Литературно-художественный журнал
Журнал «Юность» №02/2025
– Как ты могла? – упрекал внутренний голос. —
Анализ крови, вообще-то, каждый год надо делать. Просто чтобы ты знала. И УЗИ. Тогда бы онкология-то и выявилась. Тогда бы ее успели вылечить. А теперь не успели. Ты не успела.
– Заткнись… Заткнись! Не я Тосю убила, а лимфома!
Наглотавшись транквилизаторов, Зоя лежала в отупении на кровати и думала про лимфому. Люди тоже умирают от этого. В таких случаях говорят: сгорают. Она никак не могла понять: как получается, что тело само себя убивает? Зачем и с чего вдруг лимфоциты начинают расти и делиться, уничтожая все вокруг? Зоя видела картинки в интернете – лимфоцит похож на шарик с ворсинками. Он плавает в крови и поглощает бактерии. И раковые клетки. Зоя представляла, как шарик начинает расти, распирать сосуды и пожирать все, что видит на своем пути, а потом заглатывает Тасю целиком. Мысли вызывали жгучую, бессильную злость на тело и того, кто его придумал. Эти сплетения кишок, желтый жир, торчащие волосы, вонючий пот, желеобразные мозги, слизь – как и зачем душа, если она есть, помещается в омерзительной оболочке? И почему умерла именно Тася, а не убийцы, насильники, педофилы? На остановке сидят алкаши. Зачем им жизнь, думала Зоя. Чтобы пропивать ее? Почему они не умирают? Сквозь ватные, тяжелые, густые мысли плыл лимфоцит. Он обтекал их, как слизень. Затем выплыл и, причмокивая, пожрал алкашей. Те послушно тромбовались в лимфоцитовое нутро. Зоя лежала и ждала, пока он не подомнет под себя и ее безвольное тело.
* * *
Тасина миска врезалась в пространство. Не в силах видеть ее, Зоя затолкала Тасины вещи поглубже в шкаф. Но все равно вздрагивала вечером – забыла покормить! После вялых попыток работы Зоя вышла на улицу и отправилась на пустырь. Руки были непривычно свободны, и Зоя с раздражением затолкала их в карманы. Оглядывалась с недоумением: зачем деревья? Зачем что-то растет? Зачем теперь эта тропинка?
– Ничего, другого заведешь! – махнула рукой тетя Галя, увидев Зою без Таси.
– Не заводи больше животных, раз такая нервная, – пробилась мама в каком-то мессенджере.
– Если бы вы любили ее больше, чем были ей недовольны, то угрызений совести не было бы, – писали на форуме.
– Почему забирают лучших? Ведь даже невозможно вспомнить, что он в жизни сделал что-то не так. Как он всех любил!!!
– Это же не человек, а животное, прикормленный хищник. Пусть и дрессированный вами, но все же.
– Это не обесценивание, разумный подход к делу.
Как бы кощунственно ни звучало, но никакой ужасной трагедии нет. Это жизнь… Если вы каждый раз будете рвать себе сердце, то ничего хорошего из этого не выйдет. Относитесь по-философски.
– Эта боль на всю жизнь, только она трансформируется со временем, вот и все. И ни хрена время не лечит…
– Ты лучше мужика найди себе! Женщины вконец с ума сошли! Ей легче переспать с кобелем, чем с мужиком!
– Когда хожу по нашим местам, всегда смотрю на небо и говорю с ней.
– Собаки уже нет, душа ее радуется в собачьем раю. По кому страдаете?
«Есть ли в раю собаки?» – подумала Зоя и на следующий день пошла в церковь. Это был обычный псевдобарочный храм, выстроенный в двухтысячные вместе с микрорайоном. Внутри, несмотря на чинное окружение, оказалось суетно и душно. Зоя не знала, что делать. Постояв немного у входа, купила свечку. Опалив ее снизу, поставила в ямочку и закрыла глаза. Как молиться?
