Л. В. Зубова
Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

Полная версия

Ненормативная неодушевленность

Ненормативная неодушевленность в ряде случаев отражает колебания, свойственные узусу при обозначении микроорганизмов, мелких существ и существ, употребляемых в пищу:

 
Новое оледененье – оледененье рабства
наползает на глобус. Его морены
подминают державы, воспоминанья, блузки.
Бормоча, выкатывая орбиты,
мы превращаемся в будущие моллюски,
ибо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
Поверни выключатель, свернись в калачик.
Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
Утром уже не встать с карачек.
 

Иосиф Бродский. «Стихи о зимней кампании 1980‐го года» ³²⁵ ;

 
…Вселенная похожа на минтай,
вокруг менты, под мышками – икра…
В гусиных перьях – акваланг: «Взлетай,
ныряй, мой ангел, ужинать пора».
 

Александр Кабанов. «Представь меня счастливым в пятьдесят…» ³²⁶ ;

 
Так выйти бы – на улицу, где шум
невнятностью своей членоразделен,
так нет ведь, я не выйду, я груш-шу,
и алчно дома тишиной владею.
 
 
Она регенерируется враз,
и дыры от шагов уже бесследны,
затянуты, неслышимы для глаз,
и для ушей невидимы и слепы.
 
 
Так вязко в ней захлебываться ей —
ей-ей, уп-уп и буль – не задохнуться,
расхлопнуть жабры, превратиться в лещь,
рехнуться, тихо-тихо распахнуться.
 
 
Я вышла бы – на улицу, где шум,
где в воздухе висит его берлога,
но я уже твоей водой дышу,
и немотой не перейти порога.
 

Надя Делаланд. «Так выйти бы – на улицу, где шум…» / «Тишина» ³²⁷.

Во всех приведенных примерах грамматическая неодушевленность создает художественный образ. У И. Бродского она указывает на прекращение жизни человека, у А. Кабанова говорится об исчезновении мироздания и сравнение вселенной с минтаем сопровождается словами ужинать пора.

В стихотворении Н. Делаланд сочетание превратиться в лещь созвучно выражению превратиться в вещь. Название рыбы деформировано орфографическим преобразованием слова лещ в слово женского рода, чему способствует рифма со словом вещь – не только звуковая, но и зрительная, с мягким знаком. Кроме того, языковым подтекстом сочетания превратиться в лещь может быть глагол лечь, приближенный к старославянской огласовке (в старославянском языке – лéщи): в стихотворении описывается ситуация, которая фразеологически обозначена словами лечь на дно, т. е. ‘затаиться’, – речь идет о тишине и немоте, поэтому грамматическая неодушевленность мотивирована и образами отказа от жизни. Фонетический образ слова лещь, актуализированный мягким знаком (не меняющим нормативного произношения, но подчеркивающим его), противопоставлен ироническому звучанию груш-шу в начале стихотворения. Авторская форма груш-шу рифмуется со словом шум (а стихотворение называется «Тишина»). Огласовка на [ш] многих семантически значимых элементов стихотворения больше соответствует образу тишины, чем шума – ср. междометие шш, побуждающее к молчанию.

В следующем тексте грамматической неодушевленностью обозначается потенциальная добыча:

 
Не гонися за два зайца —
оба зайца не споймаешь,
оба зайца не споймаешь —
только ноженьки истопчешь.
Уж как первый будет заяц —
это любушка твоя,
а и другий будет заяц —
это матушка с отцом.
 

Александр Величанский. «Росстань стилизации» ³²⁸.

Обратим внимание на то, что зайцы из поговорки становятся здесь образами самых родных людей, а семантическая несогласованность подлежащего и сказуемого в числе (а и другий будет заяц – / это матушка с отцом) концептуализирует существительное заяц, в результате чего формы существительных во фрагменте Не гонися за два зайца – / оба зайца не споймаешь можно понимать и как формы с абсолютивным (грамматически изолированным) употреблением именительного падежа.

В современной поэзии обнаруживается и тенденция придавать грамматическую семантику неодушевленности названиям существ, которых принято истреблять:

 
А редактор – сухофруктом
смотрит, словно на микроб:
– Помашите-ка продуктом,
да не этак, чтобы в лоб!..
– Чтой-то будто странновато,
ну-ка, ну-ка, на просвет…
Вы же, батенька, новатор,
наш ослябя-пересвет!
 

