Людмила Лазебная
Перо архангела
Имя твоё – человек
Истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому…
Из Евангелия от Иоанна
Зной, изнурявший более пяти месяцев с самой весны саратовские вольные просторы, к сентябрю начал мало-мальски спадать. Скворцы, собираясь в большие стаи, словно зловещий призрак в чёрном балахоне, то взмывая в небо, то резко снижаясь до самой земли, нервно кружили над скошенными полями в поисках пропитания. Их нескончаемый гвалт наводил суету и ужас. Люди, многое видавшие на своём веку, поговаривали, что конец света совсем близок, ибо невиданные испытания пришли на землю.
Осенью одна тысяча девятьсот двадцатого года ожидание Страстей Господних в России ощущалось на каждом шагу. Земля, утомлённая необузданными ветрами-суховеями, раскалённая палящими лучами солнца, изнывала. Дьявольские оргии, сопровождаемые бессмысленными войнами и революциями, перешедшими в братоубийственную войну, а следом – засуха и неурожай обескровили некогда плодородные почвы. Узаконенный властями грабёж под видом продразвёрстки вытягивал из крестьян последние жилы. Голод, которого в таких масштабах не знавала российская земля, стал небесной карой за жестокую революцию, за зверскую казнь помазанника Божия и единокровных чад его, за тысячи безвинно убиенных, замученных и потерявших родину, за патриотов, за солдатских вдов и сирот, за надругательство над святынями, церквями, монастырями, мечетями, костёлами, синагогами…
«Что имели – не хранили, потерявши, слёзы лили», – приговаривали старики, в памяти которых жив был образ гордой и сильной России, внушавшей уважение своими необъятными имперскими просторами, армией и флотом, восхищавшей искусством и снабжавшей страны Европы всяческими натуральными товарами, в том числе и зерном. А теперь? Россия в бессилии упала на колени! Россия – в нужде!
Несколько лет прошло с тех пор, как большевики пришли к власти, уже в восемнадцатом году провозгласив «военный коммунизм» единственно возможным спасением от гнёта буржуазии. Что же изменилось? А вот что: города и деревни голодают, производство практически остановлено, всюду царят разруха и нищета. Чёрным вороном, заслонившим огромными крыльями небо и солнце, надо всей страной нависла старуха с косой, жадно клацая челюстями и подгоняя своих слуг – нищету и голод…
Раньше других испытали на себе ужас нового времени жители крупных городов и некогда плодородных регионов – Поволжья и Черноземья. Ещё до Октябрьской революции правительство, пытаясь спасти жителей перенаселённых российских регионов, списало им оставшиеся выкупные долги за землю. Потомственным хлеборобам было предложено перебраться в другие места, где каждый получал свой надел земли. Сотни, тысячи крестьян, приняв от государства материальную поддержку на переезд, устремились на житьё-бытьё в отдалённые регионы страны. Не успев как следует обжиться на новых местах, они были вынуждены приноравливаться и к новым правилам, установленным большевиками. А спустя пару лет и вовсе потеряли веру и надежду на спасение своего уклада и улучшение жизни. Весь скудный урожай, собранный в засушливые, неурожайные годы Гражданской войны, силой забирала новая власть. В стране не было порядка. Правая рука не ведала, что творила левая! Трудолюбивые и терпеливые крестьяне не могли самостоятельно справиться с разорением. Но русский мужик не глуп! Раз власть отнимает весь хлеб, не давая ничего взамен, значит, не надо столько сеять и ломать спину, стараясь вырастить и собрать урожай! В ответ на действия властей крестьяне уменьшили посевные площади. Молодое правительство большевиков и созданная им продовольственно-реквизиционная армия, состоявшая из вооружённых продотрядов, лишали крестьян запасов, которые обычно позволяли выживать в годы засухи и поддерживать в дальнейшем сельское хозяйство. И произошла такая катастрофа, которой не бывало доселе в истории государства Российского.