«Дорогой Бог, пожалуйста, если Тася… Если ты… Если Тасина душа там, позаботься о ней, пожалуйста».
Зоину молитву прервала расторопная служительница, снимавшая огарки.
– Можете еще записку написать, – предложила она. – Напишете? Вон там, смотрите. Вам по кому? Близкие?
– Да я не знаю, можно ли, – замялась Зоя. – У меня собака умерла.
Из полумрака на Зою уставились глаза служительницы. На фоне скорбных иконописных ликов ее лицо выглядело резким и заостренным. Ничего не сказав, она прошуршала юбками и скрылась в другом помещении. Зоя выдохнула и села на скамейку, рассматривая золоченый алтарь. Через минуту откуда-то выскользнула темная фигура священника, за которым семенила свечница.
– Ставить в храме Божием свечи за животных нельзя.
– Почему нельзя?
Священник помялся.
– Не положено – нет души у них. Животных в раю не будет. Потому ставить свечу за упокой животных нельзя – это бесполезно и оскорбительно для Бога.
– Это глупость! – гаркнула служительница, прихлопывая Зоину свечу, как муху.
– Господь же вас призывает ко встрече с ним, а не с домашними любимцами. Грешно.
– Грешно! – вторила служительница, отдирая свечу.
– А куда же она девается после смерти? – спрашивала Зоя, опять теряя под собой скамейку и пол.
– Умирает вместе с телом, – отвечал священник.
– Знать должны, что можно, а что нельзя. Иначе вам тут не место, – толкала служительница Зою в спину словами.
Мучимая вопросами, искать в интернете правды не стала – Зоя отчего-то знала крепко: душа у Таси была.
* * *
Через две недели в клинике отдали пакет с урной. Зоя взяла не глядя и только дома достала и поставила на подоконник. Это была пластиковая колба с номером на крышке. Крышку грубо примотали скотчем, под ним виднелся черно-серый пепел. Зоя потрогала и потерла его в пальцах. «Это Тасины глаза, уши, хвост. Это – Тася».
Зоя убрала урну обратно в пакет и в выходной поехала на реку, где они чаще всего ставили палатку. Два часа ехала в тишине. Внутренний голос тоже молчал, только хныкал. Зоя и не знала, что внутренний голос может плакать.
Сев на колени, выкопала ямку. Поместила туда урну. Подумав, бросила горсть земли.
– Я тебя люблю…
Соорудив холмик из рыжеватой земли, Зоя связала из палочек крестик и воткнула сверху.
«Наверняка крест тоже на могилу животного нельзя. А что же тогда можно? Что – можно?»
На крест Зоя прицепила ошейник с ромашками. Последний раз погладила два бурых пятнышка.
* * *
– А где собачка ваша? – спросил Миша, когда Зоя вернулась домой и они вместе поднимались на лифте.
– Она погибла.
– М-м? – промычал сосед, комкая сумку для покупок с торчащим батоном.
– Умерла она, – повторила Зоя погромче. – Заболела.
У Миши открылся рот, в глазах читался детский ужас. Так и ехали. Уже у квартиры сосед вдруг повернулся и сказал мягко, утешливо:
– Собаки ведь все понимают: и радость, и горе.
Зоя стояла с ключом и смотрела, как он шаркает по коридору.
– Спасибо! – запоздало ответила она, но Миша уже скрылся за дверью.
Внутренний голос наконец затих. Потом тихо спросил:
– Есть-то будем сегодня? Кушать хочется.
Луиджи Ремо Паренте
«Юность» публикует два рассказа от финалистов российско-итальянской литературной премии «Радуга» для молодых писателей и переводчиков. Это «Цена успеха» итальянского автора Луиджи Ремо Паренте и «Ковенский» – российской писательницы Ульяны Фроловой.
