Людмила Лазебная
Перо архангела
– Вот и славно! – улыбнулся Шимон Моисеевич и спешно вышел из дома.
Сегодня с утра он, по обыкновению, не стал заходить в свой домашний кабинет на первом этаже, где чаще всего вёл приём пациентов, а отправился по вызову, взяв извозчика.
– Знаешь, Соня, если бы я оказалась одна, вот так, как ты, в революционном Петрограде, я не знаю, смогла бы спастись или нет, – задумчиво сказала Анна, глядя на пламя от разгоравшихся дров в камине.
– Смогла бы, обязательно смогла бы! – ответила Софья, внимательно посмотрев на подругу.
– Люблю смотреть на огонь. Так хочется, чтобы он забрал все обиды, переживания и страхи, – прошептала Анна.
– Личные обиды и переживания не самое опасное и тяжёлое, моя милая! Мне представляется, что ближайшее будущее, даже в сравнении с тем, что сейчас происходит в нашей России, в тысячи раз станет страшнее. Нам нужно либо бежать из страны, либо как-то приспособиться. «Тертиум нон датур!» (Третьего не дано! – латынь.)
– Я не верю, что всё так катастрофично. Да и отец пока не говорит об отъезде, – тихо сказала Анна.
– Я видела своими глазами, что произошло в столице той страшной ночью, когда случился Октябрьский переворот, начатый залпом орудий с «Авроры», стоящей у берегов Невы. Так крейсер возвестил о начале штурма Зимнего дворца, по которому тут же ударили орудия Петропавловской крепости. Я никогда не смогу забыть ужас, который испытала. Дорога сюда, полная смертельных опасностей, кажется мне кошмарным сном. Ты же вот совсем почти не бываешь на улице. А тем временем и в Кронштадте произошли перемены, и они страшны по своим последствиям, – добавила Софья.
– Я не глупа и знаю больше, чем ты думаешь! Жизнь здесь, в Кронштадте, конечно, не то что сейчас в Петрограде. Однако на протяжении минувших месяцев уже несколько раз и в городе, и на флоте поднимались мятежи. Каждый раз находился выход, но теперь всё намного опаснее. Я была сама не своя, когда отец прочитал в местной газете, что мятежный дух овладел революционно настроенными массами и они захватили Петроград, что свергнуто Временное правительство и установлена военно-революционная диктатура – власть большевиков. Что теперь будет, никто не знает! Здесь, в Кронштадте, накал человеческих страстей и революционная эйфория были колоссальными, как цунами, уже в Февральскую революцию. Толпа матросов под «Марсельезу» зверски растерзала родственника нашей покойной мамы – адмирала Вирена, героя Русско-японской и Первой мировой войн! А ведь одно время он был даже главнокомандующим Черноморским флотом! За годы своей службы так много успел сделать во славу Отечества. Они… закололи его штыками на Якорной площади, прямо у стен Никольского Морского собора, и несколько дней не позволяли родным захоронить тело. Опасаясь расправы, вся его семья спешно выехала в Европу ещё до Октябрьского штурма Зимнего, – не в силах сдержать нервную дрожь, Анна эмоционально рассказывала подруге то, что пережила сравнительно недавно.
– Нужно быть сильными, найти в себе мужество, иначе мы все погибнем! – обнимая подругу, сказала Софья.
– Отец говорит, что революционеры вымещают на всех и вся накопившуюся агрессию и со злобой крушат на своём пути то, что их раздражает. В Кронштадте то тут, то там возникают стихийные митинги. Теперь нижние чины, самовольно покинув военные корабли, нагло разгуливают по восточной стороне Николаевского проспекта: то есть по нашей «бархатной», где прежде им было запрещено появляться! При этом они ещё громко и вызывающе пересвистываются со своими сослуживцами, которые привычно проходят по «ситцевой» – теневой стороне проспекта. А буйные матросы, нетрезвые и расхристанные, выкрикивают разухабистые выражения. А на Екатерининской улице у входов на бульвар оторвали и сожгли висевшие таблички с надписью: «Собак не водить, нижним чинам не заходить». Хамство и вандализм! Разве так можно? Зачем же разрушать доброе, хорошее? – не унималась Анна, продолжая рассуждать о ситуации в городе.
