Лина Кавальери
Правда обо мне. Мои секреты красоты
Глава III.Подъем
От песен в театре на пьяцца Навона я перешла к легендарному Орфею и Диоклетиану[2]. Маэстро Мольфетта стал моим наставником и управляющим. С этого момента начался мой стремительный подъем. Значительно выросли заработки: десять – пятнадцать лир. Мой репертуар пополнился новыми песнями: La Ciociara, Funiculi-Funiculá, La Francesa Марио Коста[3].
По сравнению с первым платьем мой гардероб стал поистине королевским: у меня было несколько туалетов… очень известной дамы! Горничная этой дамы продавала ее одежду, которую та больше не носила или никогда не носила. Я была одной из покупательниц. Помню, с каким трепетом я переступила порог служебного входа этого роскошного дворца. Мысль о возможности облачиться в костюмы принцессы сводила меня с ума, но без ложной скромности должна признаться, что обхват моей талии был намного меньше, чем у знаменитой синьоры. Одно из этих платьев было определенно обязано мне первой наградой за красоту, полученной в Teatro Costanzi, в Риме, по случаю карнавала. Этот факт во многом способствовал моей карьере.
Лина Кавальери, 1890-е годы
Затем меня пригласили в Salone Margherita и, наконец, Неаполь. Это стало для меня трамплином, чтобы совершить прыжок через Альпы и добраться до Парижа, где в Folies Bergе́re я достигла подлинного успеха. Париж! Великий город, завораживающий провинциальные души, необъятный международный мегаполис, оазис всех влюбленных! Я помню картинку французской столицы, которую я наблюдала однажды вечером из окна кафе на Елисейских Полях. Было холодно, свет уличных фонарей расплывался масляным пятном, как на промокательной бумаге. «Париж, – подумала я, – это огромная сцена величайшего европейского театра жизни, на которой актеры и зрители сменяются каждый день, готовые показать комедию или раскритиковать ее, в зависимости от того, надежды или разочарования, любовь или ненависть, счастье или горе, богатство или бедность, позитивное или фатальное преобладает в мимолетный момент нашего существования».
Нет, Лина, пожалуйста, продолжай повествование своей жизни. Я продолжаю. Вот я у дверей Folies Bergе́re. Давайте вместе войдем туда в день моего дебюта…
Афиша о выступлении Лины Кавальери в Folies Bergére
Глава IV. Карьера
Нравится ли вам зал? Все знают, какой он элегантный, кокетливый, хорошо освещенный, всегда полный исключительной публики. Пугает такое количество зрителей, которые либо поднимут палец вверх, либо опустят вниз, тем самым решив судьбу моей артистической карьеры. В гримерной, заставленной цветами от поклонников, я завершаю макияж, внимательно осматриваю каждую деталь своего туалета. Звучит вежливый голос: Mademoiselle, c’est а vous[4]. Прохожу за кулисы, до меня доносится шум ожидающей публики. Оркестр начинает, я выхожу на сцену, пою, танцую, немного успокаиваюсь, уверенность возвращается, а вместе с нею и творческие возможности. В промежутке между припевами я понимаю, что публика следует за мною. Тысячи черно-белых фигур появляются передо мною, выстроившись в ряд; тут и там поблескивают драгоценности. Музыка останавливается, я кланяюсь на последнем такте итальянской песни, и меня оглушают громкие и продолжительные аплодисменты. Я победила. Таково было мое крещение в Folies Bergе́re, куда мы вошли вместе, а теперь можем выйти ночью из театра. У дверей ожидает толпа, чтобы проводить меня и снова крикнуть bravу с сильным бравирующим r и четким ударением на о.
На следующее утро появляются очень мягкая критика в газетах, письма и заявления, цветы и подарки. Вечером мое имя искрится среди тысячи огней на бульварах – новое шоу, новый успех. Через несколько дней бизнесмены, с цилиндрами в руках и неотъемлемыми гардениями в петлицах, подписывают три контракта.
Друзья, журналисты, поклонники спрашивали меня: «Какое впечатление производят на вас люди, которые восхищаются и аплодируют вам, эти завидующие женщины и многие мужчины, чувствующие ваше очарование и, возможно, желающие вас?» Я всегда отвечала своим собеседникам – застенчивость. Несмотря на то что все думают обратное, я очень стесняюсь. Даже сегодня, если мне приходится сидеть в партере театра, я жду начала спектакля, потому что выключат свет и мое присутствие будет незаметным. По этой причине я завсегдатай кино. Тогда, в старые добрые времена моего триумфа, я испытывала те же ощущения. Чем больше мною восхищались, тем сильнее я испытывала страх перед представлением.