Родился в провинции Варезе в 1999 году. Окончил Лицей имени Леонардо да Винчи с углубленным изучением точных наук в Галларате, в настоящее время учится в Миланском государственном университете на факультете политологии и международных отношений. Начал свой творческий путь в лицейские годы с участия в литературных и журналистских конкурсах, благодаря которым его работы были опубликованы в нескольких сборниках.
Цена успеха
Неподалеку от деревенского дома стоял металлический блок-контейнер. Унылый в своей серости, проржавевший, с обшарпанными цементными панелями. В царящей тишине этого уединенного места даже на большом расстоянии был слышен непрекращающийся писк, который доносился изнутри. Вокруг сплошное месиво грязи, земля, которую не раз и не два вскапывал и поднимал трактор, проезжавший здесь по дороге в поля, которые окружали ферму. Бесконечное коричневое месиво, конечно, не только земля, резко выделялось на фоне зеленовато-золотистого кукурузного поля, видневшегося за постройкой. Чтобы добраться до нее, нужно надеть высоченные сапоги точно по ноге: так они не слетят в хляби и не останешься босым, неся десятикилограммовый мешок с кормом. Преодолев это препятствие и открыв покосившуюся, скрипучую дверцу, сразу же пытаешься преодолеть стойкое желание выскочить, глаза режет, хочется зажать нос и не дышать. Затаив дыхание и зажмурившись, пытаешься проскочить внутрь, чтобы побыстрее покончить с этим делом. Внутри все было красным: листы контейнера, конусные кормушки, пол: смесь сухой земли, помета и извести, и, конечно же, цыплята, вылупившиеся несколько дней назад, которые озираются и смотрят друг на друга, их днем и ночью ослепляет самый яркий красный свет – три инфракрасные лампы мощностью двести пятьдесят ватт, висящие на одинаковом расстоянии друг от друга, ровно между полом и потолком. Зайдя внутрь, ты моментально покрываешься потом из-за резкого перепада температур, при этом борешься с вонью, духотой, мраком, одежда так и липнет к телу. К счастью, чтобы высыпать содержимое мешка в кормушку, много времени не требуется, оставшееся высыпаешь на пол, и все, можно бежать, захлопнув за собой дверь, согнуться в три погибели и выдохнуть, чтобы прийти в себя после смрада. А цыплята останутся там, в жаре, но, как знать, возможно, они бы предпочли вдохнуть свежего воздуха вместе с человеком, который приносит им корм. Может, именно поэтому они все время пищат.
* * *
Однажды дверь контейнера открыл человек, у которого не было с собой мешка с кормом. На улице было темно. Цыплята, должно быть, посмотрели на него растерянно: незнакомец был не похож на того, кто всегда приносил еду, он был более худощавым, жилистым и выглядел неуверенным. На нем не было огромных сапог, за которыми глаз да глаз, иначе тебя раздавят, и, самое главное, на голове у него не было привычной кепки, козырек которой чем-то напоминал клюв. Вместо сапог – мокасины, все в грязи, а вместо кепки – копна кудрявых волос. Жаль, что инкубаторные птенцы – не вольные птицы из гнезда. Взволнованные, они запищали еще громче: оглушительный гам посреди ночи. Незнакомец несмело вошел в контейнер, не закрыв за собой дверь. С некоторым отвращением, насмерть перепуганный, он добрался до середины, тихо ступая на цыпочках. Протянул руку к красной лампе и, дотронувшись до нее, тут же отпрянул – настолько она была горячая. Снова дотронулся, на этот раз через несколько найденных в куртке бумажных носовых платков, чтобы не обжечь руку… И вышел по своим следам.
* * *
На следующий день по возвращении из школы Пьетро ожидало множество событий. Отец в рабочей одежде и грязных ботинках сидел за столом, еще – что было странно – не накрытым к обеду. Ему показалось, что отец ждал именно его, сжав кулаки и стиснув челюсти.
– Ну-ка, скажи, что ты делал вчера в курятнике!
– Я принес корм, как обычно.
– А потом?
– А что потом? – Пьетро не понимал, что случилось.