– Они уничтожают то, что напоминает им об их тяжёлой доле, – спокойно и тихо сказала Софья. – Джинна выпустили из бутылки, дорогая Энн!
– Однажды в детстве я видела, как с цепи сорвался злой пёс, проживший всю свою жизнь на этой цепи длиною в сажень… – осторожно подкладывая дрова в полыхающий огнём камин, продолжила Анна. – Это было жуткое зрелище! Он был неуправляемым…
– Я устала от этого всего, дорогая! Нужно взять себя в руки! Твой отец – врач, он нужен при любом режиме. Зубы есть у всех, и они время от времени болят, поэтому ты не должна нервничать. Вас не должны тронуть. Постарайся быть ему полезной. Ты же была лучшей среди нас в гимназии. Наверняка ты сможешь ассистировать отцу, – рассуждала вслух Софья.
– О нет, дорогая! Это наша Милка увлечена медициной. Я же – совершенно другой человек! Это она с детских лет ищет способ сохранения зубов и лечения дёсен. Ты не поверишь! Сестра в свои четырнадцать успешно делает противовоспалительные отвары и примочки из трав на основе папиных и собственных рецептов. Отец хвалит её и полагает, что Милку ждёт успешное будущее. А я – другая. Я абсолютно не выношу запаха больных зубов! Нет, я не смогу, Софи! Медицина – это не моё. Даже сейчас мне становится дурно только от одной мысли о стоматологии.
– Что же делать? Если в ближайшие месяцы ничего не изменится, придётся приноровиться.
– Боже мой, я представляю, как в отчаянии рву зуб какому-нибудь комиссару. Знаешь, а в этом что-то есть!
– Вот-вот, – невольно улыбнувшись, сказала Софья.
– На самом деле я давно мечтаю о карьере учителя, ведь люди этой профессии тоже нужны при любом режиме. А… как же ты? Что намерена делать ты?
– Я не могу оставаться в России! Мне необходимо уехать в Польшу. Там теперь живёт моя семья – сестра и … вдова моего отца. Дни идут, а я всё никак не найду способ выехать из страны. Надеюсь, в ближайшее время что-то изменится к лучшему. Я жду, очень жду! Не могу же я обременять вас своим присутствием бесконечно! Да и средства на эмиграцию нужно найти как можно скорее. Я успела захватить с собой из нашего дома некоторые ювелирные украшения, правда, что-то уже продано. Как раз об этом сегодня собиралась поговорить с тобой и твоим отцом. Боюсь, что мне не удастся вывезти за границу самые важные для семьи фамильные ценности. В это лихое время их попросту отберут по дороге. Аня, могу ли я просить тебя об услуге?
– Слушаю тебя, дорогая, – внимательно глядя на подругу, тихо произнесла Анна.
– Видишь ли, я обязана сохранить хоть что-то из драгоценностей в память о семье. Самое дорогое – это фамильная реликвия – шифр фрейлины императрицы, который моей покойной бабушке подарила сама Александра Фёдоровна – супруга императора Николая I.
– О, Софи, это серьёзное дело! Я, право, не знаю… А давай лучше дождёмся отца, и ты обратишься к нему с этой просьбой. Это большая честь, но и большая ответственность!
– Хорошо, дождёмся вечера, – улыбнувшись, ответила Софья.
Вдруг на первом этаже раздался грохот от разбитого стекла.
– Да кто ж опять закрыл эту дурацкую дверь?! – донёсся возмущённый крик Милки.
Подруги в испуге переглянулись и быстро поспешили к лестнице. На потёртом персидском ковре в прихожей первого этажа, сидя на корточках, возилась Милка, собирая руками крупные осколки разбитого стекла межкомнатной двери.
– Мила, ну что опять? – воскликнула Анна, торопливо спускаясь по лестнице.
