Эдуард Лимонов
Американские каникулы
– Вот-вот, это то, что нравится вам, – говорил я, – женщинам. Теплый хлев. Взамен вы предоставляете в пользование свое тело. Спать полдня и не работать – мечта женщины.
Я подсмеивался над Даян, говорил без осуждения, констатация факта – и только. В мире столько же слабых мужчин, как и слабых женщин. Мы не были слабыми, я и Даян, мы жили, себя не продавая. Элен была слабая.
– Она тебя очень любит, но она устала, – вдруг сказала Даян. – Если бы ты ее позвал…
– Если бы меня кто-нибудь позвал, – перебил я ее. – Сколько ей лет? – И, не дожидаясь ответа Даян, ответил сам: – Тридцать два? Она слишком стара для меня. Что я буду с ней делать через пять лет? Она хорошая девушка, хороший компаньон, выглядит экзотично, хорошо ебется, но что я буду с ней делать? К тому же я ее приглашал в Париж однажды, прошлой зимой. Каюсь, приглашал только потому, что был в депрессии, и был счастлив, когда она не приехала.
– У нее не было денег, – сказала Даян, защищая подругу.
– Перестань, – сказал я. – Она могла мне написать, что у нее нет денег, я бы ей прислал.
– Да, – согласилась Даян. – Вообще-то она могла приехать, конечно, если бы не Боб. Он ее очень любит и очень ревнует.
– Именно, – сказал я. – Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую, что я имею право связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми и новыми женщинами, а она бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я ни с кем не хочу жить. Хочу жить и умереть один.
– Я тоже, – сказала Даян и закурила.
Девушка принесла нам следующий дринк. Ей – джин-энд-тоник, мне – мой «Джэй энд Би».
– Она думала, что ты ее любишь, – сказала Даян.
– Я и тебя люблю, – сказал я. Потом после паузы добавил: – Если я ей так нужен, то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь. Докажет, заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека, захватил бы, в конце концов. Ты думаешь, это неприятно, когда тебя добиваются? Это приятно. Это внимание.
– Пойдем теперь поедим в другом месте, – сказала она. – Только я плачу.
– Ни хуя, – сказал я. – Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть. Я тебя угощаю. Когда не будет денег, я скажу.
Был август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными улицами в Гринвич-Вилледж ресторан – пародия на террасы парижских ресторанов. Пришлось ждать, но в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас горели красные свечи в стаканах.
Я пил «божоле» и слушал ее, рассказывающую мне, как она боится старости.
– И Элен боится, – говорила Даян. – В последний раз… она была у меня несколько дней назад, мы напились и переругались. А что же дальше… Что же дальше? – спросила она меня. – Ты писатель, и ты умный.
Умный писатель оторвался от свиных ребер, которые он в этот момент обгладывал. Что я ей мог сказать? Рецептов для будущего, годящихся для 32-летних женщин, у меня не было. Были рецепты для юношей 18 лет, были для тридцатилетних мужчин, но женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать. У Даян был боевой темперамент, ей не хватало размаху, конечно, но она, скажем, могла поехать в Бейрут, пройти тренировку в лагере для террористов, вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или еще что-то взорвать. А что я еще мог ей посоветовать? Завести ребенка? Банально-идиотское решение. Вырастет ребенок, уйдет, через пятнадцать лет придется решать все ту же проблему. Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и сейчас уже непоправимо поздно. Элен, конечно, следует держаться за своего любящего ее мужика. А Даян?
Одна из неприятных сторон жизни писателя – они думают, я должен знать. Да, я знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим существом, злым, свободным и горячим, – все еще впереди. Я мог ей предложить самое невероятное – скажем, стать женщиной-мафиози, убирать за деньги людей. Да хуй знает, что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет активной жизни, если быть открытым, непредубежденным и сильным человеком, мужчиной ли, женщиной, не имеет значения. Можно иметь фан[14].
Она заговорила сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому, что боится она старости, Элен живет с Бобом.
– Слушай, – сказал я. – Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная человеческая жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим тему. Не пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я хочу кого-нибудь выебать.
– Нет, – сказала она, подумав и доедая свою форель. – Никаких парти сегодня. – И добавила, улыбнувшись: – Если хочешь, можешь выебать меня.
