Л. В. Зубова
Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

Полная версия

Как и «плешивый месяц» в «Убийце», здесь «ядовитый мухомор» был предметом насмешки журнальных врагов Катенина <…> Мухомор удален, как образ сказочный, ложно ведущий к искусственной таинственности, когда нужна «природная» обстановка (Рудаков 1998: 228).

Рудаков ссылается на язвительные реплики Н. Гнедича, А. Марлинского, А. Бестужева, Н. Бахтина, Ф. Булгарина на тему мухомора, неуместного, по их мнению, в стихах (указ. соч.: 249). Там же говорится о литературном ученичестве Грибоедова у Катенина и о том, как Грибоедов отвергал упреки Катенина по поводу «Горя от ума».

Таким образом, в рассмотренном поэтическом тексте Александра Левина грамматика одушевленности оказывается контекстуально связанной с многочисленными явлениями на разных уровнях языка, в частности с фонетической ассоциативностью слов, с лексической полисемией и омонимией (как в литературном языке, так и в жаргонах), с другими участками грамматической системы, синтаксисом отрицательных конструкций, а также с историей литературы²⁷⁷.

Ненормативная одушевленность

Нарушения нормы, связанные с категорией одушевленности, чаще всего отражают противоречия между лексическим значением слова и его нормативной грамматической формой, свойственные современному русскому языку. Самым типичным примером такого конфликта между лексикой и грамматикой является отнесение слова покойник к разряду одушевленных существительных, а слова труп – к разряду неодушевленных.

А если норма предписывает употреблять слово покойник как грамматически одушевленное, то и контекстуальный синоним этого слова способен приобретать ту же морфологическую характеристику:

 
Я зашел, уснул, остался слушать,
Мол: на фронте! Тоже захотел?
Как израненная кровью пушка,
Где профессор резал потных тел.
 

Владимир Кучерявкин. «Процедуры» ²⁷⁸.

Это же свойство распространяется в следующем тексте на слово труп:

 
Он труп, но не покойник,
Он труп, но не мертвец
<…>
Скажи, что ради внуков
За истиной ходил,
Певцом был сладких звуков,
Был правды громкий рупор,
Скажи, что видел трупов,
Был сам из них один.
 

Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе» ²⁷⁹.

Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.

Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:

 
Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.
– Не страшно, девочка? Не очень темно без света?
На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,
на самое дно, где можно встретить любого скелета.
 

Людмила Херсонская. «В забой» ²⁸⁰.

В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.

Если в нормативном языке слово жертва применительно к живому существу употребляется как неодушевленное, то в следующих строчках эта закономерность нарушается, чем подчеркивается драматизм ситуации:

 
Мне поспешествуй оплаченным возвратить за страхи чек
Барбосу с небес – на него молятся перс и грек,
 
 
и татарин, и немец ему на съеденье кидают жертв —
между двух берез всяк привязан ни жив, ни мертв.
 

Дмитрий Голынко-Вольфсон. «Колыбельная Кузьмину» ²⁸¹.

Вероятно, нормативная неодушевленность слова жертва объясняется тем, что оно обозначает символ в большей степени, чем конкретный объект. Может быть, по той же причине употребление слова тотем у Бориса Херсонского как одушевленного тоже является отклонением от нормы:

 
Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем
метался в доступных пределах. Он был тотем
нашего роду-племени, зверь, от которого мы
вышли на Божий свет из подколодной тьмы.
 
 
Тотема нельзя убивать, разве что раз в году.
Его приносят в жертву со словами: до встречи в аду!
Его изжарят, разделят мясо и скопом съедят на обед,
и каждый захочет съесть больше, чем съел сосед.
 

Борис Херсонский. «Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем…» ²⁸².

В стихотворении Светы Литвак одушевленным представлено слово личинки:

 
один цветок средь ядовитых плевел
хранит нектар, отравой напоён
его гнетёт могучий свежий ветер
сырой землёй он к небу наклонён
<…>
он весь пунцов от сладострастной муки
щекочут муравьи, грызут жуки
в его корнях кладут личинок мухи
и оплетают листья пауки.
 