Спустя некоторое время, в апреле двадцатого, западная коалиция из четырнадцати стран, называемая Антантой, организовала против Советской Республики поход панской Польши и Врангеля. Саратовская губерния, ставшая в период разгрома этой волны интервенции, белогвардейцев и банд анархистов-махновцев одной из баз, питающих фронты всем необходимым, как раз была из тех регионов, в который несколько лет назад перебрались крестьяне-переселенцы. Поборы и грабежи, бесконечная «смена власти» в деревнях и сёлах, засуха и неурожай привели крестьянские хозяйства к абсолютной нищете и вымиранию.
* * *
В это неспокойное и голодное время из Кронштадта в Саратовский губисполком на усиление руководящего состава был направлен молодой коммунист-моряк Константин Лазовский, тридцати двух лет от роду. Как говорили в те времена, он был «из бывших»: морской офицер в звании мичмана, выпускник Морского кадетского корпуса, всем сердцем принявший идеалы революции. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году Лазовский служил в Кронштадте на легендарном крейсере «Адмирал Макаров», команда которого неоднократно избирала этого офицера председателем общего собрания, что, с одной стороны, позволило сохранить дисциплину, а с другой стороны, было высоко оценено новой властью. Большевикам были очень нужны грамотные и прошедшие проверку сотрудники на местах. Вместе с Константином Лазовским в далёкий Саратов отправилась его жена Анна с отцом и младшей сестрой.
Семья известного в Кронштадте успешного дантиста Шимона Моисеевича Гринберга решилась на переезд быстро по соображениям единства и семейственности. О возможной своей деятельности в провинции доктор Гринберг размышлял, однако вслух об этом не распространялся. Времена были суровые и учили выразительно молчать. Что до Саратова, так ведь Поволжье издавна считалось житницей России. Натерпевшись всякого от новой власти в неспокойном и голодном Кронштадте, потеряв практически все сбережения и дорогой сердцу дом в центре города, лелея скромную надежду на возможные изменения ситуации в стране, в частности в Поволжье, Шимон Гринберг принял судьбоносное решение присоединиться к своему зятю и перебраться в Саратов. Идейных убеждений у доктора явно не проявлялось, что радовало и успокаивало его нового родственника, а желание работать и продвигать дело своей жизни было похвальным. Страна нуждалась в докторах. Шимон Моисеевич же нуждался в общении с любимыми дочерьми!
Анна Гринберг-Лазовская в недалёком прошлом была одной из лучших выпускниц старейшей в Российской империи кронштадтской Александринской женской гимназии для одарённых девочек. Чуть более трёх лет девушка успешно занималась учительством. Сначала в родном Кронштадте, затем в Новочеркасске, куда под защиту Добровольческой белой армии генерала Корнилова в Гражданскую войну эвакуировалось сразу несколько самых престижных в Российской империи женских учебных заведений, остро нуждавшихся в квалифицированных преподавателях. Теперь, согласившись на переезд в Саратов, Анна жаждала применить свои недюжинные организаторские способности на выбранном профессиональном поприще именно в «красной провинции», где, как писали газеты, «наблюдалось нетронутое поле безграмотности среди населения». Ещё бы! Спустя всего несколько лет после установления Советской власти в сфере школьного и высшего образования наметился огромный прогресс, что не могло не радовать Анну, как педагога и учителя русского языка и литературы. Та самая реформа, связанная с введением новых правил орфографии, которую горячо обсуждали её преподаватели в гимназии, состоялась в РСФСР в конце восемнадцатого года.