– Понимаешь, эта дурацкая дверь никак не желала открываться! А я же с колбами! Теперь и колбам «крышка», и отвара больше такого нет. Надо идти на рынок за травами! Одной мне нельзя! А вы, трусихи, конечно же, не пожелаете со мной сходить туда в «такое безумно опасное время»! – ёрничая, добавила девочка, резко разведя руками и неожиданно швырнув осколок стекла, будто специально решив запустить им в стену. – Ой! Ну как это можно спокойно воспринимать, а?! Научите меня! – раздражённо, чуть не плача, возмущалась Милка.
– Спокойно! – строго сказала Анна. – Ну что ты делаешь?! Оставь всё как есть, сейчас же, – переходя на спокойный тон, добавила она.
– Начина-а-ается! – вставая в полный рост и осторожно вынимая мелкие осколки из левой ладони, Милка исподлобья посмотрела на старшую сестру, недовольно выпятив нижнюю губу и сдвинув брови.
– Подожди, Мила, ты опять не в ту сторону эту дверь открывала! – с улыбкой сказала Софья, осматривая масштабы бедствия.
– Что?! Опять?! Я совершенно не понимаю, как теперь работают двери в этом доме! Зачем надо было отцу менять старую дверь на эту, непонятную?!
– А затем, что кое-кто, вечно спешащий, сломал обе ручки и замок! Ничего сложного нет в том, чтобы запомнить, в какую сторону следует открывать дверь, которая для твоего же удобства теперь просто крутится! – переходя конкретно на «личности», менторским тоном резюмировала Анна. – Даже петли установлены абсолютно новые! И что же теперь мы скажем отцу? Хорошо, что его пока нет дома и он не услышал этот звон и грохот.
– Так и скажем. Что дверь тут неуместна и её нужно убрать, – спокойно и уверенно ответила Милка, слизывая капли крови с руки.
– Она ещё и поранилась! – совершенно недовольно добавила Анна, по-матерински взяв руку девочки и осмотрев ранку. – Лучше бы ты, Мила, чем другим занялась, – глядя в глаза младшей сестре, ласково сказала она.
– И чем же? Вязанием крючком, как ты? Какая скука! Увольте меня от этого! – гримасничая, сказала девочка.
– Иди к себе, обработай ранку. А мы сейчас тут всё приберём и вернёмся наверх, – проведя ладонью по кудрявым и рыжим волосам девочки, нежно улыбнувшись, сказала Анна.
– Хорошо! – Младшая дочка Гринберга уверенным шагом пошла вверх по лестнице. – А завтра сходим на рынок за травами? – вдруг, резко повернувшись назад, спросила она, чуть не свалившись с лестницы.
– Если ты в целости и сохранности доживёшь до завтрашнего утра, то, конечно же, сходим, – усмехнулась Анна, старательно орудуя совком и веником, чтобы быстрее навести порядок в прихожей до возвращения отца. – Вот что с ней поделаешь? – сказала она подруге. – Творческая личность растёт! Без меня они пропадут.
– Я только об этом сейчас подумала, – добавила Софья. – Знаешь, может, и к лучшему всё? Если потихоньку жить и ни во что не ввязываться, может быть, удастся сохранить свой устоявшийся мир и быт? Я же не смогу оставаться здесь! К тому же я уже не одна, у меня теперь есть друг. Мы познакомились с ним чуть более месяца назад, и он мне небезразличен, я так чувствую. Через несколько дней он придёт за мной, поэтому мне необходимо решить вопрос, о котором я уже начала с тобой говорить.
– Вот как! – удивилась Анна. – Благодарю, что сказала. Теперь я лучше понимаю и твоё неуёмное волнение, и твои ожидания. Ты, может быть, и не замечаешь, но так много времени проводишь, глядя в окно. Признаться, я думала, что ты грустишь о доме, о семье, обо всём свершившемся… – добавила она.
– И это тоже, безусловно! Но… моё сердце… в плену… – смущаясь, добавила Софья.
– Это же прекрасно, дорогая! – воскликнула Анна и, бросив на пол веник и совок, обняла подругу. Приведя прихожую в порядок, она тщательно вымыла руки и, оценивающе осмотрев их, сказала: – Ты знаешь, Софи, из меня может получиться прекрасная аидиш мамэ (мамаша – идиш), я вот уже и с метлой, и с печкой совершенно подружилась. Остаётся научиться прилично готовить форшмак и гефилте фиш (фаршированная рыба – идиш), и можно жить, как говорится, припеваючи!
