лучших домашних животных (кошки, единогласно). Круглосуточный минимаркет вызывает разговор о снэках, который быстро перерастает в спор о том, в какой стране лучший выбор – в Корее или Канаде. Мои фавориты, шоколадные батончики Coffee Crisp, имеют несомненное преимущество, но Джихун приводит веский аргумент в пользу кукурузных палочек Kkokkalcorn.
Парень – внимательный собеседник, хотя мы и говорим обо всякой ерунде. Хана – замечательная подруга, но у нее привычка иногда погружаться в свои мысли и терять нить разговора. Я не стала бы причислять открытое непринужденное общение и к достоинствам моей собственной семьи. Между тем Джихун пристально смотрит на меня, пока я говорю, а затем задает уточняющие вопросы вместо того, чтобы подхватить какие-то мои слова и взахлеб начать рассказывать свою историю.
Незаметно мы переходим к теме соквартирантов (общей для нас обоих).
– Я познакомилась с Ханой в университете. А ты где нашел своего соседа?
– На работе, – говорит Джихун. – Непривычно быть без него. Мы работаем в одной компании.
– Тебе не нравится жить одному? – Я люблю Хану, но обожаю, когда квартира находится в моем полном распоряжении. Так и было, пока она не натравила на меня гостя.
Он пинает камешек.
– Одному скучно. Мы вместе уже много лет, поэтому мне уютнее, когда он рядом. Как и остальные мои друзья.
Вау, мы очень разные люди.
– Тогда зачем ты приехал в Торонто?
Его лицо омрачается.
– Друзья поняли, что мне нужно немного побыть наедине с самим собой.
Я хочу расспросить подробнее, догадываясь, что за всем этим стоит чертовски интересная история. Но я понимаю, что не смогу отреагировать с той деликатностью, которой потребовали бы обстоятельства и Хана, поэтому отступаю и ограничиваюсь жалкой репликой:
– Логично.
Джихун бросает на меня недоверчивый взгляд, как будто ожидая назойливых вопросов, но подлавливает меня, когда я зеваю.
– Уже поздно, – говорит он. – Тебе завтра на работу.
Да, и этот факт меня бесит до отчаяния. У меня работа и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и каждый день, пока я не умру.
Он видит выражение моего лица.
– Ты не хочешь идти на работу?
– Не имеет значения, хочу я или нет. – Я поворачиваю за угол, выбирая маршрут, который приведет нас домой.
– Имеет.
Я перекидываю волосы через плечо.
– Я – юрист. И должна работать в офисе. Таков порядок, и не имеет значения, как я к этому отношусь.
– Юрист – это твоя профессия, Ари. Но не то, кто ты есть.
Мы шагаем бок о бок, наши руки невольно соприкасаются, и я обдумываю его слова. Приятно их слышать здесь, в темноте, когда вокруг никого нет, но Джихун ошибается. Утром я снова буду собой, прежней, буду делать то же самое, что и раньше, потому что настолько отдаюсь работе, что она стала моей натурой.
Наверное, это немного грустно.
Но ничего не поделаешь.
7
Совершенно ясно, что Джихун успешно преодолел как свой затянувшийся джетлаг, так и любые сомнения по поводу меня.
Я знаю, что он полностью приспособился к восточному дневному времени, когда слышу, как он поет в шесть утра. Это не «Райский город», и я уверена, что он попадает в ноты. Или в тональность. Как бы это ни называлось.
Я знаю, что он привыкает ко мне, судя по тому, что заглядывает в мою комнату вскоре после шести утра и спрашивает, не хочу ли я позавтракать.
Я зарываюсь под одеяло, наслаждаясь обычной семиминутной дремой, но резко вскакиваю, когда слышу его голос у своей двери. Сдвигая маску для сна на макушку и зная, что мои волосы, должно быть, сильно растрепаны, хоть и заплетала их на ночь в косу, я изумленно таращусь на него. Даже Хана, спустя многие годы нашей дружбы, покоящейся на прочном фундаменте доброй воли, не осмелилась бы заглянуть ко мне в такую рань.
Джихун стоит на пороге в свободной черной рубашке и облегающих серых спортивных штанах – а что это, как не одеяние дьявола, склоняющее людей ко греху? – и смотрит на меня как ни в чем не бывало.
Срабатывает сигнал тревоги, и я заглушаю его резким движением – прикрываясь одеялом.