На удивление быстро заработали типографии, поменявшие старый шрифт на новый. В столице и крупных губернских городах уже печатали газеты и художественную литературу без привычного твёрдого знака на конце и прочих «языковых архаизмов царизма», включая буквы «ять», «фита» и так далее. Появилось много новых учебников, переиздавались произведения классиков русской литературы. То, что в детстве Анне Гринберг казалось невозможным, невероятно быстро входило в жизнь. Стали открываться новые школы и училища, на прежние должности вернулись старые профессора, что позволило молодому Советскому государству сохранить уникальный научный и образовательный потенциал. За парты с мальчиками сели и девочки, была полностью отменена плата за обучение. А что касается вузов, то согласно специальному декрету Совета народных комиссаров, подписанному Лениным, туда стали принимать детей рабочих и беднейшего крестьянства, достигших шестнадцати лет, без предъявления дипломов, аттестатов, только на основе способностей и вступительных экзаменов. Это обстоятельство повысило престиж средней школы, где собиралась работать Анна Гринберг, которая не сразу, но со временем стала разделять политические взгляды своего любимого супруга.
А младшей дочери Шимона Гринберга Милке шёл уже семнадцатый год. Три года назад, не успев получить среднее образование, начатое в городской женской гимназии в Кронштадте, Милка продолжила учиться в петроградском Смольном институте благородных девиц, спешно эвакуированном после Октябрьской революции в Новочеркасск. К тому времени здесь на двух старших курсах ввели преподавание химии, биологии и анатомии человека. Именно эти предметы, а также изучение иностранных языков, в особенности немецкого и английского, более всего интересовали младшую дочь Шимона Моисеевича, буквально залпом впитавшую новые знания, что позволило ей пройти институтский курс ускоренно, за полтора года, и сдать выпускные экзамены досрочно. Волею судьбы семье Гринбергов удалось вовремя выехать из окружённого Красной армией Новочеркасска обратно в Кронштадт.
Проявив способности к медицине и естественным наукам, на момент переезда в Саратов Милка уже вполне уверенно могла справляться с поручениями отца во время его врачебной практики. Это была крепко сложенная и необыкновенно упрямая персона! Её внимательный и пытливый взгляд порой настораживал собеседника. Несколько неряшливая, совершенно не похожая на свою старшую сестру, Милка была неугомонной и резкой в словах и движениях. В её присутствии всегда ощущалась суета. Девичья красота младшей дочки Шимона Гринберга заключалась не только в рыжей и кудрявой шевелюре, умном взгляде изумрудных глаз, но и в необыкновенной непосредственности, подкреплённой остроумием и умением найти повод для доброй шутки. На всё у нее имелось собственное мнение, с которым приходилось считаться.
Ещё с подросткового возраста в Кронштадте Милка была увлечена научными экспериментами и предпочитала проводить свободное время за занятиями в кабинете отца на первом этаже их уютного и просторного дома, где Шимон Моисеевич, видя непраздный интерес своего младшего ребёнка к биологии и медицине, специально обустроил небольшую лабораторию. Часто опаздывая к ужину, Милка по рассеянности могла явиться в столовую в медицинском фартуке. Кровь и раны не смущали её, скорее наоборот, профессиональные интересы девушки простирались далеко за границы биологии. Познание окружающего мира, подробное изучение строения и функционирования различных организмов, рефлексов и других мало исследованных наукой свойств живых существ увлекали будущего врача всё больше и больше. Опыты над дождевыми червями и препарирование лягушек и мышей были для юной барышни, пожалуй, одним из самых занимательных дел. Одним словом, Милка была не по годам увлечённая девушка.
В Кронштадте Гринберги столкнулись с безжалостными реалиями сложного революционного времени. Шимон Моисеевич старался как мог поддерживать своих дочерей, убеждая их, что достаток и имущество – дело наживное. Главное, что они живы, у всех троих есть знания и прекрасные профессии, которые востребованы при любом режиме и не дадут умереть с голоду. Но неизвестно, чтобы произошло с этими людьми, если бы Анна не вышла замуж за большевика Константина Лазовского – человека воспитанного, образованного и с положением, полюбившего её всей душой с самого первого взгляда. После романтического знакомства и заключения брака Анна не только приняла фамилию мужа, но, на всякий случай, через дефис оставила и свою – девичью, решив тем самым сохранить для потомков память о родовых корнях.