Михаил Дидусенко. «Автор, сиречь „не-повторник“…» ³²⁹ ;

 
Но вспомним, братья, про таракан безусый,
Когда по переулкам серым, словно Бусов,
Мы пятимся, слепые, вслед
Слепому таракану на обед.
 

Владимир Кучерявкин. «И в шесть часов утра метро забилось дыбом…» ³³⁰.

У Марии Степановой встречается и название крупного животного, используемого в хозяйстве, в винительном падеже, совпадающем с именительным:

 
Во селении то было, в поле, в лесе,
Прокатилася карета, колесничка,
Быстроходная крылатая пролетка.
 
 
То из города едут, из Казани,
С новым годом, с богатою казною,
И будут ревизию делать:
Уж и лес населен, и поток населен,
И погост населен, и дуб не пустой,
И гуляет, наветренный, по зелени
День-деньской, обгоняющий елени.
 

Мария Степанова. «Во селении то было, в поле, в лесе…» / «Киреевский» ³³¹.

Ненормативная неодушевленность часто наблюдается при обозначении различных артефактов, изображающих языческих богов:

 
Мати моя, мати,
Что бы мне сломати?
То ли тын, то ли овин,
То ли медный исполин.
 

Наталья Горбаневская. «Мати моя, мати…» ³³² ;

 
Заснеженный, с вороной на носу,
С гвоздикой под чугунною пятою,
Я истукан как девочку несу
И как грудную грудию питаю.
С густого неба кольцами питона
Он ринется в полуденном часу
И унесет, взнесет свою красу
Как молоко на донышке бидона.
 

Мария Степанова. «Заснеженный, с вороной на носу…» / «20 сонетов к М» ³³³ ;

 
Другой по колбасе и пестицидам
с высотки Эн таланта своего
расстреливал перуны.
 

Андрей Чернов. «Прагматики, железные мужи…» ³³⁴.

Иногда грамматическая неодушевленность при обозначении антропоморфных и зооморфных артефактов поддерживается и другими средствами, указывающими на неживое, например, согласованием существительного с прилагательным в среднем роде (первый из следующих примеров) или употреблением глагола-предиката как безличного (второй пример):

 
пожаловаться заболеваю болею
 
 
мол заболеваю болею ни мёда ни молока
подружился с лисичкой и приручил синичку
прикормил даже страшное буратино деревянную спичку
жалко нельзя позвонить спросить откуда тоска
 

Станислав Львовский. «болею заболеваю но говорю здоров…» ³³⁵ ;

 
Под лампой в керамическом бардаке
Сидело две сплошные обезьяны.
Скрестивши руки, словно капитаны,
Смотрели обе все куда-то вдаль.
<…>
А то лежал, глядя на обезьяны,
На их во мраке добрые фигуры,
Которых там поблескивали шкуры.
И было так прекрасно, хоть умри.
 

Владимир Кучерявкин. «Под лампой в керамическом бардаке…» ³³⁶.

Обезьяны в этом тексте – скульптурная подставка настольной лампы.

Словом орел в поэме Виктора Сосноры тоже названо изображение, точнее как бы изображение. Именно как бы, потому что слова орел, решка, обозначающие стороны монеты, являются условными терминами безотносительно к реальному изображению:

 
Жук ты жук черепичка,
бронированный дот,
ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет,
сюр-то сюр а множится соц
и монетку крутя мы видим орел
а лицевая сторона – арифмет цены,
и круженье голов на куриных ногах.
Ах!
 

Виктор Соснора. «Золотой нос» ³³⁷.

В следующем тексте речь идет о троне в зверином стиле:

 
Право, какой упрямый,
Прямо назад, на трон.
Сел он на зверь багряный
И говорит нам: «Вон!» —
Наш фараон.
Фа-фа-фа-фараон.
 

Анри Волохонский, Алексей Хвостенко. «Фараон» ³³⁸.

Артефактами предстают и образы словесного искусства, например слово соловьи:

 
облака что гонимы небесной ГАИ
поголовие тучных бесшеих
человеководителей – жертвенные бугаи
(как начальство поблизости – ужас в душе их)
 
 
подымаются в каждом глухие обиды свои
начиная с младенчества – словно солдаты, в траншеях
отсидевшие зиму, комбатами пущены в ход
наступленья весеннего а репродуктор поет
 
 
что-то про соловьи
 

Виктор Кривулин. «Весеннее шевеление» ³³⁹.