– Что? – рявкаю я.
Хотя мой голос далеко не ангельский, Джихун воспринимает это спокойно.
– Завтрак. Чего бы тебе хотелось? Я хорошо готовлю.
– Нет. Ничего. – Я потираю лицо. – Я не завтракаю.
Он хмурится.
– Это самый важный прием пищи за день.
Он что, нанят «Канадским кулинарным гидом»?
– Я в порядке.
– Что, даже хлопья не будешь? – Он делает паузу. – У нас их много.
– Боже, нет. – Я не настолько проснулась, чтобы проявлять вежливость или смириться с перспективой проглотить какую-нибудь отвратительную сахарную бомбу, которую он приготовит этим утром. Судя по количеству ярких коробок на кухне, он выкупил целый отдел хлопьев.
– Тогда я сварю тебе кофе.
Он исчезает, прежде чем я успеваю ответить.
Ясно, что Хана соврала. Несмотря на свою первоначальную сдержанность, Чхве Джихун в своем естественном состоянии – типичный Чхве, а вовсе не затюканный тихоня.
На кухне он оценивает свою коллекцию хлопьев, когда я собираюсь уходить на работу. Улыбка придает ему забавный, озорной вид, но на его глаза набегает тень, исчезая почти так же быстро, как появляется. Возможно, он ведет себя более непринужденно, но ясно, что испытания, выпавшие на его долю, оставили след.
– Вечером можем посмотреть фильм, – предлагает он, – если у тебя найдется время.
Я обдумываю его предложение. Звучит заманчиво и расслабляюще. Осмелюсь ли я сказать, что… весело? Жаль, что мне предстоит тяжелый день на работе.
– Я вернусь поздно. – Я знаю, что сожаление придает моему голосу резкости, но ничего не могу поделать.
– Я понимаю. – Он опускает глаза в пол. – Пока, Ари.
Я собираюсь сказать что-нибудь, что смягчит отказ и даст ему понять, что мне была приятна его компания прошлой ночью, но не знаю, как сформулировать, чтобы это не прозвучало бестактно и не выставило меня в глупом свете. Спасение приходит от сигнала моего телефона, поэтому я киваю Джихуну на прощание и убегаю. Непрерывный поток входящих электронных писем облегчает муки притворства.
Уже из офиса я отправляю Джихуну сообщение с адресом ближайшего кафе, которое мне нравится, в надежде частично загладить свою вину. Мы поздно легли спать, говорю я себе. Ему нужен кофеин.
Сосредоточиться на работе довольно проблематично: сказывается усталость, да я еще то и дело заглядываю в телефон, проверяя, нет ли новостей от мамы. Сообщения редкие и скупые, словно их пропускают через капельницу. Папа проснулся и чувствует себя лучше. Обследование продолжается. Папу переводят в другую палату. Фиби опоздала на поезд и приедет позже.
Иного я от нее и не ожидала.
Я собираюсь взяться за очередную сортировку электронной почты, когда приходит сообщение от Джихуна с фотографией капучино с корицей из кафе, о котором я упоминала.
Джихун: Я хотел принести домой круассан для тебя, но он выглядел так вкусно, что я его съел.
Чувство удовлетворения накатывает волной приятных мурашек.
Я: Наверное, это к лучшему. Мять в пакете столь идеальные круассаны – преступление.
Джихун: Ты часто сюда приходишь?
Я: Это худшая фраза для пикапа. Скажи мне, что ты никогда ее не используешь.
Возможно, это на грани флирта. Пульс учащается, пока я жду ответа. Не удается успокоиться, даже когда говорю себе, что это всего лишь шутка, так что ее игнорирование никак нельзя считать настоящим отказом.
Джихун: Я никогда не пользуюсь шаблонами.
Я: А ты уверен в себе.
А вот это уже определенно флирт.
Джихун: Не без этого. Готова?
Я: Скорее нет.
Джихун: Если бы я мог изменить алфавит, то поставил бы буквы U и I рядом[36].
Я мысленно прокручиваю шесть разных ответов, которые могут либо пресечь это в зародыше, либо дать возможность посмотреть, куда это все приведет. Я останавливаюсь на своем самом выигрышном варианте по умолчанию, немного стервозном, но дразнящем. Флиртоплеуха, как называет это Хана.
Я: Ужас какой. Ты погуглил худшую фразу за всю историю пикапа?