Путь по железной дороге от Петрограда до Москвы и затем до Саратова был чрезвычайно трудным. Поезда, переполненные солдатами, мешочниками, разного рода попрошайками и ворами-карманниками, поначалу внушали ужас и отвращение. Однако умение выживать в любых обстоятельствах, глубоко сидевшее до поры до времени в каждом из представителей семейства Гринбергов, помогло не только справиться с этими проблемами, но даже извлечь полезный опыт. Стараясь не вступать в общение и тем более в конфликты с представителями большинства, доктор тем не менее смог обеспечить своих дочерей сидячими местами в поезде и даже кипятком.
– Далёко ли путь держитя? – спросила дородная баба с мешками и узлом из клетчатой шали, усевшись напротив Шимона Моисеевича.
– Что-что, простите? – переспросил доктор, правой рукой машинально дотронувшись до нагрудного кармана, в котором лежали документы и деньги, зашитые под подкладку.
– Далёко ль путь держитя? Гляжу, никак семейством кудый-то направлятися? – нагло и уверенно приставала баба, меж тем ловко и без излишнего стеснения рассовывая под сиденье свои мешки и отодвигая правой рукой ноги Милки.
– Милочка, детка, пересядь к окошку, – вежливо попросил Шимон Моисеевич младшую дочь, стараясь уберечь её от назойливого и беспардонного соседства.
– Ни отвичатя? Знать, брезгатя! – не унималась баба. – А у меня вот сын большевик. Скажу вот яму, как вы тута расселися да нос задирали – он вас всех к стенке поставит! Аха-ха! – загрохотала баба, демонстрируя беззубый рот, почувствовав удовольствие от реакции барышень на свою наглость.
– Что тут происходит? – громко и строго спросил Константин, своевременно подошедший сзади и обнаруживший нахрапистую бабу, занявшую его место. – А ну, быстро собрала свои мешки и геть отсюда! – сердито сказал он, правой рукой держась за кобуру револьвера.
– Ой, сынок, а чаво ж эти молчали-то? Хушь бы промычали, мол, мястоф нету! А то, как жа я таперча себе место найду, а?
– Твоё дело! Поспешишь – найдёшь.
Баба с размаху подоткнула подол широкой юбки между ног привычным движением правой руки, резко схватила из-под лавки свою поклажу и, виляя толстым задом, уверенно пошла по вагону, расталкивая на своём пути всех подряд.
– Вы бы, Шимон Моисеич, построже с такими. Они ведь почувствовали свою силу и лезут всем на головы, – спокойно посоветовал Константин, доставая из-за пазухи кожаной куртки увесистый шматок сала, замотанный в газету и изрядно присыпанный солью. – Вот, паёк получил, – сказал он, глядя на свою молодую жену и смущённо улыбаясь. Осторожно шагнув к столику, стараясь не задеть членов своей новой семьи, он бережно положил сало на столик вагона. Нежность, любовь и забота лёгкой искрой промелькнули на его изрядно уставшем мужественном лице.
– Да-да, голубчик, непременно! Вы совершенно правы! Но ведь это же человек!
– Какой такой человек, помилуйте! В народе говорят так: «Курица не птица, а баба не человек», – постарался пошутить Лазовский. Достав из кармана два леденца на палочке, он с обеих рук протянул их своей жене и её сестре.
– Ой, Костя, ты настоящий добытчик! – радостно, с гордостью воскликнула Анна, нежно улыбнувшись мужу и кокетливо поведя глазами. Она искренне и всем сердцем была влюблена в своего «Аполлона». Каждый раз, будучи на людях, она ловила себя на мысли, что ей улыбнулось счастье… Бог, вняв её молитвам, послал ангела-хранителя для её спасения в такое неспокойное время. Ну и пусть, что теперь не принято верить в ангелов! А она верит в своего ангела-мужа и безмерно любит его!