– А потом ты решил запустить камнями в лампу и убрал ее осколки, не думая, что за этим последует?
– О чем ты говоришь?
– На вот, посмотри, что ты натворил.
Он протянул Пьетро черный мусорный мешок. Тот взял его в руки, развязал узел и отпрянул, чувствуя, что его вот-вот стошнит. В мешке было полно мертвых цыплят – сотня, не меньше.
– Я ничего не понимаю… – сказал Пьетро отцу.
– Обувайся, я покажу.
Они вошли в контейнер. В центральном патроне была новая красная лампочка, на земле цыплята, как обычно, клевали корм и пищали.
– Вот, смотри, что произошло. В центре было холодно, цыплята сбились по краям, где было теплее, под две оставшиеся лампы. Они теснились в небольшом пространстве, но те, что были с краю, все равно мерзли, вчера ночью сильно похолодало. Знаешь, кто из них погиб? Те, что были у стен: их раздавили остальные, когда толкались, стараясь пробраться в тепло.
– Я тут ни при чем, папа.
* * *
Объявления, развешанные в коридорах школы, привлекли внимание Марко. На них были изображены пляж и фотоаппарат, а заголовок гласил: «Конкурс». Школа наградит автора лучшего снимка на пленку. В качестве приза поездка на неделю летом в Испанию для прохождения курса фотоискусства.
Ему с детства нравилось возиться со старым дедушкиным фотоаппаратом. Тот научил Марко обращаться с ним. А главное – тому, что доставляло мальчику наибольшее удовольствие: проявлять фотографии в темной комнате. Прошло много лет с тех пор, как они занимались этим вместе последний раз. Потом дедушки не стало, и Марко никогда не приходило в голову попробовать проявлять самому. А тут – прекрасная возможность вновь заняться тем, чему научил его дедушка.
Он отыскал в коробке, куда давно никто не заглядывал, тот пленочный фотоаппарат в кожаном футляре. Вставил новую пленку. Прокрутив по памяти колесики, он открыл окно и посмотрел наружу через объектив. Напротив стоял дом. Марко навел фотоаппарат на крышу – туда, где на антенне сидел голубь. Он увеличил изображение, щелкнул кнопкой, чтобы сделать кадр. Этот звук, этот короткий щелчок, словно повисающий в воздухе, нажатие кнопки, которая опускается и тут же давит обратно на палец. Он давно не был так взволнован. Марко закрыл объектив, не желая тратить пленку.
Всю следующую неделю он рыскал по городу в поисках идеального объекта для съемки. Марко показалось, что он нашел его только накануне последнего дня конкурса. В тот вечер он снова открыл дедушкину коробку и принялся проявлять пленку. Он перебрал все, что было внутри: три ванночки, щипцы, химикаты, листы бумаги, увеличитель и прочий инвентарь. Дедушка был большим педантом в этом вопросе. Марко отнес все в свою комнату и начал готовиться к проявке. Для этого в настольной лампе надо было заменить обычную лампочку на красную. Вкрутив ее, он щелкнул выключателем – ничего… Он пробовал раз за разом, теряя терпение, пока не понял, что она перегорела. Без лампочки Марко не мог приступить к делу, не мог проявить фотографии. Поборов чувство безнадежности и отчаяния, он попытался сосредоточиться, чтобы понять, как исправить ситуацию. Возможно, у дедушки где-то были запасные лампочки, возможно, Марко мог найти кусок красного стекла или пластмассы, чтобы заслонить им свет обычной лампочки. Он искал целый день по всему дому, в коробках, шкафах, ящиках, на полках… Но не нашел ничего подходящего. Было слишком поздно идти в магазин за новой лампочкой, а Марко не мог ждать до утра, иначе он бы не успел сдать фотографию в срок.