В этом случае форма соловьи становится метонимическим обозначением всего содержания песни со словами Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, / Пусть солдаты немного поспят³⁴⁰, а также указывает на концептуализацию этого образа в сознании человека.

Во фрагменте из поэмы Марии Степановой «О» грамматическая неодушевленность слова соловьи приобретает множественную мотивацию:

 
Открываешь глаза – и пора забираться в ковчег:
Прибывает весна, накрывая тебя с головой,
Приближается чех, наступает с востока Колчак
И раздетые немцы как колья стоят под Москвой.
И ободранные, как бока, партизаны лесов.
И убитые лётчики без кобуры и часов.
Все, кто жалобы кассационные слал на закат,
Все, по ком, словно колокол, бил языком адвокат —
 
 
И не выбил отсрочки. И голая, словно десна,
Постояльцев земля выпускает из стыдного сна.
И они по предместьям за чёрной почтовой водой,
Сотрясая заборы, свободно идут слободой.
Но куда ни пойдут – сам-скобой запирается дверь,
Лишь подветренный лес поднимает свои соловьи.
Или это шумит безъязыкая малая тварь,
И желает пощады, и бьётся в пределы свои?
 

Мария Степанова. «Зоо, женщина, обезьяна» / «О» ³⁴¹.

Учитывая, что в этом контексте говорится о войнах и о мертвецах (по сюжету поэмы, эти образы возникают в сознании обезьяны, сидящей в клетке зоопарка), форма соловьи в строке Лишь подветренный лес поднимает свои соловьи тоже воспринимается как метонимическое обозначение песни со словами Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. В норме объектом действия поднимать в переносном значении глагола может быть шум, именно это звукообозначение и представлено в следующей строке: Или это шумит безъязыкая малая тварь. То есть, действительно, словом соловьи здесь обозначен шум леса, поднимаемый ветром. Но упоминание безъязыкой малой твари после слова соловьи побуждает понимать это слово и как обозначение птиц, возможно обобщенное: птицы взлетают. При этом слово тварь, употребленное в его архаическом, не пейоративном значении, здесь может быть понято и как конкретное (‘птица’), и как собирательное (‘сотворенное’).

Грамматическая неодушевленность обнаруживается и при указании на птицу – метафору смерти из другой песни, авторство которой не установлено (Черный ворон, черный ворон, / Что ты вьешься надо мной? / Ты добычи не добьешься, / Черный ворон, я не твой!):

 
все осыпается но длится
поется в дым про черный ворон
позабываемые лица
и разговоры
позабываемы дословно
что беглый почерк по архивам
похож на время но не злобно
а так себе как привкус хинный
одной старинной лихорадки
как целый день в пустом июле
сказали будет сладкий-сладкий
 
 
и обманули
 

Александр Месропян. «все осыпается но длится…» ³⁴².

Эти контексты со словами соловьи, ворон указывают на тенденцию языка к превращению символа в метонимию-индекс, компрессивно обозначающую культурный контекст функционирования символа. Употребление соответствующих слов как неодушевленных существительных в какой-то мере снижает пафос символов. Наиболее выразительное снижение можно видеть в стихотворении Виктора Сосноры:

 
В больнице, забинтованный по-египетски, —
мне с суровостью, свойственной медицинскому персоналу,
объяснили и обрисовали, как я висел, как индивид,
в свете психоанализа и психотерапии,
у меня то же самое состояние (СОС – стоянье)
по последним данным науки нас и масс,
имя ему – «суицид»,
а, исходя из исходных данных, мне донельзя необходимо:
«взять себя в руки»
«труд во благо»
а еще лучше «во имя»
чтобы «войти в норму»
и «стать человеком»
а не болтаться как килька на одиннадцатом этаже,
не имея «цели в жизни»
зарывая «талант в землю».
В том-то и дело. Я до сих пор исполнял эти тезы.
Я еще пописывал кое-какие странички,
перепечатывал буквицы на атласной бумаге
и с безграничной радостью все эти музы – в мусоропровод
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
выбрасывал!
И вот опять… очнулся на льдине.
 

Виктор Соснора. «Несостоявшееся самоубийство» ³⁴³.

Здесь имеется многоступенчатая метонимия: листы бумаги → стихи, написанные на бумаге → стихи, продиктованные Музой (музами) → музы.