Джихун: Нет. Я искал плохие, а не худшие.
Я не могу удержаться от смеха, когда телефон снова тренькает.
Джихун: Хорошего дня, Ари. Было приятно прогуляться с тобой прошлой ночью. Надеюсь, с твоим отцом все в порядке.
Вечером я добираюсь до больницы и первым делом захожу в примыкающий к ней сувенирный магазинчик. На полках – бахилы, связанные крючком волонтерами, открытки с приторными пожеланиями скорейшего выздоровления (никаких сочувствующих, замечаю я с нездоровым интересом). Меня мучают сомнения, стоит ли купить что-то в подарок? Цветы не годятся, поскольку оба моих родителя считают, что это пустая трата денег. Шоколад, возможно, не лучший выбор для человека, выздоравливающего после сердечного приступа. Книги безопасны, но, задерживаясь перед витриной с брошюрами о правильном образе жизни, вдохновляющими автобиографиями и подборкой романов и триллеров, я с ужасом ловлю себя на мысли, что не знаю предпочтений собственного отца.
Забудь. С пустыми руками я поднимаюсь в палату и нахожу его спящим. У кровати мама наполняет чашку водой. Фиби сидит в мягком пластиковом кресле.
Она реагирует первой:
– Привет, сестренка. Давно не виделись.
С трудом сдерживаю интуитивно напрашивающийся ответ, что-то вроде едкой банальщины «и чья это вина?».
– Привет, Фиби. Как поездка?
Поздравляю себя с тем, что удалось выдержать нейтральный тон. Я даже не обмолвилась о том, как сильно она спешила навестить отца, едва избежавшего смерти сутки назад, что даже опоздала на поезд.
– Неплохо. В дороге я познакомилась с виолончелисткой из рок-группы. Она пригласила меня на свое следующее выступление.
– Только ты так умеешь, – с любовью произносит мама.
Только Фиби, это точно.
– Как папа? – спрашиваю я, возвращая разговор к приоритетной теме.
– Хорошо, – говорит мама. – Он вернется домой завтра, если ничего не изменится.
– Ему нужно будет расслабиться, – советует Фиби. – Может, он походит с тобой на уроки зумбы[37], мам?
Хочу возразить, но не могу. Она права, но я не хочу этого признавать. Отцу придется изменить свой образ жизни на более здоровый.
Фиби встает и потягивается, отчего ее кружевное платье в стиле кимоно – я почти уверена, что это неглиже, – спадает с ее татуированного плеча. Фиби всегда выбирала эклектичный стиль, и рядом с ней мой аккуратный деловой костюм кажется серой посредственностью, даже несмотря на то, что он благородного синего цвета. Окрашенные в медный цвет волосы с сильно отросшими черными корнями подстрижены беспорядочной копной длиной до плеч. На этом фоне ярко выделяются ее глаза, такой же длинной и узкой формы, как у меня, подчеркнутые подводкой, которая удлиняет их до висков.
Если верить науке, требуется четыре секунды, чтобы тишина стала неловкой, и я считаю до одиннадцати, прежде чем мама, привыкшая к роли миротворца, вмешивается с подробным изложением того, что с папой. Я пытаюсь слушать, но отвлекаюсь, бросая взгляды на него, лежащего на кровати. Если бы он не спал, то выглядел бы гораздо бодрее, но сейчас его лицо землистое и осунувшееся, а волосы в сальном беспорядке. Отец всегда очень аккуратный. По выходным он сортирует свои рубашки и выбрасывает любой носок, оказавшийся без пары. Это почти преступно – видеть его сейчас таким немощным, и во мне поднимается слабое чувство стыда, как будто я вижу что-то запретное или то, чего отец не хотел бы мне показывать. Фиби придвигается ближе, трогает меня за плечо. Я стряхиваю ее руку, и она отступает, закатывая глаза.
Когда мама заканчивает свой монолог, я задаю пару вопросов, и Фиби драматично вздыхает:
– Отстань от мамы. Она делает все, что в ее силах.
Я даже не смотрю на нее.
– Я только спросила.
– Девочки. – Раньше, когда она хотела, чтобы мы поладили, в ее голосе звучали умоляющие нотки. Но не сегодня. В этот раз она тверда как скала, когда по очереди указывает пальцем на нас обеих. – Довольно.