Света Литвак. «один цветок средь ядовитых плевел…» ²⁸³.

Возможно, это мотивировано биологически близкой предметной отнесенностью слов личинки и мухи: в изображенной картине мира личинки – живые существа для мух.

Форму, одушевляющую существительное, можно наблюдать при употреблении собирательных гиперонимов, если одушевленность нормативно свойственна конкретным гипонимам:

 
Давай-ка какую простуду
Напустим на общего люда
Пускай они все заболеют
А после мы всех их спасем
И будут они благодарны
И будут живые притом.
 

Дмитрий Александрович Пригов. «Давай-ка какую простуду…» ²⁸⁴ ;

 
От вещи к вещи, от огня к огню
возможен переход сквозь темноту,
но путь до выключателя опасен.
 
 
Предметы превращаются в существ,
невидимое днём безвидно ночью,
их контуры – всесильное молчанье,
присутствие, прямой безглазый взгляд.
 

Екатерина Боярских. «Вторжение» ²⁸⁵.

В следующем тексте можно видеть, что если колебания нормы касаются имен существительных, обозначающих кукол, то возможна и форма игрушек в винительном падеже, отражающая ситуативное для игры представление об игрушках как о живых существах:

 
В молодой интеллигентной семье катастрофа:
Ребенок, придя из храма, играет в Литургию.
Девочке четыре года.
Повязав на плечики полотенце,
Посадив в кружок игрушек,
Кукольную посудку ввысь вздымает,
Сведя брови и голос возвысив.
 

Сергей Круглов. «Новоначалие» ²⁸⁶.

В этом случае гиперонимом игрушки не просто заменяется гипоним куклы: игрушками могут быть фигурки зверей, животных, птиц, а также и не антропоморфные и не зооморфные изделия или даже любые предметы, которые используются в игре.

При сравнении грамматически одушевляются даже такие средства игры, как письменные знаки:

 
Коль скоро лег на свой диван —
То и гляжу в журнал, как бы в окно с решеткой,
Где побежали врассыпную крысы —
Словно играют в букв и запятых.
 

Владимир Кучерявкин. «Коль скоро лёг на свой диван…» ²⁸⁷.

Одушевлению способствует и сравнение человека (в следующем контексте – метонимически представленного только взглядом) с нарисованным изображением человека:

 
По коридору шел задумчиво сосед.
Летела кепка в волнах теплого заката.
И взора длинный огненосный ряд
Похож был на заборного плаката.
 

Владимир Кучерявкин. «По коридору шел задумчиво сосед…» ²⁸⁸.

В поэтических текстах одушевленными предстают движущиеся предметы:

 
Господи! – помоги нам
Родину «Ё» и тюрем
На виноградье умном
Засимовых Соловков
Избыть, как в противочумном
Бараке забыли терем
Добрыне-былинным гимном
Приветствовать облаков.
 

Слава Лён. «Послание к лету – в Лету» ²⁸⁹.

Возможно, что в этом случае на грамматический сдвиг повлияло и то, что внешний вид облаков принято сравнивать с очертаниями живых существ.

Способность к самостоятельному передвижению издавна признавалась одним из характерных признаков живого. Как указывал Аристотель, «начало движения возникает в нас от нас самих, даже если извне нас ничего не привело в движение. Подобного этому мы не видим в [телах] неодушевленных, но их всегда приводит в движение что-нибудь внешнее, а живое существо, как мы говорим, само себя движет (Нарушевич 2002: 77).

Но и несамостоятельное (каузированное) движение, подверженность какому-либо воздействию способствует поэтическому одушевлению – не только предметных, но и непредметных существительных:

 
Как спалось у Тамары в подсобке,
Где гоняли дурного кина.
Да еще – про манчжурские сопки
Незабвенная песня одна.
 

Мария Степанова. «Жена» ²⁹⁰ ;

 
Вот я снова за столом:
Чай пью, газет терзаю.
Остальные что-то спят,
Только ноздри шевелятся.
 

Владимир Кучерявкин. «Вот я снова за столом…» ²⁹¹ ;

 
– А сами-то кто, Тугда и Гда?
– Наречия хронотопа.
– А ты-то отколь, Тыгыдымский Конь?
– Из давнего допотопа.
 