Снижение символа метонимическим сдвигом и формой множественного числа усиливается парономазией во фрагменте все эти музы – в мусоропровод. Насмешливое переосмысление слова Муза содержит намек на архаическое произношение и написание Муса. Архаический подтекст добавляет иронии: мусоропровод предстает устройством для выбрасывания муз.

К символам можно причислить и воинские звания, поскольку они эмблематичны по природе. Условность званий получает гротескное изображение в таком, подчеркнуто анахроничном стихотворении:

 
Как щелкнет зубами и крякнет потом,
На развилке задумаясь, витязь,
Где встретил дорожный, где надпись притом,
Тот камень, пред ним приказав: «Становитесь!»
И он становился подмышкой с копьем
И надпись на нем прочитая.
И думая сам в голове: «Ё-моё!» —
Где резвые мысли бывают:
«Налево задвинешь, ты там попадешь,
Когда разбериха в народе,
Что станут раскручивать всякую вошь,
Куда она только ни ходит.
А кинешь ли кости направо, тогда
Усатый дадут тебе маршал.
И ты никому не прикажешь вреда,
Ни лежа ли вдрызг, ни на марше.
А прямо – тут просто не жизнь, а кино
И свежая с хрустом газета…»
И витязь стоит, и похож на бревно,
И мозги побриты.
 

Владимир Кучерявкин. «Как щелкнет зубами и крякнет потом…» ³⁴⁴.

Здесь слово маршал, употребляясь как неодушевленное существительное, сопровождается эпитетом усатый, противоречащим семантике условного именования и парадоксально олицетворяющего воинское звание. При этом, если маршал-знак предстает как бы живым существом вопреки контекстуальной грамматике неодушевленности слова, то в конце стихотворения витязь как будто развоплощается: И витязь стоит, и похож на бревно, / И мозги побриты.

Следующий пример иллюстрирует превращение человека в нечто неодушевленное при повышении его должностного социального статуса:

 
Кукушка кашляла в часах,
Жила за совесть, не за страх!
На небе кушал желтый месяц
Большой и черный черепах…
И рос живот – в начальник метит!
И видел он в голодных снах
Берез обглоданные кости
И лес, который дурно пах!..
 

Владимир Гершензон. «Кукушка кашляла в часах» / «Из жизни животных» ³⁴⁵.

Слово начальник обозначает здесь не человека, а его должность. Грамматическая аномалия затрагивает и категорию числа: она базируется на выражениях типа выйти в люди, позвать в гости, пойти в солдаты – с грамматической неодушевленностью существительных. В стихотворении норма была бы соблюдена, если бы слово начальник стояло во множественном числе: в начальники метит. М. В. Панов пишет:

Все эти сочетания построены по одной модели: глагол со значением включения + в (предлог, управляющий винительным падежом) + одушевленное существительное со значением члена группы, общности, объединения, совокупности; общее значение сочетания – включение кого-то в некоторую социальную категорию <…> Мн. число трансформировалось: оно обозначает, что именование может обобщенно относиться к нескольким лицам. Возможно: Его короновали в самодержцы, но невозможно: Его короновали в Александры Вторые.<…> Какой же падеж в этом сочетании? Гости, солдаты – обычно это именительный падеж множественного числа. Но именительный падеж не может управляться предлогом. Значит, не именительный падеж. Значит гости, солдаты здесь особый «специальный» падеж… <…> винительный падеж позиционно преобразован, но это винительный падеж в слабой позиции. В позиции нейтрализации, совпадения единиц: по форме совпали два падежа – винительный и именительный (Панов 1999: 213–214).

В следующем примере грамматическая неодушевленность слова двойник, возможно, вызвана тем, что его контекстуальная референция – не человек, а жизнь (жизнь – неодушевленное существительное):

 
Сила жизни. Но есть ее антипод —
Жизнь все время свой хвост грызет,
Льется, захлебывается, прет
Через край, – превращаясь в двойник, —
Как зломудрый младенец,
Как сладострастный старик.
 

Елена Шварц. «Сила жизни, переходящая в свою противоположность» ³⁴⁶.