Мы замираем – в моем случае стоя – в упрямом молчании. Ни одна из нас не хочет проигрывать, заговаривая первой. Молчанка длится до тех пор, пока не заходит медсестра.
– Как у нас дела? – приветствует она нас.
Мама бросает взгляд на дверь, и мы повинуемся ее безмолвному приказу освободить палату. Я иду впереди, каблуки Фиби стучат позади меня.
– Почему в больницах всегда такой пятнистый пол? – недоумевает Фиби, постукивая ногой, пока мы стоим в коридоре. – Что это вообще такое? Линолеум? Плитка?
Поскольку она заговорила первой, я засчитываю себе победу и отвечаю в том же духе. Куда проще говорить о таких пустяках, как больничный пол, чем о причинах ее появления здесь.
– Это, наверное, винил. Легко моется и нескользкий.
Фиби морщится.
– Конечно, ты же все знаешь.
– В юридической школе разбирали конкретный случай, связанный с напольным покрытием.
– Супер. – Это в стиле Фиби. Несмотря на то, что она произносит всего одно слово, ее насмешливая интонация говорит о гораздо большем. И нет смысла спорить с ней по этому поводу, потому что она прибегнет к своей обычной защите.
«Это не то, что я сказала, Ари.
Тебе и не нужно было говорить. Я и так знаю, что ты имела в виду.
Я ничего не имела в виду. Ты ведешь себя как параноик».
Вновь повисает невыносимое молчание, и я срываюсь первой:
– Когда ты переехала в Монреаль?
– Несколько месяцев назад. Хотела улучшить свой французский, capisce? [38]
– Это по-итальянски.
Она бросает на меня мученический взгляд:
– Черт. Похоже, у меня еще куча работы.
Я невольно фыркаю. Суперспособность Фиби заключается в том, что она может рассмешить меня даже самыми глупыми комментариями, отшлифованными годами наших общих шуток. Она знает меня слишком хорошо, так что этот прием все еще работает. И меня это бесит.
Она выглядит довольной, как будто заработала очко, заставив меня отреагировать, но я стараюсь это игнорировать.
– Как долго ты пробудешь в Торонто?
Фиби указывает большим пальцем через плечо на палату отца.
– Посмотрим.
Мы наблюдаем за тем, как измученная медсестра проносится по коридору, прежде чем Фиби продолжает:
– Ты ни разу не позвонила мне.
– Что? – Мне не следует удивляться тому, что она переходит прямо к делу. Фиби всегда добивается того, чего хочет, с упорством бульдога и импульсивностью ребенка.
– После того как мы виделись в последний раз и поссорились. Ты не позвонила.
– Ты хочешь поговорить об этом здесь? Сейчас?
Она вскидывает брови:
– А когда еще?
– Очевидно, что обязанность позвонить лежала на тебе, поскольку это ты ушла, хлопнув дверью, а не я.
Она прикусывает губу:
– Ты могла бы написать по электронной почте.
– Вау, ты тоже могла бы, если бы не была такой идиоткой.
Проходящий мимо мужчина с малышом сурово смотрит на меня. Мы ждем, пока они пройдут, застывая, как в нашей любимой детской игре в статуи, за исключением того, что я чувствую, как волна стыдливого жара поднимается по моей шее. Надо же так опозориться на публике!
– Я? – наконец произносит она. – Это я-то идиотка? Круто.
– Вот именно. Как будто это не ты вечно убегаешь и ждешь, что я погонюсь за тобой.
Фиби фыркает и вперивает взгляд в потолок.
– Да, потому что именно так ты и поступаешь.
– Это тебе хочется, чтобы так было.
Она поворачивает голову ко мне:
– Ты ни черта не знаешь о том, чего я хочу.
Медсестра выходит из палаты и улыбается, не замечая напряженной атмосферы между нами или попросту равнодушная к происходящему.
– Теперь вы можете войти. Он проснулся.
Фиби благодарит ее приторным голосом. Я едва сдерживаюсь, чтобы не оттеснить сестру в сторону, когда мы заходим внутрь. Руки чешутся влепить ей пощечину. Вообще-то я не склонна к насилию, но Фиби пробуждает во мне темное «я». Ее каблуки стучат позади меня. Когда я смотрю сквозь занавеску на больничную койку, то вижу, как папа, с подложенными под спину подушками, хмуро разглядывает свои руки, в то время как мама сидит рядом, а ее пальцы порхают по экрану телефона.