– Был бы добытчик, если бы к салу ещё и хлеба нашёл, но увы! Понимаю, что сало – пища не кошерная и абсолютно для вас неприемлемая, однако же за неимением другого провианта это тоже сойдёт. Можем обменять потом. – Константин, застегнув совсем ещё новую кожаную куртку, подаренную ему для солидности кронштадтскими товарищами-чекистами взамен его старого и неприглядного бушлата, кашлянул в кулак и повёл широкими плечами.
– Обмен – дело непростое, дорогой зять! Вряд ли сейчас можно совершить равнозначный тойшэн (обмен – идиш), – задумчиво произнёс Шимон Моисеевич, выпятив толстые губы и задумчиво глядя на ценный паёк.
– Отправляемся, – тихо сказала Милка, глядя в грязное окошко поезда на снующих мимо людей с баулами и вещмешками, не сумевших забраться ни в поезд, ни на его крышу.
Вдруг состав резко дёрнулся, гулко загудел паровозный гудок, и семья Гринбергов отправилась в дальний и неизведанный путь.
* * *
Как же замечательно, что при царском режиме была построена железная дорога, проходившая через десятки губерний страны и соединявшая обе столицы России с негласной столицей Поволжья – городом Саратовом! Основательно строилась эта дорога, по которой доставлялись товары: соль, рыба, нефть, зерно и прочее, и прочее не только в Петербург и Москву, но и в другие города Великой России, да что греха таить – во многие страны Европы.
– Смотрите, смотрите, лиса бежит! – воскликнула Милка, показывая на бегущую в ближайший лес рыжую плутовку, крепко державшую в зубах какую-то мелкую добычу.
– Лисичка, рыжий хвостик! – умильно сказала Анна, глядя в окно поезда.
Поезд загудел то ли по надобности, то ли внимательный машинист решил припугнуть лисицу. Зверёк резко юркнул в кусты и, словно маленький язык пламени, мелькнул среди зелёных зарослей.
– А я до сих пор ни разу не видала лисиц в живой природе. Вот какое везение! Замечательно! Ради этого, может быть, стоило покинуть кронштадтские привычные пейзажи, – задумчиво изрекла девушка. – Надеюсь, что в Саратове всё у нас будет лучше, чем было в последнее время.
Её выбившиеся из-под шляпки кудрявые волосы весёлыми пружинками прикрывали бледные щёки. Без того крупные от рождения глаза девочки казались глубокими и выразительными от недоедания. А ведь ещё несколько лет назад её ограничивали в еде во избежание форм «фете фроу» (толстушки – идиш).
– Дум спиро сперо (пока живу, надеюсь), – улыбаясь Милке в ответ на её философское мнение, процитировал по-латыни Шимон Моисеевич. – Ты бы подремала, пока в поезде все спят, да и ты, Аннушка, тоже подремли, – заботливо посоветовал он дочерям.
– Нет-нет, я дождусь Константина, – ответила взгрустнувшая старшая дочь, продолжая увлечённо читать старые и потрёпанные газеты, которые пару дней назад в Москве во время пересадки с поезда на поезд принёс её муж. – Знаете, отец, оказывается, мы легкомысленно и слишком поспешно отправились в этот путь, совершенно не владея информацией о ситуации в стране! Я внимательно просмотрела все эти газеты. И теперь моя душа не спокойна! Да, вот именно, не спокойна! Я больше не уверена, что это было правильным решением! Что нас ждёт?! Что мы будем делать там, куда направляемся? Сможем ли мы найти себе кров, возможность обеспечить себе достойную жизнь? Что теперь такое по нынешним меркам «достойная жизнь», отец? – взволнованно и растерянно шептала отцу Анна.
– Что так смутило и напугало тебя, дорогая?
– Отец, там, куда мы вот уже несколько дней едем, в этом ужасном вагоне среди этих маргиналов, там – голод и болезни, там – полная разруха!
– Не удручайся, либлинк (милочка – идиш)! Разруха прежде всего проявляется в головах людей! Вероятно, что «не так страшен старый черт, как его малюют»!