У Нади Делаланд неодушевленность существительных мотылек и кузнечик связана с их употреблением в конструкции типа в горошек, в полоску при обозначении узора на ткани:

 
Не дари ты их мне – ни живых, ни мертвых,
ни в тюремных горшках, распустивших нюни,
ни в торжественных похоронных свертках,
подари мне поле цветов в июне.
А слабо – все поле? Чтоб днем и ночью
стрекотало, пело жужжало рядом,
семантическое, ага, в цветочек,
в мотылек, в кузнечик, в листок дырявый.
Я бы этим полем твоим владела,
любовалась, глаз с него б не сводила,
и вдыхала запах бы и балдела,
и бродила, и хоровод водила.
 

Надя Делаланд. «Не дари ты их мне – ни живых, ни мертвых…» ³⁴⁷.

Неодушевленными предстают существительные люди, эмигрант, местоимение мы, обозначающие объекты действия в поэтических высказываниях:

 
Немота, немота… А на улице храп
Мотоцикла, везущего люди.
Погоди, алкоголя непокорный холоп,
Воздымаются, слышь, непокорные груди.
 

Владимир Кучерявкин. «Занавесил окно, чтоб не жарило солнце…» ³⁴⁸ ;

 
этот город виноват
добрый город виноград
где нелёгкая носила
нелегальный эмигрант
 

Гали-Дана Зингер. «он – кремень из непращи…» ³⁴⁹ ;

 
кто действительно видел а кто
все мы озирал раздумывая
умываясь мысленно стыдом
всевозможные
мы
были на вы на выходе
уходя по-английски
немыслимые
мы не были
не все были дома
кажущиеся объёмы
 

Гали-Дана Зингер. «кто действительно видел а кто…» ³⁵⁰ ;

 
Марсиане в застенках Генштаба
и способствуют следствию слабо
и коверкают русский язык
 
 
«Вы в мечту вековую не верьте
нет на Марсе ничто кроме смерти
мы неправда не мучайте мы»
 

Григорий Дашевский. «Марсиане в застенках Генштаба…» ³⁵¹.

Такие тексты наглядно демонстрируют системную закономерность русской грамматики:

Между функциями С[убъекта]/О[бъекта] и различием одушевленности/неодушевленности существует определенное распределение, заключающееся в том, что признак «одушевленность» сочетается преимущественно с функцией С[убъекта], а признак «неодушевленность» – преимущественно с функцией О[бъекта]. <…> Обмен ролями – когда неодушевленный предмет выступает в качестве подлежащего в именительном падеже, а одушевленное существо – как прямое дополнение в винительном падеже – ведет соответственно к известному оттенку персонификации (Бондарко 1992: 49).

В строчках Владимира Кучерявкина из приведенной группы примеров грамматическая персонификация поддерживается противопоставлением немоты человека звучанию мотоцикла, причем это звучание метафорически обозначено словом храп, которое вне художественного образа может быть отнесено только к живому существу.

В примере из стихов Григория Дашевского вероятна фразеологическая производность обозначения объекта формой мы от выражения быть на вы: в стихотворении есть последовательность: мы / были на вы. Не исключено, что на такую форму повлияли и фразеологизированные реликты местоимений 1‐го и 2‐го лица в винительном падеже множественного числа, известные из Библии и летописей (за ны распят, иду на вы).

В следующем тексте, вероятно, на употребление слова бес как неодушевленного повлияла контаминация фразеологизма завиваться (виться) мелким бесом и название романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»:

 
Зонт в холодной руке, и волосы
Завиваются в мелкий бес,
И летят золотые полосы
Красным линиям наперерез.
 

Игорь Булатовский. «Зонт в холодной руке, и волосы…» ³⁵².

Форма бес в винительном падеже у Марии Ватутиной, вероятно, употребляется как форма метафорически собирательного существительного:

 
 Эммануил! Эммануил! Оглянись вокруг!
 Приглашаем тебя зарегистрироваться на Facebook.
 Если хочешь нас спасти и на крест взойти,
 Делай это, Эммануил, как все – в соц. сети.
 А у нас в Фейсбуке и`дет на брата брат,
 А у нас в Фейсбуке содом с гоморрою аккурат.
 А у нас легионы римские и пастухи,
 А за нас тут некому отмолить грехи.
 <…>
 Позабудь свой блог, позабудь свой крест, позабудь свой сад.
 Здесь загробный мир, и ступени в грядущий ад.
 Выводи на свет старосветских грешников в день шестой.
 Наша очередь останавливаться на постой.
 Отменяй все баны, фильтры и прочий бес.
 В воскресенье мероприятие «Христос Воскрес».
 Сколько будет лайков! Фоточек – хоть кричи:
 Целования, яйца крашены, куличи.
 