Я посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил еще:
– Мне казалось, что мужчины не доставляют тебе особенного удовольствия?
– Доставляют. Иногда, – сказала она и посмотрела на меня. – Пойдем ко мне?
– Пойдем к тебе, – сказал я.
На Первой авеню мы купили в грязном магазине бутылку «Зоави Бола» за пять долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
У нее несколько старомодный, эпохи Второй мировой войны, тип лица. Чуть-чуть тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно обнаружить на выцветшем снимке, рядом с плечом офицера-нациста. Лейтенант Даян Клюге. Во всяком случае, когда я ее ебал, я казался себе молодым оберштурмбаннфюрером. Не знаю, откуда пришло ко мне это сравнение-определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо другой группе исторических личностей. Я предполагаю, что от Даян, с ее решительностью и этим лицом, дунуло на меня ветерком прошлой войны. В один из антрактов между актами я вылез голый в ливинг-рум достать из кармана пиджака джойнт, на пиджаке сидела собака. Одна ставня была приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек, наверное, свечки. Может быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши мундиры войск СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может быть, убьют ее или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом. Поглядев задумчиво на военный разрушенный пейзаж за окном, я закурил джойнт и вернулся к ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну ногу в колене, вокруг талии у нее вилась тонкая золотая цепочка. Лейтенантский, войск СС шик?
Я сел рядом с ней, закурил свой джойнт. Она не любит – она алкоголик. Докурив, я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля – только хуем, не применяя никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта, поставив его в дог-позицию, сжимая лейтенантскую попку. Как символ хулиганства и независимости на одной ягодице у нее была выколота совсем маленькая одинокая звездочка. Другая, тоже маленькая, была выколота, я знал, вокруг левого соска. Сосок был не женский, несмотря на ее 32, детский, и грудь небольшая. Они все у меня с небольшой грудью.
Кончил я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то ясным убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд. Когда я кончал в евреек, например, а у меня было немало еврейских женщин, я испытывал всегда странное чувство непозволительности того, что я делаю, нездоровости моего секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-таки недозволенности, как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом было совсем другое чувство. Как бы законно я должен был хранить мое семя в ней. И общество, и мир одобряли мое с нею соитие.
Потом я ебался с ней две-три ночи в неделю. Она никогда не показывала особенной радости по этому поводу, никогда не настаивала, чтоб я пришел опять, но когда я звонил, она неизменно соглашалась встретиться, и мы неизменно шли в ее постель. Особенной ласковости во время любви она тоже не проявляла, хотя и отдавала себя всю, но спокойно. Ебать ее было приятно, потому что я как бы получал свое, то, что мне принадлежало, – лейтенантское тело. А у Даян было хорошее тело, пизда маленькая и опрятная.
«Чувство долга, – думал я. – Чувство долга заставляет ее ебаться со мной». Но чувство долга перед кем? Я не мог себе этого объяснить. Мы же не состояли в армии или в СС, не принадлежали к одной и той же организации или даже национальности… А может, принадлежали к незримой одной и той же организации, где я был полковник Лимонов, а она – лейтенант Даян Клюге? Не знаю. Но Даян вела себя как моя подчиненная.
У нее был любовник, и она захотела меня с ним познакомить. Любовник собирал африканские скульптуры и работал в каком-то издательстве старшим редактором. Кажется, в медицинском издательстве. Сейчас я даже не понимаю, зачем я должен был с ним встречаться, тогда же я согласился сразу. Почему не встретиться? Я привык пережевывать людей по нескольку за вечер, чтобы потом выплюнуть и забыть. Людей-двигателей, аккумуляторов, вокруг которых сам воздух наэлектризован, ничтожно мало. Чего я мог ожидать?
Ему оказалось лет пятьдесят с лишним, и после десяти слов, сказанных между нами в кафе на Сент-Марк-плейс, я сразу понял, что он лузер[15]. Сколько я уже видел за мою жизнь подобных интеллектуальных бородачей, знающих все на свете и тем не менее остающихся всю жизнь рабами ситуации – запутавшихся в сетях хорошо оплачиваемой работы. Был еще с ним прилипала-поляк, тоже неудачник, но помоложе, я выслушал его историю с посредственным интересом, было ясно, что поляк сидит с нами ради бокала скотча. Или ждет обеда.