Вдруг его осенило. Он вспомнил о небольшой куриной ферме семьи Пьетро. Однажды из научного доклада Пьетро, с которым тот выступил перед классом, он узнал о рождении и выращивании цыплят. Рассказ был очень мудреным, Марко из него мало что понял, но он точно помнил одну важную деталь, именно то, что ему было нужно: красная лампочка, источник тепла для цыплят, в котором они так нуждаются, если нет наседки. Надо пойти туда и взять ее. Он оделся, убедился, что все спят, и бесшумно вышел из дома.
Вернувшись за полночь, во все еще возбужденном состоянии, Марко с помощью добытой красной лампочки проявил пленку. Первая фотография, с голубем на крыше, получилась почти идеально. Ему больше не о чем было беспокоиться.
Проявив все фотографии, он стал думать, какую выбрать для участия в конкурсе. Выбор пал на ту, которая на первый взгляд вышла плохо, все цвета получились с красноватым оттенком. На ней были изображены сотни цыплят в металлическом контейнере под тремя красными лампами. Эти милые создания в нездоровой и убогой обстановке навевали мысли о совсем других, теплых деревенских местах, поэтических и счастливых, тем самым вызывая у зрителя двойственные эмоции.
Марко очень гордился полученным результатом и был уверен, что этот снимок вызовет любопытство жюри и будет им высоко оценен. Он жаждал победы в конкурсе и признания собственного таланта, хотя и осознавал, что для этого ему пришлось проникнуть в чужое владение и совершить кражу. Но, в конце концов, это был всего лишь мелкий проступок, из-за которого никто не пострадал… Так думал он.
Перевод на русский язык Анны Перовой
Ульяна Фролова
Родилась в 2002 году в Калуге. Внештатный автор журнала «Фома». Студентка 4-го курса программы «Филология» Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге. Исследователь творчества поэтессы Ольги Седаковой.
Ковенский
В середине октября Сонина мама легла спать, и спала до сих пор, хотя уже опали листья и прошел первый невесомый снег. Незадолго до этого она стала часто веселиться, но Соня не была за нее рада: ведь настроение мамы вскоре менялось, она ругалась и била Соню по рукам и спине длинным кожаным ремнем, оставшимся от дедушки.
Теперь мама спала в другой квартире, а Соня жила с одной только бабушкой. По утрам бабушка уходила, а внучку запирала дома, чтобы не сбежала и «не понарассказывала там всякого». Что такого она могла рассказать, Соня не знала, но больше всего на свете боялась «тетку из опеки», которая придет и заберет ее в детский дом, а бабушку лишит всех денег и сведет в могилу.
Но сидеть в душной и грязной комнате Соне не хотелось. Переступая через горы одежды, она пробиралась в прихожую, где, подтащив к двери стул, взбиралась на него и смотрела на лестничную площадку в глазок. Если бабушкиной тележки там не было, значит, она ушла надолго. Соня давно научилась отпирать заржавелый хлипкий замок, ковыряя его заколкой.
Стоял декабрь. Соня недавно выучила названия месяцев и очень этим гордилась, поэтому она знала точно – декабрь. Девочки со двора ей объяснили, что в декабре бывает Новый год и всем детям дарят подарки. Соне никогда ничего не дарили, поэтому вначале она девочкам не поверила, но, когда ее подняли на смех, согласилась. Может быть, в этом году бабушка купит ей куклу, которую она увидела в витрине детского магазина несколько дней назад?
Соня выскользнула из подъезда и стремглав побежала прочь со двора. Резко остановилась уже в переулке, где ее ждал единственный настоящий друг – старенький остроглавый храм. Соне нравилось сидеть под его сводами и слушать, как храм разговаривает: гулким эхом отвечает на каждый шаг или – пусть даже коротенькое – слово.
Здесь Соня могла ничего не бояться. Брала книжечку с молитвами и пыталась разобрать буквы, но в слова они складывались нехотя, и Соня вздыхала. Она мечтала научиться писать, чтобы послать письмо дедушке на небо. Хоть немножечко бы выучиться! Хватило бы и одной строчки: «Дедушка, приходи завтра в наш храм, а назад я хочу, чтобы мы вместе полетели».