Мария Ватутина. «Евангелие от Facebook» ³⁵³.

Очевидна производность форм винительного падежа финн, тунгус, калмык от стихотворения Пушкина «Памятник» (эти слова, стоящие у Пушкина в именительном падеже, цитируются буквально, и к ним прибавляется и слово русский):

 
Памятник. Вот он стоит, качая головой.
В лице, в фигуре смысла – кто там разберёт.
Но проходит за годом год,
А он стоит, а ты живой.
 
 
Но я уйду, но я уйду
Шагать по облакам стопою нежной.
А тут пока с доверчивой надеждой
Гляжу на ныне дикий финн
И на тунгус угрюмый, на русский, на калмык.
Любимые слова пою на свой салтык.
 

Владимир Кучерявкин. «Памятник. Вот он стоит, качая головой…» ³⁵⁴.

Возможно, ненормативная неодушевленность существительных в современной поэзии связана и с тенденцией русского языка к аналитизму, так как одно из проявлений аналитизма в морфологии – «не специализированные формы слов, а употребление омоформ, грамматическое значение которых уточняется выходом в контекст» (Акимова 1998: 86). Если это так, то омонимия именительного и винительного падежей является собственно языковой предпосылкой к проявлению аналитизма, а поэтическое употребление одушевленных существительных как неодушевленных создает благоприятные ситуации для развития этой тенденции.

Может быть, доказательством такой интерпретации грамматических сдвигов является следующий текст:

 
Ой, как по морю, по синему слою,
ходит, эх, девица (с красивой головою).
Ходит, бормотая, набалтывая слово,
в котором светом светят изба и корова.
 
 
– Отдай, сестрица, слово любому человеку,
нерусскому татарину, жидовскому узбеку!
Пусть он, болтовая, борматывая слово,
станет превращаться в изба и корова .
 
 
Но, эх, деви́ца, дéвица единственной главою
качает возмутительно, мол: что это с тобою!?
И всё время двигает, двигает ногами,
уменьшаясь в воздухе, между берегами.
 

Андрей Поляков. «Ой, как по морю…» ³⁵⁵.

Здесь на фоне разнообразных проявлений аграмматизма и алогизма формой именительного падежа обозначены объекты, называемые существительными женского рода единственного числа (норма предполагает неразличение одушевленных и неодушевленных существительных в этой форме). Вероятным объяснением такого аграмматизма в контексте фольклорной стилизации представляется влияние диалектного оборота с именительным объекта (типа косить трава). Но при этом ощутимо и влияние винительного падежа неодушевленных существительных, совпадающего с именительным.

Общий взгляд на отклонения от нормы, касающиеся категории одушевленности-неодушевленности, позволяет заметить, что если в нормативном языке эта категория считается классифицирующей, заданной словарем, то в современной поэзии она в значительной степени становится интерпретационной. И это не удивительно:

…одушевленные и неодушевленные субстантивы обозначают не объективно живые или неживые предметы, а предметы, осмысливающиеся как живые или неживые. Кроме того, между членами оппозиции «мыслимый как живой – мыслимый как неживой» существует ряд промежуточных образований, совмещающих признаки живого и неживого, наличие которых обусловлено ассоциативными механизмами мышления (Нарушевич 1996: 4).

Е. С. Яковлева совершенно справедливо замечает, что «малейшее отклонение от нейтрального в область экспрессии маркирует языковую форму человеческим содержанием» (Яковлева 1998: 413).

По результатам исследования категории одушевленности, выполненного М. В. Русаковой на обширном материале из разговорной речи с проведением серии экспериментов, оказывается, что

категория одушевленности / неодушевленности выходит за рамки морфологии – в область прагматической структуры высказывания, а возможно и текста в целом <…> эта категория занимает промежуточное положение в континууме «словоизменение – классифицирование», представляет собой в этом аспекте своего рода ‘тянитолкая’ (или тянитолкай?). Наблюдения над естественной речью, так же, как и экспериментальные данные, подтверждают торжество «и, а не или» принципа (Русакова 2007: 151–152).

Таким свойством категории одушевленности и определяется ее большой образный и семантический потенциал, активно используемый в современной поэзии.