 
А неча было коверкать и кувыркать языка, как теста!
Кумекай теперь, откуда и как прискакак и имеем место.
 

Яна Токарева. «Книксен Маше Степановой» ²⁹².

Движение предмета (или его предназначенность для движения) как основание для художественного олицетворения в полной мере представлена в следующем стихотворении:

 
Широка страна родная,
есть в ней город Федосея,
в нём есть угол заповедный,
где дорожное железо
разветвлённое лежит.
Там идёт весёлый дизель,
механический любовник,
он кричит предельным басом,
трандычит железным мясом,
он ужасен и прекрасен
и от мощности дрожит.
 
 
Он идёт по переулкам,
отдалённым перегонам,
тупикам и закоулкам
собирать своих вагонов,
красных, чёрных и зелёных.
А печальные вагоны,
безголовые бараны,
а ещё точнее, овцы,
щиплют траву по газонам,
дуют воду из-под крана,
тёплым пузовом дымятся,
обрамляет их природа,
окружает их среда.
 
 
Их вытаскивает дизель,
механический любовник,
из бузинного прикрытья,
любит их с ужасной силой
и влечёт по белу свету,
по родной стране советской,
груз возить разнообразный
день туда, а день сюда.
 
 
И бегут они семейно,
под ногами рельсы гнутся,
и осмысленную пользу
производят между тем.
Так свершается в природе
и, конкретно, в Федосее,
сочетание различных
механизмов и систем.
 

Александр Левин. «Послание из города Федосеи по вопросу о некоторых экологических системах» ²⁹³.

Очевидно и олицетворение в таком тексте Левина:

 
 Опишу ли, как автобус
 дразнит нервного такого,
 неуклюжего такого
 и рогатого такого,
 обгоняя чистоплюя
 и фук-фук ему, шаля?
 Опишу ли, как не любит
 задаваку и трамвая,
 что по рельсам, как на лыжах,
 посреди дороги чешет?
 

Александр Левин. «Опишу ли…» ²⁹⁴.

Союз и, объединяющий формы задаваку и трамвая, требует восприятия формы трамвая как формы винительного падежа одушевленного существительного, а предикат не любит, предваряющий называние объектов, препятствует бесспорному одушевлению. При этом вся лексика фрагмента является олицетворяющей, и в строчках дразнит нервного такого, / неуклюжего такого / и рогатого такого прилагательные, находящиеся на значительной дистанции от определяемого слова трамвая, стоят явно в винительном падеже (им управляет глагол дразнит). Очевиден винительный падеж и в сочетании обгоняя чистоплюя.

В этом случае дополнительным фактором многоаспектного олицетворения является игровая интертекстуальность – ср.: Так идет веселый Дидель / С палкой, птицей и котомкой / Через Гарц, поросший лесом, / Вдоль по рейнским берегам (Эдуард Багрицкий. «Птицелов»).

Одушевление транспорта (лексическое и грамматическое) развернуто представлено у Елены Ванеян:

 
Трамваи родимые!
Я скучала —
Рельсы ж были разобраны,
Асфальт крошился,
Кирпичная песенка рассыпалась…
Лена плакала, просыпалась,
Ловила маршруток пугливых,
А тосковала по инвазивному ви-и-иду,
Хотя не подавала виду!
(Здесь я тискаю трамвай за щёчки)
Трамвай мой – Брунечка, рожки – панцирь!
Неси за справочкой в психдиспансырь
Меня, любимую твою тётю,
Не состоящую на учёте!
И номер 8 на твоей спинке!
 

Елена Ванеян. «Трамваи родимые!…» ²⁹⁵ ;

Ненормативная грамматическая одушевленность может быть спровоцирована лексической омонимией одушевленных существительных с неодушевленными:

 
После лампочка летела,
вся прозрачная такая,
чтоб найти себе патрона
что-нибудь на сорок вольт.
 