Сегодня в храме было непривычно много людей, и все они казались Соне удивительно похожими. Женщины в длинных белых платьях с синими полосками по краю. У них добрые глаза, от которых лучиками расходятся мелкие морщинки, и теплые улыбки. Раньше они сюда не приходили.
Когда закончилась вечерняя служба и странные женщины-птицы устремились прочь, Соня пошла за ними. Ей очень хотелось узнать, кто они и где живут. На улице девочка огляделась, обернулась вокруг себя три раза, но стайки белых женщин не смогла различить в наступивших сумерках. Но вот впереди замаячила белая фигура. Она проплыла вдалеке и свернула направо, во двор. Соня прожила в Ковенском всю жизнь, а туда никогда не заглядывала.
Двор окутан мглистым утром, сероват и угрюм. Тут и там лежат жухлые листья, припорошенные ватными хлопьями снега. Женщины в белом платье и след простыл. Соня глубоко вздохнула. Уже было собралась пойти, как обычно, к площади Восстания и послушать уличных музыкантов, но рядом зашуршали листья, и тихий голос, тоже похожий на шелест или журчание ручейка, раздался за ее спиной:
– У тебя тоже умер кто-то?
Девочка, наверное, Сонина ровесница, внимательно ее разглядывала синими, как море, которое Соня видела в книжке, глазами. Укутанная несколькими шарфами, она напоминала матрешку. Замешкавшись, Соня не сразу нашлась что ответить:
– Нет, никто не умирал. – Соня покраснела и отвела взгляд. Она редко разговаривала с чужими, а этой девочки никогда раньше в переулке не видела.
– Ты так же плечами пожала, как моя мама, когда Катечка умерла, потому что я ее карточку потеряла.
– Это я у бабушки подсмотрела. Она так делает, когда говорит о маме. А какие карточки ты потеряла? Может, у меня есть? У меня разные, я из журналов вырезаю: и с Золушкой, и со Спящей Красавицей. Тебе какие?
– Ты что? – Удивленные глаза неестественно выделялись на худеньком личике. – Совсем не знаешь про карточки? А где же ты берешь хлеб?
– Дома беру, у нас там разный. – Какая странная попалась девочка! – Когда у бабушки есть деньги, даже булка бывает. А обычно черный, простой.
– А-а-а, поняла! Твоя бабушка на хлебной фабрике работает!
Она улыбнулась, но уголки губ отказались подчиниться хозяйке и вместо того, чтобы потянуться вверх, только чуть дернулись.
– Нет, она вообще не работает. Раньше, пока мама не заснула, они вместе куда-то ходили за деньгами, но они их все на взрослую воду меняли. Я попробовала как-то, так у меня потом внутри долго огонь горел!
Девочка недоверчиво поглядела на Соню и, подойдя поближе, дотронулась пальцем до ее синего пуховика. Тут же одернула руку и задумчиво сказала:
– Какая одежда у тебя красивая… Ни у кого такой нет… Знаешь, раньше, когда еще не так хотелось кушать, я мечтала, что блокада закончится и я куплю себе красивое платье, как у принцессы. А теперь думаю – платье! Его можно было бы продать за баланду.
– Что закончится?
– Странная ты… Когда наши прорвут блокаду и прогонят злых немцев. – Девочка оборвала себя и тут же спросила: – А зовут тебя как? А в школу ты ходишь?
– Соня. Не хожу еще… Мне уже восемь будет в апреле, а бабушка говорит, что не может меня в школу записать, потому что тогда меня у нее отнимут и в приют к детям всякой швали отдадут.
– А я Лена. Я здесь рядом учусь. У нас теперь в подвале школа. Я бы пошла в приют, но маму жалко. Мы с ней теперь вдвоем. Говорят, с детским домом можно эвакуироваться, представляешь? Вот было бы хорошо! Туда, где небо чистое и хлеб всегда есть.