– А вы почитайте, отец! – протягивая пачку помятых газет, сказала Анна.
– Ну, гут, гут, почитаю. Не нервничай так, тебе это вредно! – намекая на беременность дочери, заботливо посоветовал Шимон Моисеевич, ласково похлопав ладонью по руке дочери. – Видишь ли, любая статья – это всего-навсего мнение одного человека, написавшего её по заказу хозяина газеты. Так что всё, что в ней написано, не есть абсолютная правда. У правды, как у палки, тоже есть два конца. Не надо нервничать! Я сделаю бамэ́ркунк (замечание – идиш) твоему мужу, что не бережёт тебя в твоём состоянии. Зачем он принёс тебе эту макулатуру? – стараясь говорить спокойно и тихо, доктор Гринберг однако же раскрыл одну из газет и углубился в чтение.
Прошлогодняя газета, изданная ещё старым, царским шрифтом, от третьего июля девятнадцатого года в подробностях писала, что в Царицыне главнокомандующий Деникин отдал так называемую Московскую директиву № 08878. Приказ провозглашал начало второго похода на Советскую Республику и ставил ближайшей оперативно-стратегической целью для белогвардейских Вооружённых сил Юга «захват столицы РСФСР Москвы», вследствие чего летом и осенью во многих городах центральной России разгорелись ожесточённые бои. Сообщалось, что линия фронта прошла по территории Саратовской губернии, причинив огромные разрушения инфраструктуре. А также – о бедственном положении населения, метавшегося в поисках спасения. Шутка ли, только один город Балашов четыре раза переходил из рук в руки от красных к белым и обратно. Тогда же, в начале июля, белыми был захвачен Камышин, и они вышли на подступы к Саратову. Губерния была объявлена на осадном положении.
Далее в газете большими буквами было напечатано указание вождя мирового пролетариата Ленина о проведении в Саратовской губернии мобилизации всего трудоспособного населения на военно-полевое строительство…
* * *
– М-да-а-а… – складывая старую газету и берясь за другую, уже нынешнего года, произнёс доктор Гринберг. – Аннушка, а ты помнишь, что Константин рассказывал прошлым летом о ситуации с разгромом войск Деникина? Но, помнится, он уже этой весной отметил, что Антанта организовала против Советской Республики новый, третий поход – теперь уже панской Польши и барона Врангеля. Правда, я не совсем в курсе, что там случилось в результате, слишком быстро менялись события.
– А в результате был полный разгром Красной армией и белых, и Петлюры, и поляков на Украине и в Центральной России! Пока ещё идут бои с поляками в районе Львова и под Варшавой, а с врангелевцами в Крыму, на Перекопском перешейке. Константин говорит, что скоро Гражданской войне наступит конец. По крайней мере, фронт откатился далеко на окраины. Но самое тревожное, что за все эти месяцы Саратовская губерния, куда мы сейчас направляемся, была одним из основных районов, которые поставляли продовольствие всем воюющим сторонам. Возьмите, отец, и почитайте-ка более-менее свежую газету этого года. В ней говорится, что в некоторых местах летом и уже в первых числах осени случились неурожай и голод в таких масштабах, что нынче встречаются даже случаи каннибализма среди населения! Отец, я боюсь! Правильно ли мы поступаем, что сами добровольно едем на заклание, как агнцы, в адское жерло? – Разволновавшись, Анна смахнула платком слёзы.