Софья искренне рассмеялась. Она с детства любила своеобразный юмор подруги.
Тем временем в доме стало совсем тепло от разгоревшихся в полную мощь дров.
Вернувшись наверх, девушки снова уютно расположились в глубоких и мягких креслах возле дышащего жаром камина. Немного взволнованная и раскрасневшаяся Софья снова подошла к окну. Слегка отодвинув тяжёлую портьеру, она расстегнула изящную верхнюю пуговку своего тёмно-синего платья. Заметив, что от жары в комнате запотели окна, не оборачиваясь, указательным пальцем на стекле Софи написала имя возлюбленного: «АЛЕКС», а затем, покраснев ещё больше, быстро стёрла написанное…
Сделав вид, что ничего не заметила, Анна решила нарушить тишину, пока вздыхающая и опустившая глаза Соня возвращалась к камину:
– Через несколько часов вернётся отец, и я постараюсь переговорить с ним. Он наверняка лучше нас сможет найти решение твоего вопроса.
– А можно мне с вами посидеть, погреться? – высунувшись на полтуловища из своей комнаты, спросила Милка, пряча намазанный йодом палец.
– Конечно! Мы как раз разговариваем об очень интересном, что тебя может увлечь… – сообщила Анна, заговорщицки посмотрев на свою подругу.
– Аня! – удивлённо сказала Софья.
– Не волнуйся, всё хорошо! Мы должны вовлекать её в наши девичьи беседы, иначе эта «творческая личность» так и останется дикаркой. Эти занятия естественными науками могут завладеть всем её временем и естеством, и тогда будет поздно! А она же девочка! Знаешь, так порой не хватает мамы или хотя бы гувернантки.
– Ну, и о чём мы поговорим? – с любопытством спросила Милка, весело запрыгнув на софу.
– Во-первых, не скачи! Ты уже довольно взрослая девочка, и пора бы становиться женственнее и сдержаннее, – спокойно заметила Анна.
– Ну, пардон муа (простите – французский)! Женственнее?! Я же ещё не окончила гимназию и вряд ли теперь смогу, нашу Александринку, к моему счастью, закрыли! Всё! Конец учёбе, прощайте, великая вредина мадам Фике! А в «смольных институтах» обучаться мне не довелось и вряд ли теперь доведётся… О майн готт, неужто мне выпала судьба остаться неучем?! – картинно с напускной горечью воскликнула Милка.
– Если бы тебе довелось поучиться в Смольном, ты бы не была такой… – сказала Софья.
– А какой такой? Что такого есть в «смолянках», чего нет у меня или, к примеру, у вас? Всё одно и то же – ноги, руки, ну, может быть, голова не у всех на месте или, может, у кого-то из них вместо сердца кремень? Так интересно было бы увидеть. Я бы посмотрела! – пытаясь пошутить, тараторила без умолку девочка-подросток.
– Зря ты так! Старайся поумерить свой юношеский максимализм, – посоветовала Анна, намекая на Милкин переходный возраст и жажду спорить на любые темы. – Не забывай о правилах хорошего тона!
– Мы с твоей сестрой, конечно, не «смолянки», но, если тебе интересно, я могу кое-что рассказать о жизни выпускниц Смольного института благородных девиц. Кое-какие интересные истории я помню, мне бабушка рассказывала.
– И что же она рассказывала? Я вот однажды от наших знакомых слышала, что «смолянки» – прекрасно образованные девушки из старинных родов. И все как есть – сущие нимфы и украшение балов! – Милка подскочила и, размахивая руками, начала изображать танцующую балерину…
– Ах, если бы это было самым главным! Балы – это то, что было на виду. Бабушка рассказывала, что воспитанницы с девяти лет жили совершенно в спартанских условиях. Представь себе, что ты все годы учёбы живёшь в изоляции от общества в огромной, холодной, как погреб, общей спальне, уставленной многочисленными кроватями. И у тебя из личных вещей абсолютно ничего нет! Одежда, обувь, книги… – всё казённое! Домой тебя отпускают только три раза в год: на летние, пасхальные и рождественские каникулы. Режим, распорядок и дисциплина – вот такой была жизнь в Смольном институте благородных девиц. Нам с твоей сестрой повезло, нас в гимназии не так мучили и ограничивали, как в Смольном. Нам, слава богу, не приходилось собирать крошки со стола, чтобы совсем не умереть с голоду…
– А их что же, голодом морили? – удивилась неугомонная Милка.