– А у нас чистое. А вчера совсем синее было, ясное. – Соня показала пальчиком на небо. Вчера оно отливало лазурью. Как глаза необычной девочки.
– Ты и бомб не боишься, да?
– А что это? Я бабушку боюсь. Она меня колотит за все подряд. За порванную юбку, за тарелку, которая разбилась, а это даже не я была, она сама упала. Недавно она пришла веселая, а потом почему-то стала плакать, кричала на меня. Я ей говорю: «Бабочка, миленькая, я тебя люблю!» А она кричит и кричит. Потом молоток взяла, стала за мной бегать. Я в ванной закрылась, сидела на полу и плакала. Потом глаза красные-красные были. Всю ночь там просидела, а утром бабушка и забыла.
– Ты бедная. – Лена взяла Соню за руку. – Скажи бабушке, что так нельзя, мы должны друг друга беречь, чтобы выжить.
– А я мечтаю, чтобы дедушка забрал меня на небо. Он был хороший и никогда меня не бил.
У тебя есть дедушка?
– Умер осенью еще. Тогда мы непривычные еще были, а он старенький.
Снег прилетел внезапно. Еще сильнее посерело небо, и его тяжелая, тревожная тьма бросила тень на Ленино лицо. Соне показалось, что теперь на Лене маска страшной куклы с глубокими впадинами вместо глаз. Она отпрянула и, не удержавшись, рухнула в снег. Сердце бешено колотилось, Соня пятилась, стараясь не смотреть на эту ужасную девочку, которая вдруг напомнила о маме. Она всегда снилась Соне черной тенью или сломанной куклой.
– Не трогай меня! – закричала она, но Лена неподвижно стояла посредине двора и даже не пыталась протянуть Соне свою тоненькую руку.
– Прости, Соня… Я не хотела тебя обидеть! Просто я… подумала… Мне захотелось, чтобы ты принесла мне немного хлеба. Но… но я пойду. Лена снова стала обычной девочкой. Только одежда у нее была слишком темной и поношенной, а глаза – печальными. Сквозь снег и холод она шла прочь, и время расступалось перед нею, и Петербург склонял голову, а небо, тусклое северное небо, пронизанное артериями косых проводов, становилось ниже. Соня уже чувствовала его вес на своих плечах. Она хотела убежать и не могла пошевелиться. Она хотела кричать, но только прошептала:
– Лена! Лена, ты меня прости!
И Лена обернулась и пристально посмотрела Соне прямо в глаза. Сердце Петербурга сжалось, и вода в венах-каналах замерла.
– Я принесу тебе хлеба! Завтра сюда приходи, Лена!
– Спасибо!.. Я приду! Соня! Береги себя, Соня! Ты помни, что этот год закончится и начнется сорок второй, и мы снова будем счастливы!
На следующий день растаял, словно и не было его никогда, выпавший вчера снег. Соня пришла в уже знакомый двор рядом с храмом за полчаса до полудня. Под пуховиком она прятала буханку свежего хлеба. Вечером бабушка побьет ее за украденный хлеб и назовет лгуньей и мерзавкой, но Соне все равно.
Проходит час, и второй, и третий, а Лены все нет. Соня переминается с ноги на ногу, пытаясь согреться. Неужели она забыла и уже не придет?
А у самой стены дома, справа от шлагбаума, лежит одиноко серый потертый шарфик, который обронила, уходя, Лена. Соня замечает его и забирает с собой, чтобы отдать Лене при встрече – ведь с этого дня она будет приходить в этот двор каждый день, пока не вырастет или не окажется в детском доме.
В квартире на третьем этаже, несмотря на мороз, настежь открыто окно. Шестилетний курносый Ваня, который обязательно должен поступить в школу при консерватории, играет на скрипке. А за его спиной грозно отбивает такт метроном, и стук его отражается от стен и летит вдаль. Лена больше не придет.
Перевод на итальянский язык Элизабетты Базиле