Я дал им схлестнуться между собой. И дал Бэну изгнать Янека. У Янека было слишком много гонора для попрошайки. Если хочешь пообедать за чужой счет – сиди и поддакивай, а он увлекся и стал распинаться, говорил слишком много о литературе, критиковал известных писателей, выступил против психологического романа, высоко залетел. Но платил-то Бэн.
Бэн хотел говорить. Бэн тоже был писателем, он опубликовал какое-то количество рассказов. Бэн хотел увидеться со мной. Я не знаю, что ему наговорила обо мне Даян, но, кроме того, он слышал обо мне от своего сослуживца по издательству. Сослуживец считал, что я самый интересный русский писатель. Из живых. Ни хуя себе! Янека раздраженный Бэн попросил исчезнуть. Тот обиделся, но ушел.
После изгнания Янека мы пошли в ресторан. В тот самый, возле которого Джек Абботт[16] – протеже Нормана Мейлера – совсем недавно убил официанта – молодого актера. Перерезал ему единым взмахом сонную артерию. Мы пошли в ресторан, литераторы, туда, где пролил актерскую кровь литератор.
Увы, он оказался закрытым. Бэн предложил взамен вьетнамский ресторан, и так как у вьетнамцев не было лайсенса на продажу алкоголя, мы поспешили к Бэну домой взять его алкоголь. Мы завернули в соседнюю с Сент-Марк-плейс улицу, где и жил Бэн, к его скульптурам. У Бэна оказалась деревянная красивая студия-сарай и скульптуры… О, они стоили больших денег, я уверен. Наверное, никто не знал, какие сокровища таятся в его студии. «В таком районе почему же его до сих пор не обворовали?» – подумал я. Наметанным глазом я выбрал лучшую скульптуру и похвалил ее Бэну.
– Моя лучшая, – сказал Бэн.
Лучшую африканцы сделали из ржавых гвоздей.
Бэн взял двухлитровую бутыль вина и большие бокалы, упакованные в фанерную коробку, и положил все это в большую суму. Сума висела у него через плечо. Если добавить к этому, что он был в белых шортах, на голых ногах сандалии, на плечах клетчатый пиджак, из пиджака вываливается пузо, а в руке палка, – можете себе представить, что это был за Бэн.
Мы покинули его территорию. Я благородно отвернулся, пока он закрывал свои сложные замки.
Ну он был и зануда! На лестнице снаружи сидели безмятежные тинейджеры – плохо одетые панки, местные девочки и ребята, – и пили какие-то дешевые алкоголи из плоских двух бутылочек. (Они все там панки на Нижнем Ист-Сайде, уже добрых сто лет.) Бородатый Бэн истерично попросил их убрать после себя и, демонстративно подобрав одну пустую бутылку и пакет, лежавшие чуть в стороне, выбросил их в мусорный ящик.
«Сука, занудная и буржуазная! – подумал я. – На то и Нижний Ист-Сайд, чтобы в мусоре были улицы. Хочешь жить на чистых – дуй на Пятую авеню!» Мне уже становилось скучно, тем более что я думал, и не без оснований, что Даян придется идти спать с ним, а меня ждала одинокая ночь. Бэн был в полном порядке, получал едва ли не сто тысяч в год жалованья, а жил тут из прихоти, может быть, из интеллектуальной моды, Даян же была бедная женщина, официантка, разошедшаяся с мужем. Бэн был ей нужен для жизни. Покормит, напоит иной раз, сделает подарок… Я это понимал. Я в Нью-Йорке проездом, я не хотел отрывать Даян от ее жизни, я ему Даян разумно уступал.
Ему нравилось пить из больших бокалов, вот он их и притащил с собой. Я бы поленился тащить огромную кожаную сумку на боку, но у меня психология человека, идущего в атаку, он же разместился на территории и не торопился. Он жил. Я проезжал через. Я всегда проезжаю через.