– Бывало и такое, что ограничивали в рационе, особенно в дни церковных постов, – ответила Софья.
– Кошмар! Уж лучше домашнее обучение! – сказала девочка.
– Однако «смолянки» – цвет высшего общества в Российской империи, прекрасно воспитанные, обладающие хорошими манерами, образованные девушки, из которых получались не только замечательные жёны и будущие матери. Сама императрица выбирала себе фрейлин из числа лучших выпускниц Смольного института! А это была мечта каждой высокородной девушки тех лет – стать придворной фрейлиной и из рук государыни получить тот самый знаменитый шифр фрейлины императрицы, настоящее сокровище, усыпанное бриллиантами.
– Насколько я знаю, у них были совершенно ограниченные возможности устроить свою личную жизнь, – подключилась к разговору Анна, – замуж они выходили не столько по любви, сколько по воле императора или императрицы.
– Понятно. Ну, это если тебя выберет императрица, так ведь? А если не выберет? Ни подарка тебе, шифра этого бриллиантового, ни жизни сытой и красивой. Получается, зря только голодала и страдала целых девять лет своей жизни в этом Смольном! Нет, это мне не нравится! Это же не жизнь, а сущая мука! – сделала вывод Милка. – Ну, вы тут беседуйте, а мне эта история про бедняжек «смолянок» совсем всё настроение испортила. Лучше бы я её не слышала! Так бы и думала, что они – это волшебные красавицы феи, которые жили рядом с императорской семьёй и кружились в вальсах с прекрасными офицерами и с великими поэтами. Я теперь уж и не знаю, что и думать обо всём этом. И надо ли вообще что-то думать? Пойду порисую лучше.
– Что же ты рисуешь, Мила? – поинтересовалась Софья.
– Да вот, недавно приступила к изображению внутренних органов мыши. Но выходит не очень удачно, краски смазываются. А ещё, пока рисунок подсыхает, нарисованные внутренности мышки меняют цвет. Так жалко, что, высохнув, краски перестают быть такими яркими, как хотелось бы. А мне хочется изобразить всё как можно более реалистично. Надо что-то придумать, чтобы краски не расплывались и не меняли цвет, – озадаченно сказала девочка, накручивая на указательный палец правой руки локон своих рыжих волос. – Вот, может быть, уксуса немного капнуть? Ну хорошо, я пошла. Благодарю за общение! – прощально повертев рукой над своей головой, будто мушкетёр невидимой шляпой, сказала Милка и скрылась за дверью своей комнаты.
– Ты знаешь, Аня, а ведь Милкины шутки о Смольном не так уж далеки от действительности. И у неё, на мой взгляд, есть большой шанс стать «смолянкой», как моя бабушка.
– Это как же? – с недоверием воскликнула обычно сдержанная и спокойная Анна, которую очень беспокоил вопрос, где сможет доучиться её младшая сестра теперь, после закрытия городской женской гимназии.
– Я говорю серьёзно, – продолжила Софи. – Уезжая из Петрограда, по дороге я встретила довольно большую группу женщин во главе с начальницей Смольного, княгиней Верой Голицыной, и её старшей дочерью, которая с недавних пор стала сестрой милосердия. Вместе с ними были эвакуированные из Петрограда воспитанницы с преподавателями Смольного. Они все направлялись в Новочеркасск. Я сразу узнала Веру Васильевну. Когда два года назад я приезжала на летние каникулы в Петроград, она с дочерьми Марией и Софией была у нас в гостях. Папа поддерживал с её семьёй дружеские отношения. У них тоже имение в Пензенской губернии неподалёку от нашего… было, – сделав в конце небольшую паузу, с грустью сказала Софья.