– Дорогая, ещё раз прошу тебя, нет, я требую! Не позволяй плохим эмоциям проникать в твоё сознание. Такое сейчас время. Надо стараться сохранить свой внутренний мир и покой во имя будущего поколения. Поверь, так устроена жизнь! Человек, рождаясь, устремляется к смерти. И этот путь, от первого вздоха до последнего, может быть разным: быстрым либо долгим, скучным либо радостным, жутким либо счастливым. Человеку дано самому выбирать и мостить дорогу на своём пути. Вот так случается, что у одного, на первый взгляд, будто совсем мало сил, а жизненную дорогу он свою мостит уверенно, старательно! Падают камни, он их вновь собирает и укрепляет свою дорогу. А другой с виду крепок, как бык, а смотришь – не смог, не справился, не сумел… Дурная его дорога, неразумная жизнь, бесполезная. Каждому поколению людей, каждому человеку в отдельности посылаются свои испытания и радости, но всегда остаются неизменными любовь родительская к детям и детская любовь к родителям. Ради этого и стоит жить, дорогая! Береги себя и своего будущего ребёнка, он не должен страдать! Ищи во всём хоть малую толику доброго, приятного глазу, чтобы улыбнуться самой, и чтобы радовался он. Не огорчай его. Если и суждено ему в жизни испытать огорчения, так пусть они не будут от его аидиш мамэ!
* * *
Через несколько дней пути, подъезжая к станции Ртищево Пензенской губернии, Шимон Моисеевич решил выйти на несколько минут на платформу и, если удастся, обменять кое-какие мелочи на провиант для семьи. В отличие от своих соплеменников, знающих толк в товарно-денежных отношениях, талантом таковым доктор Гринберг был частично обделён. Выйдя из поезда, он приметил толпу местных баб, торговавших пирожками, свежими и сушёными яблоками. Большинство торговок предлагали варёных раков.
В предвкушении предстоящей удачи доктор неумело начал торг.
– Вы, простите, какого дня эти пирожки приготовили? – спросил он тощую и высокую старуху, закутанную в залатанный овчинный тулуп, с трудом державшую корзину с выпечкой перед собой.
– Ноня пичены, батюшка, бушь брать, ай нет? – проскрипела она, поправляя клетчатую шаль-козловку, закрывавшую почти всё её скуластое лицо.
– А с чем они, позвольте полюбопытствовать?
– Дык, всяки! Энто с ревено́м, а ишо – с таком!
– Ах, с ревенем! Благодарю вас! А что значит «с таком», позвольте полюбопытствовать?
– С таком знать пустыя, ничаво внутрях нетути, – осклабилась старуха, показывая доктору свой почти беззубый рот.
– А… ну да, ну да, – стараясь не думать на профессиональные темы, Шимон Моисеевич поспешно сказал: – Мне бы просто хлеба, голубушка.
– Можно и хлебца, – доброжелательно ответила торговка, доставая с самого дна корзины круглый каравай пахучего ржаного хлеба с тремя дырками посередине, будто с глазами и носом.
– Сколько с меня? – обрадованно спросил доктор…
– Эт пошто это ты на моём месте хозяйничаешь? – раздался громкий и противный крик толстой торговки, явно намеревающейся начать рукопашную схватку с этой худосочной, которая только что успешно продала свой товар Гринбергу и торопливо засовывала деньги себе за пазуху…
– Тут мяста не куплены! Мне тоже жить надоть! – дерзко ответила худая, оскалившись на конкурентку и приняв оборонительную позу.
– Ишь ты, какая! Звязда в окошке, блоха в лукошке! Я те щас покажу не куплены! Я те космы-то твои щас повыдеру! – разъярившись не на шутку, заорала толстая и накинулась на тощую с кулаками.
Но та была не из робкого десятка, ловко увернувшись, вцепилась толстой в волосы, выбивавшиеся из-под шали, и, мотая её изо всех своих сил в разные стороны, орала благим матом.
Доктор Гринберг, ошарашенный такой сценой, поскальзываясь на обледенелой платформе, торопливо направился к поезду.
Фью-у-уть! – раздался свисток, и дородный усатый служивый из состава железнодорожной милиции, весело подмигнув другим торговкам и выпятив живот, гаркнул громким басом:
– Встречный! А ну, бабы с раками, к забору!