Но когда начинала звучать музыка, она увлекала меня в иной мир, меня охватывала болезненная страсть, желание передать свои вибрации публике, жажда аплодисментов и комплиментов. Я бы сказала, что во время представления я хотела нравиться зрителям, а не отдельным мужчинам и женщинам. Я обожаю быть кумиром неизвестной публики, потерявшей для меня индивидуальность и ставшей однородной в своей почти нереальной реальности.
По возвращении домой после концерта странное чувство ностальгии и печали охватывало меня. Я чувствовала себя одинокой, и хотелось плакать. Моя душа, которая незадолго до этого, казалось, просила мира и тишины, охваченная шумом театра, теперь в тихом доме желала грохота аплодисментов, криков зрителей, особой атмосферы. Как объяснить это противоречие? Может, человеческой ненасытностью или нестабильностью артистического темперамента? Скорее ностальгическим желанием того, чего уже нет. Неудовлетворенность настоящим, сожаление о прошлом, беспокойство о будущем. Что заставляло меня тысячу раз плакать перед римским закатом? Безусловно, это великолепный итог прошедшего дня и одновременно предзнаменование следующего рассвета. Не будем называть это нестабильностью и легкомыслием. Скорее это поиск идеального, чего, я убеждена, не существует, но остается сверхчеловеческое стремление к нему, и это может победить только смерть.
Лина Кавальери, 1900
«В Париже издали открытки с моими портретами»
Глава V. Чего хотел махараджа?
Из Парижа я отправилась в лондонскую Empire. В общем-то не стоило было и вспоминать этот период «эстрадной» работы, так как с художественной точки зрения он не представлял особого интереса, если бы пребывание в английской столице не напомнило бы мне о первом романе в моей жизни – в прекрасном итальянском городе Флоренции. Об этих двух сюжетах было так много разговоров, что я не могу не вспомнить их на страницах этой книги, где самые важные моменты моей жизни нашли свое место.
Однажды вечером старый друг и поклонник, лорд Чаплин, пригласил меня на обед в свой роскошный дворец по случаю моего отъезда в Берлин. Я всегда очень неохотно принимала приглашения, но в тот раз я не могла отказать, учитывая особую личность и настойчивость почтенного поклонника. В восемь часов я вошла в великолепный дом лорда. Приглашения были составлены по строжайшему протоколу, и вся лондонская элита была широко представлена. Среди безупречных джентльменов выделялся махараджа Г., голова которого была увенчана величественным тюрбаном. Он удержал мою руку в своей, поднес к лицу и поцеловал. Мужчина пристально посмотрел на меня, глаза сверкали ярче драгоценностей, украшавших его костюм. Я с трудом выговорила несколько слов по-английски, а он стал осыпать меня многочисленными комплиментами. За столом он сидел рядом со мною и ни на мгновение не отрывал от меня взгляда, наблюдая со стороны с раздражающим меня упрямством.
Это был крупный мужчина, его бронзовая кожа странно поблескивала, а внимательный взгляд вызывал у меня чувство отвращения и страха. Обед закончился, и я вздохнула с облегчением, а когда спела несколько песен перед этой внимательной и исключительной публикой, то неприятные впечатления от этого Будды вовсе улетучились из памяти. Вернувшись в отель, я мирно уснула.
На следующий день меня ждал странный сюрприз. В записке было написано, что мое искусство покорило махараджу и он желает снова увидеть и услышать меня у него дома. Я пыталась отказаться от такой большой чести, но на невозмутимом лице посыльного я прочла безграничное изумление: как я могу отказаться от приглашения и, возможно, нарушить азиатские традиции, как мне хватает на это дерзости. Совсем сбитая с толку, я пробормотала «спасибо». Я лишь смутно поняла, что в семь часов вечера карета Его Высочества приедет за мною.
Как только посланник ушел, меня охватил ужас, мне вспомнились откровенные и нетерпеливые взгляды могущественного восточного монарха. Я читала и слышала тысячу раз о свирепости азиатских лидеров, которые считают женщин рабынями, всегда готовыми исполнить их желания. Что он от меня хочет? Что я буду делать одна в обители этого могущественного государя в окружении его верных слуг? Чувство отвращения, которое я испытала к нему при нашей первой встрече, еще более усилилось, я проклинала этот город, который познакомил нас, свою слабость и то, что не смогла категорически отклонить это приглашение.