– О, какая интересная новость! Я тоже слышала, что некоторые члены Временного правительства успели уехать в Ростовскую область. Идёт Гражданская война. Многие царские офицеры устремились в Новочеркасск, под знамёна Добровольческой Белой армии генерала Корнилова. Надо непременно подробно поговорить об этом с папой! Если бы всё устроилось, мы на полтора года смогли бы переехать в Новочеркасск всей семьёй. Отец смог бы там открыть стоматологический кабинет, а я бы устроилась на любую преподавательскую работу. Ради сестры я готова на такой поступок… И что в том плохого, если люди мечтают дать своим детям хорошее образование? А для нас с отцом это вообще крайне важно, это наш главный семейный долг перед Милкой.
– Пожалуй, пойду подремлю немного, – ответила Софья, улыбнувшись Анне, и отправилась в комнату, которую ей любезно предоставили Гринберги.
Разговоры с подругой и забавной Милкой немного отвлекли Софью от бурных событий минувших дней. Однако, оставшись наедине с собой, она всё равно ощущала внутреннее волнение и беспокойство за своё будущее. Стараясь унять нервную дрожь, девушка задремала. Сквозь сон она услышала, как возвратился доктор Гринберг.
– Отец, пока Софи спит у себя, я хочу рассказать вам несколько важных новостей. И ещё – о Сониной просьбе до того, как вы сами всё узнаете более подробно лично от неё.
– У меня тоже есть к тебе серьёзный разговор, дочь, – утомлённо сказал Шимон Моисеевич. – Пойду к себе в кабинет, нужно переодеться. Хочу посидеть с тобой рядом возле камина и согреться. Я был сегодня дома у моего старого пациента, ездил снимать острую боль и откорректировать зубной протез. Между делом мы обсудили последние новости и строили планы о переезде из Кронштадта за Дон, где пока нет большевиков. Оставаться здесь стало крайне опасно.
Проводив взглядом отца, Анна подумала, что их тревожные мысли и на этот раз, скорее всего, совпали.
Минут через десять Шимон Моисеевич, переодевшись в добротный стёганый халат и домашние брюки, уже сидел в каминном кресле и рассказывал Анне, что оставаться на острове с каждым днём становится всё опаснее: могут нагрянуть с обыском или, того хуже, с арестом, ведь он многие годы лечил офицеров Императорского флота и сам был на военной медицинской службе. Друзья предложили переехать в Новочеркасск, где, кстати, действует Мариинский Донской институт благородных девиц, и там может доучиться Милка. Главное, что они будут все вместе и поедут не одни, а с семьями знакомых офицеров.
– Я согласна, папочка. Соня рассказала, что туда уже переехали и Смольный, и несколько других московских учреждений. Значит, и у меня там будет работа. А когда нужно выезжать?
– Дней через пять, думаю. М-да… – задумчиво произнёс Шимон Моисеевич. – Соня может оставаться здесь столько, сколько ей необходимо. Мне известно, что она собиралась выехать из России в Финляндию.
Общаясь со старшей дочерью, Шимон Моисеевич на мгновение задумался: «Что делать? У кого искать помощи и защиты?» Ему не давал покоя сегодняшний разговор с бывшими морскими офицерами. Назревали события ещё более кровавые, чем Кронштадтский мятеж в марте, когда человекоподобные звери в образе взбунтовавшихся пьяных матросов и черни, одетой в полушубки, вывернутые мехом наружу, убили и растерзали тела адмирала Вирена и ещё более двухсот офицеров Царского военно-морского флота. А затем освободили тюремных арестантов, которые затем разбежались по улицам города. И с той поры грабежи, мародёрства, ночные убийства на улицах Кронштадта стали обычным делом. Старые товарищи-офицеры предупредили, что ОГПУ начало тотальную регистрацию бывших адмиралов, старших и обер-офицеров, чиновников по Морскому ведомству. А это не предвещало в будущем ничего хорошего, кроме трагедии. По городу распространилась молва о сне, рассказанном преподобным старцем Иоанном Кронштадтским, который увидел и описал так: «целые реки крови текут в море, и море красное от крови». Расстроившись, доктор Гринберг не заметил, как произнёс вслух:
– «Стена» дала серьёзную пробоину…
– Простите, отец, что вы сказали? – переспросила Анна, обеспокоенно заметив, как побелело лицо отца.