Александр Левин. «Инсектарий» ²⁹⁶ ;

 
немного отойдешь от быта
забудешь раз другой и третий
о спорте и кулинарии
и видишь только пастернака
как он стоит на огороде
а сорняков полно на грядке
неровен час загубят овощь
зато не зарастет тропинка
 

Ольга Титова. «По мне давно психушка плачет…» ²⁹⁷.

Последний пример примечателен и тем, что форма пастернака является точкой пересечения быта с культурой, как и строчка зато не зарастет тропинка, отсылающая к знаменитой строке Пушкина К нему не зарастет народная тропа из стихотворения «Памятник».

Однако далеко не все примеры настолько прозрачны для грамматической интерпретации.

Часто бывает проблематично отличить в художественном тексте ненормативную одушевленность от других конструкций с объектным генитивом, представленным в древнерусском языке и в русских говорах и не имеющим отношения к категории одушевленности – типа построить домов, петь песен, купить топора (см.: Малышева 2010; 2012; 2014).

Но поскольку такие контексты содержатся в стихах, написанных на современном литературном языке, хотя и с некоторыми грамматическими аномалиями, естественно, что современный читатель воспринимает объектный генитив исходя из того, что обозначение объекта винительным падежом, совпадающим с родительным, указывает на одушевленность²⁹⁸, тем более что в поэзии олицетворение – это обычный троп.

Так, например, в следующем тексте вполне может актуализироваться представление об антропоморфности мельниц с их вращающимися деталями:

 
Если был бы я офицером
Денщика б послал устриц купить
А потом бы пошел в люцерну
Слушал мельниц бы ветряных.
 

Анатолий Маковский. «Май 1975» ²⁹⁹.

Здесь примечательно то, что мельницы предстают не только образом движения, но и напоминают людей своими антропоморфными очертаниями³⁰⁰.

Восприятие автомобилистами своих автомобилей (а также их деталей) как живых существ отражается в следующем примере:

 
у нас морозы суховатые
деревья стали суковатые
а снега нету
нету ль да?
неужто это навсегда?
 
 
пылят дороги под колёсами
хрустят колёса под машинами
 
 
ах зря мы шин своих машин
меняли на шипастых шин!
 

Александр Левин. «у нас морозы суховатые…» ³⁰¹.

Грамматические аномалии, связанные с категорией одушевленности, возникают и под влиянием конструкций с отрицанием при измененном порядке слов, когда в результате инверсии перераспределяются синтаксические связи слов:

 
Пустившись в бурный пляс, себя невестки губят,
Седой коронотряс их взглядом не голубит,
Костей, летящих в глаз, цари не очень любят.
 

Михаил Крепс. «Царевна-лягушка» ³⁰².

Иногда в отрицательной конструкции одушевляющий сдвиг бывает обусловлен синтаксической аномалией, объединяющей разные возможности глагольного управления при обозначении объекта:

 
Мы все кричали и смеялись,
Карманные потомки бывших палачей,
Когда с глазами красными, как галстук,
Всей стаей славили врачей.
<…>
Теперь не то.
Ложусь ли на диван, иду ль к начальству,
в кассу,
Или в потемках натыкаюсь на себя,
Ты про небес теперь уже не вспомнишь,
И вас теперь не скажешь тленом октября.
 

Владимир Кучерявкин. «Мы все кричали и смеялись…» ³⁰³.

Наиболее вероятно здесь предположить контаминацию выражений не вспомнишь небес и не вспомнишь про небеса. Обратим внимание и на смещенную референцию местоимений ты и вы: ты обращено к себе, а вы отнесено и к жертвам, и к обидчикам. Здесь же, в строке Всей стаей славили врачей глагол проявляет смысловую противоречивость одобрения и осуждения.

В некоторых случаях генитив отрицания не обозначен в тексте, но он имплицитно представлен фразеологическими связями глагола. Так, например, деепричастие щадя обычно употребляется именно с отрицанием, поэтому при чтении следующих строк с предикатом щадя возникает грамматическая неопределенность отнесения форм берез и пихт к родительному или винительному падежу:

 
Вменяется в обязанность уму
Расти в длину, щадя берез и пихт
Живые дроби:
выхватить ему
Число естественней, чем рыбе пить.
 