Уже в ресторане они перешли на тихие взаимные тычки. Бэн ее подъебывал по поводу ее пьянства. Где-то она напилась до бессознания… Мне их пикировка была неинтересна. Я стал наблюдать за пьяным парнем за соседним столиком. У парня все время падала голова, он засыпал, но всякий раз он просыпался в сантиметре от блюда с чем-то жирным и черным. Успевал отдернуть голову. Я, глядя на парня, тоже захотел спать и думал, как бы мне съебать от Бэна и Даян побыстрее, но прилично. Бэн платил. Я мог заплатить за них и за себя и уйти, но не хотелось расстраивать лейтенанта. Она ведь старалась, организовывала встречу.
Мы пошли еще раз в бар и выпили там, едва не подравшись с вдребезги пьяным парнем с ничтожной рожей вырожденца. Я настоял, что угощаю теперь я. К двум часам ночи, в перерыве между одной окололитературной сплетней и другой, Бэн вышел в туалет, мой лейтенант вдруг сказала мне полупьяно и зло:
– Не хочу идти с ним спать! Он противный, волосатый и жирный. Если у тебя нет других планов, поедем ко мне. Будем ебаться!
– Поедем, – согласился я. – Какие планы в два часа ночи. Только будем приличными, не нужно его обижать, я уйду первый, потом ты.
– Хорошо, – сказала она. – А встретимся у моего дома… Или нет, лучше подымайся наверх, – подумав, сказала она. – Подожди меня у двери моей квартиры…
Бэн вернулся, и я стал откланиваться. Поблагодарил его за обед и выразил надежду, что мы еще встретимся на этом глобусе где-нибудь… Я мог бы для приличия оставить ему свой парижский телефон или попросить его номер телефона, но я не сделал этого. Я и так был весь вечер изысканно вежлив, слишком вежлив, неприлично вежлив, по моим стандартам. Эпизодическая встреча – только и всего. С Бэном все было ясно – обычная американская история… Он просрал свою жизнь – продался за комфорт и африканские скульптуры и возможность всякий вечер сидеть в кафе на Сент-Марк-плейс и пиздеть о литературе, обсуждать и осуждать чужие книги. За это он отдал своему издательству годы жизни и талант, если таковой у него когда-либо был. Он стал рабом и канцелярской крысой. Как он сообщил мне в этот вечер, теперь, когда у него такое прекрасное жилище, он готов наконец засесть за написание книги. Я не сказал ему, что, пожалуй, уже поздно. Он был никто, ему нужно было пойти домой и застрелиться. Мне его не было жалко. Я встал. Даян рванула за мной.
– Ты едешь домой? – спросила она искусственным голосом. – На такси? Подвези меня.
– Да, конечно, – сказал я.
Идиоту было ясно, что нам не по дороге и что она уходит со мной.
– До свиданья, Бэн, – сказала она. – Я тебе позвоню.
Бэн задержал ее. Ясно, ему было обидно – он платил целый вечер, а теперь она линяет.
– Ок, – сказал я. – Я пойду ловить такси на угол.
И отошел. Это их дело – пусть переговорят.
Она подошла через пару минут и влезла вслед за мной в желтый кеб.
– Пизда! – сказал я ей уже в машине. – Он все понял.
– Ну и хуй с ним! – сказала она.
Я пожал плечами.
– Твое дело, но, как я понимаю, он – твой любовник.
– Ну и хуй с ним! – повторила она упрямо и пьяно.
Я ебал ее и чувствовал, что эта ночь необычайная. Помимо моей воли я был чуть-чуть, самую малость, но признателен ей за то, что она предпочла меня, хотя это и было понятно. В конце концов, мне 37, и я гуд лукинг[17], а ему больше пятидесяти, у него седая борода и обширный живот. Слишком хорошо питается. Он выглядит как старик, а у меня едва ли не офицерская выправка. Но дело было явно в другом. В антракте я ее спросил, в чем дело.
– Ах, – сказала она, переворачиваясь на живот. – Видишь ли, ты, конечно, догадываешься сам, что ты скотина. Не так ли? – спросила она меня весело.
– В каком-то смысле, наверное, да, – согласился я, закуривая свой обычный постельный джойнт, я их всегда таскаю с собой в бумажнике.
– Вот это мне и нравится, – сказала она смеясь.
– Перестань, – сказал я. – Я спросил серьезно. Мне интересно как литератору.
– Я серьезно, – сказала она и, вскарабкавшись на колени, обняла меня сзади.