Но другая часть меня, рассудительная, пыталась смягчить мои страхи. С другой стороны, махараджа был культурным человеком и, может быть, испытывал по отношению ко мне восхищение, какое иногда испытывают к художнику? Может, его намерения абсолютно невинны? В конце концов, он был известным человеком в Лондоне и пригласил меня к себе в квартиру в центре города, а не в дремучий лес. В таких размышлениях прошел остаток дня, и когда в семь часов подъехала карета, я спустилась по лестнице, и дверь экипажа захлопнулась за шлейфом моего вечернего платья. Я в одиночестве забилась на заднее сиденье.
Вдруг меня испугала одна мысль: прошло уже более получаса. Я выглянула в окно, город закончился, и мы въезжали в пригород. Последние дома Лондона исчезли, и лошади устремились в темноту. Я вскрикнула от испуга. Тут карета остановилась, дверь открылась, и в желтоватом свете фонарей я увидела секретаря махараджи, который после глубокого поклона вскарабкался в карету и сел рядом со мною.
Карета продолжила свой путь в неизвестность. Я плакала и отчаянно боролась со своим страхом. Я видела бронзовый профиль моего попутчика, который, казалось, не замечал моего присутствия. В ужасе я схватила его за руку и встряхнула. «Куда вы меня везете? – крикнула я. – Остановите карету! Вернитесь! Я хочу домой». Секретарь не ответил. Я попыталась встать и открыть дверь, но сильная рука схватила меня, и я снова села. Толчок – и лошади остановились. В отчаянии я встала и схватила своего тюремщика за шею. Не знаю, что случилось, только смутно помню, что окно экипажа с грохотом разбилось, дверь открылась, и я бросилась в ночь из кареты, которая уже быстро ехала в сторону безлюдной местности. И я отключилась.
Когда через несколько часов я очнулась, то оказалась в своей постели в гостиничном номере. Я бы могла подумать, что все это мне приснилось, если бы не резкая боль под левым виском, и я поняла: вся голова тщательно забинтована. Падение оставило у меня многочисленные синяки и глубокую рану на лице, несомненно вызванную разбитым стеклом. Рана была неопровержимым свидетельством этого индо-лондонского приключения, вокруг которого почти не было шума. Я так и не узнала истинных намерений махараджи по отношению ко мне в тот ужасный вечер. Меня до сих пор спрашивают, откуда у меня этот шрам под левым виском.
Лина Кавальери, 1900
Этот шрам немало повлиял на мою репутацию фатальной женщины, но теперь вы знаете, насколько фатальным было это падение на неизвестной проселочной дороге в тот вечер, когда махараджа желал снова услышать мое пение.
Иногда, вспоминая мою жизнь, я думаю, что, возможно, мой страх был абсолютно необоснованным или, по крайней мере, преждевременным. И что случилось бы со мною, если бы я не выскочила из экипажа, а последовала за судьбой, которая привела бы меня во дворец и, кто знает, позже в загадочную Индию. Признаюсь вам откровенно, что я предпочитаю иметь этот шрам, возможность оставаться художником, владычицей своей души и тела, чем великолепие драгоценных камней на голове и рабство, когда душа уничтожена, а тело заключено в тюрьму. Не знаю, все ли женщины думают как я.
Глава VI.Романтизм
В другой раз я оказалась, не осознавая этого, персонажем комедии, отличной от только что рассказанной драмы, но не менее интересной и неожиданной. Я была во Флоренции и пела в «Травиате», в театре Pagliano[5] спектакль шел с большим успехом. Очень часто восхищение публики распространяется и на частную жизнь артистов, иногда в очень любопытной форме. Многие считают, что актриса – это не такая же женщина, как все остальные, а нечто исключительное, что в повседневной жизни она не подчиняется общепринятым правилам. Она причудливо красится и одевается; у нее много драгоценностей, но не от мужа, а от любовников; она ест не днем и вечером, а нерегулярно в разное время; она не ложится в десять вечера и не встает в семь утра, а развлекается ночью и выходит только к вечеру; она эксцентрична и по своему характеру, и по своему видению мира и моральных законов, поэтому многие приходят к выводу, что она не живой человек, а Художник! Очевидно, этот ореол исключительности помогает создавать легенды, порой принимающие очень странные формы. В Италии, например, это становится причиной страстной влюбленности экзальтированных молодых людей или страстных мужчин, жаждущих исключительности. В жаркой Сицилии, где мужское сердце вибрирует тем сильнее, чем ярче светит солнце, молодые люди иногда кончали жизнь самоубийством из-за безнадежной любви к актрисе. Этим я обязана своему флорентийскому приключению.