Слава Лён. «Арифметические стихи» ³⁰⁴ ;

 
Верно, разная прихоть в одном получила себя —
добывая победу короне изменой коронок,
в направлении свана оркестры щадят перепонок,
то же имя зовут, ту же лингву волнуют, рябя.
 

Андрей Поляков, Дмитрий Молчанов. «Неожиданный лебедь. Поплавский-аватара» ³⁰⁵.

Вероятно, в следующем контексте фоном (и фразеологическим основанием) грамматического сдвига в направлении одушевленности является выражение не забуду:

 
О жизнь моя! Ты подойди, давай же станем ближе,
Словами и улыбками играя,
Я позабуду всех на свете книжек,
С тобой в своей ладони медленно сгорая.
 

Владимир Кучерявкин. «Порой листом упасть бы в лужу…» ³⁰⁶.

Вместе с тем при таком одушевлении книги предстают собеседниками субъекта речи.

Имплицитное отрицание представлено и в тексте Ивана Волкова:

 
«Мы с тобой, брат, мизантропы
От душевной простоты».
«Если мы и недотёпы —
То от жизни полноты!»
 
 
– Так с плохим поэтом Гошей
Пил плохой поэт Иван —
Разве кто-нибудь хороший
Выпьет с ними хоть стакан?
 
 
Кто потерпит их капризов,
Их нетрезвых номеров?
Лишь плохой художник Пшизов
И плохой поэт Бугров!
 

Иван Волков. «Тест» ³⁰⁷.

Семантика отрицания проявляет себя как смежная с семантикой лишения, и когда грамматические связи слов в отрицательных конструкциях переносятся на тексты без показателя отрицания, возникает сдвиг, связанный с категорией одушевленности:

 
В шляпке седая мадам, и совсем не старуха
Нам подвела тонконогих, стройных коней.
Словно теряет тополь воздушного пуха —
Ходит природа тонкой печалью над ней.
 

Владимир Кучерявкин. «Карта легла под тяжелый козырь…» ³⁰⁸.

Этот текст допускает разные толкования грамматической аномалии. Возможно, слова воздушного пуха стоят в форме родительного партитивного падежа.

Может быть, значение части целого представлено и в таких текстах, которые не дают семантического основания для сдвига в направлении от неодушевленности к одушевленности. Впрочем, партитив здесь тоже не очевиден:

 
То ли сделать что-нибудь нужно, то ли чего-то надо,
посидеть помолчать о чём за столом накрытым,
подержаться за руки, поговорить об этом,
сообразить вчерашнего винегрета.
 

Юлия Идлис. «То ли сделать что-нибудь нужно, то ли чего-то надо…» ³⁰⁹ ;

 
на том берегу серая цапля долго ли коротко
ждет беглого почерка почитать а ну как не разберет
разозлится рубиновым глазом и все что я помню
иду на твое деньрождение с плюшевым что ли псом
в целлофане и розою жалкой.
 

Александр Месропян. «Стихотворение повода еще раз прийти» ³¹⁰.

Вероятно, на такое употребление грамматических форм – явно не в винительном, а в родительном падеже – влияет управление глаголов: сообразить чего-л. в значении ‘сделать, приготовить что-л., ждать чего-л.’.

Другие примеры объектного генитива:

 
Буйну голову повесил
дикий кот Пбоюл
и Инсектору страшному
говорит ему тогда:
 
 
– Ох ты гой-еси пожарный,
ты казны моей не трогай!
Я за то тебе, кощею,
эх-да на гусельках сыграю,
попляшу али станцую,
да спою тебе, Инсектор,
так спою, что позабудешь,
как жены твоей зовут.
 

Александр Левин. «Сказ о коте Пбоюле и государевом Инсекторе» ³¹¹ ;

 
Сидит чурзел на курбаке лицом как желтый жаб
хлебает Хлебникова суп – античный водохлеб
он видит сквозь и срез и врозь – фактически он слеп
 
 
Ладони сани млину гнут – сметана сатаны —
удочерил и в девы взял как вылепил жены —
весь Млечный Путь губам прижечь – все гродники
спины
 

Генрих Сапгир. «Чурзел» / «Генрих Буфарёв. Терцихи» ³¹² ;

 
Мне был анальгином вдвойне Аполлон;
негаданный всуе товарищ
играть принимался с различных сторон,
а я полюбил его игрищ —
пуская слюной изумрудный алмаз,
пернатый гусар прогорал как-то раз;
извергнув такого урода,
стремглав отдыхала природа.
 