– Ничего, мысли вслух. А что это за важная и секретная просьба у Софи? – внимательно посмотрев на дочь, еле слышно произнёс доктор Гринберг.
– Просьба сберечь их семейную реликвию – фрейлинский шифр, брошь её бабушки с российской императорской короной и монограммой императрицы Александры Фёдоровны.
– Так-так! Только и всего? Всего одну вещицу? – уточнил Шимон Моисеевич, суетливо отстукивая какой-то ритм пальцами по столу. – Если мне не изменяет память, фрейлинский шифр – это же своеобразный знак различия, правильно? Речь идёт не о шифре выпускницы гимназии?
– Нет, это не гимназический вензель, это как раз то, что вы назвали сначала, – сказала Анна, – это бриллиантовая брошь с вензелем императрицы. Это дорогая вещь! Такие украшения являлись утверждённым шифром в «Табеле о рангах» придворных дам. Это как различные офицерские погоны у военных. Говорят, что по этим закодированным знакам отличия можно было издалека определить должности фрейлин.
– Ну, значит, не ошибся! Я кое-что знаю о таких украшениях. Интересно! – задумчиво сказал доктор Гринберг, поглаживая свою жидкую бородку левой рукой. – Что ж, посмотрим на этот предмет мечтаний многих дворянок девятнадцатого века. Мне как-то рассказывали, что у этих украшений будто бы даже свои собственные порядковые номера были. Когда девушка получала высокую должность при дворе, ей торжественно вручали эту брошку. Даже день и год там будто бы указывался. Вот такой был раньше во всем порядок, дочь. А теперь – Содом и Гоморра! – доктор Гринберг вновь погрузился в свои мысли… – Кстати, дорогая, вспомнил, где я видел такую вещицу! – хлопнув себя легонько по лбу правой ладонью, воскликнул Шимон Моисеевич. – Точно! У генерал-майора князя Черкасова – старого приятеля господина Вирена! Я как-то раз имел честь видеть в доме Его Сиятельства портрет знатной дамы в летах с таким украшением. Это было пару лет назад, м-да. Согласен, шикарная вещица! Блеск золота и бриллиантов! Знаешь ли, дочь, такие украшения действительно были воплощением мечтаний многих высокородных дворянок. Их изготавливали по заказу Кабинета Его Императорского Величества. За всю трёхсотлетнюю историю царствования Дома Романовых подобных вензелей правящих и вдовствующих императриц было изготовлено считаное количество. Такие вещи всегда привлекают внимание, вот и я в своё время поинтересовался этим, просто для общего развития, так сказать.
– Да, отец, вот и у Софи золотой, усыпанный бриллиантами шифр фрейлины императрицы времён Николая Первого, а точнее – его супруги Александры Фёдоровны, в свите которой в юные годы была Сонина бабушка.
– Хорошо бы посмотреть на него, – заинтересованно сказал доктор Гринберг. – Шифры фрейлин российских императриц всегда прикреплялись на голубом банте к дамскому платью, с левой стороны корсажа. Эта роскошная деталь, несомненно, подчёркивала блеск и пышность российского императорского двора в эпоху изысканной «Белой Розы». Так называл любимую супругу Александру Фёдоровну, предпочитавшую носить бриллианты, белоснежные жемчуга и наряды белого цвета, её августейший муж Николай Первый. Ну, дорогая, белый цвет одежды всегда считался божественно чистым и молодящим, м-да. Знаю ещё… Моду эту – зашифровывать инициалы всех царственных особ в роскошных диамантах – продолжил один из самых известных придворных ювелиров того времени – обрусевший швед Болин…
– Добрый вечер! Простите, давно так не спала, – входя в гостиную, улыбаясь, сказала разрумянившаяся ото сна Софья.
– Соня, дорогая, я только что рассказала о твоей просьбе. Не могла бы ты показать этот предмет и определить условия хранения?
– Да, конечно! Один момент. – Девушка поспешила в комнату, в которой отдыхала. – Вот! – сказала она, вернувшись и положив на стол перед отцом Анны футляр с золотой брошью на банте из голубой Андреевской ленты.