– Эй, эй! – сказал я. – Что за нежности! – И стряхнул ее руки.
– Я же говорю, что ты скотина, – опять развеселилась она. – Даже в минуты интимности ты называешь меня не иначе как «пизда». Ты, грохнувшись со мной в постель, никогда не утруждаешь себя тем, чтобы как-то приготовить меня, погладить, просто поцеловать, в конце концов. Ты помещаешь меня в удобную тебе позицию, бесцеремонно, если тебе нужно, передвигая мои руки и ноги, как будто я кукла или труп, и вонзаешь в меня свой хуй. Ты грубое сексуальное животное. Мужлан. Предположить, что ты не знаешь, как надо, я не могу – я читала твои книги… Кроме того, у тебя должен быть огромный сексуальный опыт, не может быть, чтобы ты ничему от женщин не научился. Я думаю, что ты просто не заботишься обо мне, о женщине, которая с тобой в постели. Тебе даже, очевидно, все равно, кто с тобой.
– Забочусь, – сказал я, выдыхая мой дым. – Я не сплю со всеми женщинами. Далеко не со всеми сплю.
– О, я польщена!.. – сказала Даян. – Но я не закончила. Если бы ты мне встретился лет десять тому назад, я была бы от тебя в ужасе. Сейчас же, странное дело, я обнаружила, что твои ужасные манеры мне нравятся. Сейчас, когда я так не уверена в себе как никогда в моей жизни, твоя нахальная самоуверенность мне действительно импонирует. С тобой я чувствую себя бесстрашно и спокойно, и когда ты, «наебавшись» (прости, но это твое слово!), храпишь, раскинувшись на моей кровати, я, робко прикорнув где-нибудь с краю, на случайно не занятом тобой клочке кровати, раздавливаемая тобой о стену, странно, но чувствую себя уютно и спокойно. А храпишь ты хоть и негромко, но всю ночь, и пахнет от твоей кожи хорошо. Из-под мышек, правда, несет потом, потому что никогда не употребляешь дезодорант, варвар… Ты храпишь, а я лежу и думаю о том, что если бы у меня был такой зверь каждую ночь под боком, я была бы, наверное, счастлива. Я – женщина, увы, и мне все больше хочется, чтобы за меня решили мою жизнь, чтобы кто-то меня уверенно по жизни вел. Все другие мужчины, которых я встречаю, очень не уверены в себе. Они сами не знают, как жить. Ты знаешь. Они даже заискивают передо мной в постели, они боятся моего мнения об их сексуальном исполнении. Как же, я для них опытная женщина! Ты даже себе не представляешь, как они неуверенны. Они, например, мелко врут, скрывают наличие в их жизни других женщин… Ты же нагло рассказываешь мне о своих приключениях, хвастаешься, совсем не считаясь с тем, что, может быть, мне неприятно слушать о других женщинах.
– Ну извини, – сказал я. – И спасибо за грубую скотину. Хорошенький портрет ты нарисовала. Я себя несколько другим представлял. Нежнее.
– Не огорчайся, – сказала она и поцеловала меня в плечо. – Ты замечательная и необыкновенная грубая скотина. Спасибо тебе. Мне с тобой очень легко. Я такая с тобой, какая я есть. Или какой я себя представляю. Мне не приходится врать или стесняться. Чего уж тут стесняться, если ты все равно называешь меня пиздой или блядью… Я могу рассказать тебе все, поделиться с тобой моими самыми рискованными историями…
– Как лейтенант с оберштурмбаннфюрером в перерыве между боями, – сказал я. – Фронтовые эпизоды.
– Что? – спросила она. – Я не поняла.
– Неважно, – сказал я. – Давай расскажи мне лучше смешную историю. – И, потушив свой джойнт, я улегся с ней рядом.
И она рассказала мне очень смешную историю о том, как, напившись, она спустилась этажом ниже к старому художнику, 65, и заставила его выебать ее. И художник выебал, да еще как!
– Ну ты и блядь, лейтенант! – смеялся я, а сквозь бамбуковую занавесь на окне спальни по нам барабанила латиноамериканская самба.
Даян тоже очень смеялась, вся еще пьяная, рассказывая, как спустилась к художнику совсем голая.