Все сразу же засуетились. Пассажиры, расхохотавшись меткому каламбуру, спешно направились к своим вагонам, а дерущиеся торговки, резко прекратив потасовку, помогая друг другу кинулись к ограждению, задирая свободными руками юбки…
– Вот, смотрите, мои дорогие, что я купил! – довольный собой, сказал Шимон Моисеевич, бережно кладя каравай на стол. – Теперь мы преспокойно доедем до Саратова. Осталось совсем немного.
– Ах, какой аромат! – восхищённо прикрыв глаза, с наслаждением сказала Анна, втянув носом воздух. – Можно мне корочку с солью, пожалуйста? Так давно мечтала о такой корочке!
– Конечно, дорогая! Ржаной хлеб с солью как раз поможет тебе справиться с токсикозом. – Гринберг аккуратно отрезал небольшой кусочек от каравая, посыпал его солью и подал старшей дочери.
– Я бы тоже не отказалась, но я потерплю, – прошептала Милка, сглотнув слюну.
– Зачем же терпеть? Ешь, для этого он и куплен, – отрезая тонкий ломтик и посыпая его солью, сказал, улыбаясь, отец. – Если бы ваша мама видела вас, мои дорогие девочки… – вдруг с глубокой грустью сказал он.
– Мама была бы довольна нами? – спросила Милка, отщипывая хлеб маленькими кусочками, будто птичка, и с любопытством глядя на отца.
– Полагаю, она бы немного загрустила, увидев вас вот в таком антураже, но была бы довольна. Вы – мои добрые девочки! – не скрывая грусти от родительского волнения, ответил Шимон Моисеевич.
* * *
Саратов встретил семью Гринберг вполне доброжелательно. С самого утра воздух был раскалённым несмотря на середину сентября. Стояла золотая пора бабьего лета. Потные, в заскорузлых гимнастёрках с белыми соляными разводами от пота и перекинутыми через плечо скрутками шинелей на привокзальной площади строились в шеренгу красногвардейцы. Очередной военный эшелон готовился к отправке в Крым.
Гражданские торопились миновать площадь и разбрестись по своим дорогам. Константин, попрощавшись с женой и её родственниками, поспешил к месту назначения. Гринберги, взяв извозчика, отправились к старому другу Шимона Моисеевича – Алексею Петровичу Минху, работавшему в городской больнице в должности старшего врача. В этой же больнице практиковал и другой давний знакомый доктора Гринберга, с которым их судьба свела в молодые годы в Смоленске. Это был талантливый хирург Сергей Иванович Спасокукоцкий. Теперь он был профессором и успешно проводил операции на спинном и головном мозге. Шимон Моисеевич был уверен в положительном исходе своей затеи, однако в нынешние обстоятельства могли быть внесены коррективы.
Не без труда добравшись до места, Гринберги, собравшись с силами, расположились в больничном сквере.
– Дорогие мои, я постараюсь недолго обременять своих старых знакомых своей персоной. Ждите меня здесь. Прошу вас не беспокоиться, скоро мы определимся с ночлегом, а возможно, и с постоянным местом проживания, – спокойно сказал доктор Гринберг и, протерев носовым платком круглые очки, водрузил их на свой выдающийся шнобль (нос – идиш).
Прошло без малого два часа, когда Шимон Моисеевич появился в сопровождении двух худых и уставших санитаров, одетых в белые халаты.
– Девочки, всё решилось как нельзя лучше! Нам отведены две комнаты в докторском доме при больнице. Всё прекрасно! Поспешим! – довольно объявил доктор Гринберг, суетливо распоряжаясь насчёт чемоданов и саквояжей, вытирая платком пот со лба и верхней губы. – Все подробности на месте, девочки! Ничего не забыли?
– Подождите! – крикнул подъезжавший на автомобиле Константин, отлучившийся с нового места службы на час для организации быта семьи. – Анна, тебе лучше остаться с отцом и сестрой, пока решается вопрос нашего размещения. Я какое-то время вынужден быть на службе. Как только появится возможность, я найду вас, – глубоким грудным голосом ласково сказал Лазовский, влюблённо глядя в глаза жены.