– О, какая красота! – восхищённо воскликнул доктор Гринберг. – Впервые вижу воочию, вот так рядом, подобное чудо! Не доводилось прежде держать в руках царские сокровища, м-да… Да тут одних бриллиантов – на целое состояние! – внимательно разглядывая крышку футляра, доктор прочитал название одной из самых старейших придворных ювелирных мастерских России: – «Торговый Дом «Болин». Милые девочки, перед нами бесценный исторический раритет девятнадцатого века! – восхищённо и серьёзно сказал вполголоса доктор Гринберг.
– Честно сказать, я мало что знаю о мастере этой броши, знаю только, что это любимое украшение моей бабушки, – улыбаясь призналась Софья. – Дома было несколько её портретов в форменных фрейлинских нарядах, и на всех у неё слева на платье эта брошь. Два портрета мне особенно нравились. Она там как сказочная принцесса. На одном – в красном бархатном платьице в совершенно юном возрасте. Бабушка рассказывала, что в то время жила на верхнем этаже Зимнего дворца. Между собой молоденькие фрейлины в шутку называли его «чердак». А на другом портрете она будто фея, в полный рост. И вся в белоснежном… Я запомнила, как сейчас вижу её внимательный и умный взгляд, белую шляпу с широкими полями, шикарное белое платье и кружевные белые перчатки… В детстве даже думала, что это её свадебный портрет. Да-да, даже как-то спросила, почему на свадебном портрете она одна, а она рассмеялась и рассказала, что так было принято одеваться при дворе всем фрейлинам императрицы Александры Фёдоровны, которая любила этот цвет и ввела для своих фрейлин белые парадные форменные платья, чтобы её свиту было видно издалека. Все фрейлины Александры Фёдоровны тогда носили на форменных платьях монограмму императрицы. Эта брошь имела статус женского ордена и оставалась на всю жизнь, на память, если фрейлина выходила замуж и покидала службу при дворе. Чаще всего её должность занимала другая девушка из знатного рода. Ах, как же я любила наши разговоры с бабушкой, которая знала множество фрейлинских тайн…
– Как интересно! Жаль, что я не помню своих бабушек… Софи, а новой фрейлине делали новый шифр, уже с другим номером? – спросила подругу Анна, будто очнувшись от своих мимолётных воспоминаний.
– Да, шифры каждый раз выпускались заново… Причём у самой императрицы был свой, особенный шифр, выделявший её среди придворных дам… Парадные шифры императриц в виде монограмм являлись символом государственной власти. Носили их на красных или муаровых лентах через плечо…
– Как интересно! Тебе, должно быть, от бабушки известно много придворных историй из тех времён? Было бы интересно послушать хотя бы пару таких… А что, отец, вам известно о том самом ювелире? Почему именно он получал заказы на изготовление фрейлинских шифров? – поинтересовалась Анна Гринберг у своего отца.
– О, это хороший вопрос! – ответил Шимон Моисеевич, имевший обширные связи среди состоятельных кронштадтских и петербуржских евреев – ювелиров и антикваров, регулярно собиравшихся в Большой хоральной синагоге Петербурга, построенной в середине XIX века на средства меценатов и спонсоров, одним из которых был и доктор Гринберг. – Я как-то читал, что работы Карла Эдуарда Болина блистали на крупнейших международных выставках и превосходили совершенством оправы, чистотой и весом бриллиантов и других драгоценных камней коллекционные ювелирные изделия самых известных мастеров золотого дела Старого Света. Мастера этого ювелирного предприятия создали настоящий шедевр – императорскую венчальную корону, называемую «Русская красавица». А вокруг знаменитой алмазной Владимирской тиары Болина с жемчужными подвесками, таинственно исчезнувшей из России в середине семидесятых прошлого века, кипели воистину шпионские страсти! Если состоятельные семьи предпочитали заказывать столовые приборы и подарочные ювелирные пасхальные яйца у Фаберже, то эксклюзивные заказы на драгоценности из золота и бриллиантов поступали чаще всего в Торговый дом Болинов.