Андрей Поляков. «Мне был анальгином вдвойне Аполлон…» ³¹³ ;

 
Мне грустно и легко, печать моя светла:
исчерпан картридж, и, туманный кембридж,
и зябка, и москва, но как свекла
красна собою родина… В Докембрий,
 
 
в моськву, в моськву! Нет, не как три, шустры —
как сорок тысяч русопятых братьев,
он мизерленд!, нах бутерлянд! Остры
желания напялить зимних платьев.
 

Владимир Строчков. «Ворчливая ностальгиана тристефлексии, почти дневник» ³¹⁴ ;

 
я стал старинным оловянным никаким
надтреснутым забытым ну и ладно
как с вечера свихнувшийся акын
поющий странных песен не о главном.
 

Александр Месропян. «я стал старинным оловянным никаким» ³¹⁵.

Подобные примеры свидетельствуют о возможности системной замены винительного падежа таким родительным, который не может быть интерпретирован как винительный одушевленных существительных. Особенно часто они встречаются в стихах Давида Паташинского – даже в тех ситуациях, когда нет провоцирующего влияния глагольного управления:

 
Заходя в свой гардероб, тятя голову ломал,
что такое свет европ, италийские масла,
почему ты принесла торопливый тонкий троп,
если римский трибунал знал счастливого числа.
 

Давид Паташинский. «шахматы» ³¹⁶ ;

 
Чемоданов не собрав, разбираешь длинные
книги без названия, глупые Калигулы
жгут душистых горьких трав, залепляя глинами
алые заклания, римские каникулы.
 

Давид Паташинский. «Человек ты мой больной, ты больной, мой человек…» ³¹⁷ ;

 
Барашка волн кнуты пороли, подозревая новых краж,
его оставят на второе, решил голодный экипаж,
народ остыл, числом недюжин, умел еще остаться нужен,
самоубившись на пари. Живем, и холодно внутри.
 

Давид Паташинский. «вечерняя рыба» ³¹⁸ ;

 
Мы знаем верные приметы, когда рассветы не в цене,
когда кричишь, а крика нету, но есть рисунок на стене,
когда летишь, и сон хрустален, и короток, как я привык,
он ускользнет, минуя спален, где мы останемся в живых.
 

Давид Паташинский. «Пока пишу я, оживаю, меня танцует Саломея…» ³¹⁹ ;

 
Мои слоеные словесы сливовым салом веселы,
в лесу не замечая леса, ложимся мертвыми в стволы.
Не знаем сами за слезами, кто писем наших пролистал,
когда жестокими отцами соразмеряли пьедестал.
 

Давид Паташинский. «Зима несчастная пришла хрустящим утром в тонком насте…» ³²⁰ ;

 
Они живут по ночам, они читают сучар,
они печатают книг, что было гадко из них,
потом сбирают оброк, берут тебя поперек,
за обруча мягких ребр, за голоса кратких строк.
 

Давид Паташинский. «сочельное…» ³²¹ ;

 
Скрипит во мне тишина, слова цедить голодна.
Рассвет, но снова закат, когда он сам виноват.
Река и снова клюка, когда мне ровно идти.
Когда порвали смычка на позабудь да прости.
 

Давид Паташинский. «сочельное…» ³²² ;

 
Клей конверта языком, и письмо готово,
слов в нем оказалось больше сотни,
несколько нежных, несколько печальных,
слова, слова, ничего кроме.
 

Давид Паташинский. «сердце – ловкий охотник» ³²³ ;

 
Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча.
Две девицы под окном как медовые цвели.
Скрипка душит скрипача на окраине Шабли,
между радостью и сном выбирая палача.
 

Давид Паташинский. «Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча…» ³²⁴.