«Художник иногда причудливо одевается»
Я какое-то время работала в городе Данте[6] и искала для себя водителя машины. Однажды появился молодой человек в отеле Baglioni, где я остановилась. Вежливый и сдержанный, он предоставил хорошие рекомендации как серьезного и опытного водителя. Красивый молодой человек мало говорил, внимательно слушал просьбы, и казалось, что он отвечал не губами хорошей формы, а своими большими черными глазами. Однажды утром я ждала машину, чтобы поехать на небольшую прогулку в Кашину. Водитель, всегда вовремя подававший машину, в этот раз запаздывал. Напрасно я ждала более получаса и потом решила позвонить в гараж, чтобы узнать, что случилось. Там ответили, что машина стоит на своем месте и водитель не приходил. Мы вместе со своей помощницей, синьорой Мариани, придумывали самые разные предположения, когда официант передал мне пакет в элегантной упаковке, сопровожденный письмом: «Мадам, пора опустить занавес. Я обожал вас больше всего на свете, пытался приблизиться к вам, сделать вас своей. Ваша отчужденность свела меня с ума. Я хотел войти в вашу жизнь, стать невидимым слугой, поскольку мое сердце полностью подвластно вам. За два месяца ежедневного общения я понял, что безумно надеяться на вашу любовь. Я открываю тайну: я герцог Раймондо Т., кто пытался завоевать вашу душу, считая это достижимым. Я обманут. Вместе с машиной я оставляю в гараже свои неосуществленные желания, одно из самых сильных мечтаний в моей жизни! В маленьком футляре лежат 1200 лир, зарплата водителя за два месяца, которые вы мне заплатили. В посылке вы еще найдете скромный подарок – напоминание обо мне. Я ухожу с болью в сердце, постоянно думая о вас. Нежно целую ваши руки. Ваш Раймондо Т.».
Лина Кавальери, конец 1890-х годов
В пакете лежали указанные деньги и драгоценный камень. Вы не представляете, как я была поражена: герцог Раймондо ди Т., старший сын одной из самых древних и благородных сицилийских семей, был героем этого удивительного приключения, которое, должна честно признаться, произвело на меня сильное впечатление. Я бережно храню его письмо и драгоценный камень, вызывающий восхищение знатоков во всем мире. Напрасно я пыталась поговорить со своим странным водителем. Некоторые друзья из Палермо хорошо его знали, но он уехал в Австралию, а несколько лет спустя мы узнали о его смерти. В моих воспоминаниях Раймондо ди Т. занимает место, предназначенное для очень немногих: будучи жертвой своего идеализма, он отдал все, ничего не прося, и пожертвовал всем, ничего не ожидая. Этот нежный эпизод я вспоминаю с благодарностью, это ностальгическое воспоминание о моей беззаботной юности, о неизведанной чистой любви.
Глава VII. Я стала принцессой
Россия. В небольшом прямоугольнике окна поезда, на три четверти прикрытом занавеской, передо мною представала природа во всех своих возвышенных проявлениях. Поезд непреодолимо вез меня в новый мир, и казалось, что первые лучи дня материализовались в великолепный рассвет моей жизни. Белый, белый, белый снег. То тут, то там онемевшее и изможденное деревце на белом неподвижном пространстве, одинокий скелет на бесконечном смертном одре! С первым бледным лучом солнца на туманном жемчужно-сером фоне появляются розовые отблески. Вокруг тишина, запустение, бесконечность. Локомотив хрипло шипит. Снег, снег, снег. Ни одного следа. Телеграфные столбы застряли на четких расстояниях, бросали вызов морозу, заблудившись в недавно покинутой ночи, и рассекали панораму короткими отчетливыми эпизодами. В купе холодно, и становилось еще холоднее, глядя на морозную стужу за окном, за которым промелькнула одинокая и заблудшая лохматая собака. Огонь в нашем локомотиве, пожиравший его недра и мощно устремлявшийся к небу, мог бы придать теплоту и цвет воздуху, но он распадался на несколько неопределенных цветов, которых нет ни в одной палитре, и фантастическим сиянием отражался на льду, стирая с горизонта бледно-серую белизну прямо перед моим взором и переливаясь нежными оттенками. Неподвижно застыв в своей холодной постели, устремив взор в бесконечность, я без слов поклонялась богу вечной гармонии в этом ледяном царстве. Это мой первый рассвет в Святой Руси Великой. На коротких остановках с почти кинематографической скоростью мы замечали фигуры живых людей, закутанных в мех, – скульптуры, разбросанные на бесконечной железной дороге на пути в город русского царя.
Я приехала в Петербург. Потребовались бы целые тома, чтобы в деталях описать Россию того времени. Прежде всего, потребуется перо Льва Толстого… и бесконечность, чтобы ощущение было полным. Петербург стал для меня успешным началом моей карьеры на эстраде, официальным вступлением в элегантный мир, первой реализацией моей мечты стать оперной певицей. Выступая в театре «Крестовский остров», я добилась настоящего триумфа. У русских всегда было особое пристрастие к итальянским артистам, и у меня появилось много поклонников в элегантном мире столицы, которые заполняли театр каждый вечер. Среди них первое место занимал полковник Павловский, вежливый и преданный, именно ему я обязана знакомством со своим первым мужем. Я не могла впервые по-настоящему полюбить простым и естественным образом, судьбе было угодно, чтобы это тоже добавилось к остальным странностям моей жизни.
В тот вечер было очень холодно, термометр опустился до -25°, и меховое манто не могло согреть мое тело, одетое в платье с глубоким декольте. Я присутствовала на обеде в роскошном Павловском дворце. Прекрасная еда и вкусные вина, особенно необходимые в холодные вечера, что вызвало обильное возлияние у мужской части гостей. Длинная вереница элегантных офицеров в роскошных мундирах императорской гвардии и казаков, шутки в адрес одного из них, кто принес жертву Вакху больше, чем другие. В него летели острые стрелы, выпущенные его товарищами. Это был красивый молодой блондин с большими миндалевидными голубыми глазами в обрамлении очень длинных ресниц. Когда он улыбался, безупречные белые зубы соблазнительно подчеркивали губы, украшенные маленькими коричневыми усиками. Высокий, худой, элегантный, в его движениях была видна гармония, характерная для настоящих джентльменов. И действительно, Александр Владимирович Барятинский, адъютант герцога Евгения Лейхтенбергского, был наследником и потомком очень знатного рода, который на протяжении столетий хвастался великолепной королевской короной. Он говорил мало, был очень умен и разносторонне образован.
«Такой я была в России…»
Александр Владимирович Барятинский, конец 1890-х годов
В тот вечер в доме Павловских лейтенант Барятинский был единственным, кто не ухаживал за мною, хотя был очень вежлив, а смотрел на меня своими ясными голубыми глазами, в которых угадывалась детская душа и необычайная доброта. После обеда начались танцы, и я с удовольствием танцевала, потому что всегда испытывала страсть к искусству Терпсихоры. Барятинский не танцевал! Он сел у окна и рассеянно читал какие-то журналы, перемежая чтение несколькими глотками вина. Вдруг я увидела, как лейтенант, кого я ни на минуту не упускала из виду во время танца, побледнел и упал в кресло без сознания. Музыка стихла, и все бросились к нему. Находившийся среди гостей врач осмотрел его и объяснил это пороком сердца, которому Барятинский был подвержен. Принесли немного соли и ликера, и вскоре после этого больной очнулся на кровати в комнате во дворце, куда его унесли на руках. Из-за искреннего сочувствия я последовала за лейтенантом в комнату и, когда он очнулся, оказалась у его постели вместе с доктором и двумя офицерами. Он открыл глаза, странно на меня посмотрел и, не обращая внимания на других, произнес несколько слов, которые я отчетливо помню, как будто они прозвучали вчера: «Вы?! Спасибо. Это шутки моего сердца». Он нежно на меня посмотрел, встал, послал за своими санями и, поддерживаемый двумя друзьями, покинул вечеринку. Перед отъездом он сказал мне несколько слов тихим голосом, будто слова утонули в снегу.
Через месяц в очаровательной часовне православный священник благословил нашу свадьбу с Александром Барятинским. Саша (так его называли родители) возложил мне на голову княжескую корону, и я добровольно принесла себя в жертву любви.