М. Брик
– Верь мне
«Завтра вы и себя, и меня с трудом вспомните»
Утро в Карлингене встречало нас радушным солнцем, звуками орущих чаек и длинными лужами, по которым хотелось прыгать. Элиза, проспав всего пару часов, проснулась и, потянувшись в одной своей детской футболке, решила наконец поискать свои пропавшие вещи и обычскать всю комнату, начиная со шкафа и заканчивая кроватью.
– Собака, – поругалась она, как вдруг услышала стук в дверь. – Входите, – прыгнула обратно на постель.
– Элиза, – зашла в комнату наряженная «мама». – Субботнее солнечное утро, – глянула в окно, – так вот: почему бы не составить мне компанию и не попробовать себя в шахматах? – улыбнулась девушке.
– Почему бы и нет? – с радостью ответила Элиза и добавила: – Вы случаем не знаете, где мои вещи, с которыми меня забрали сюда?
– Нет, – с полной уверенностью сказала женщина. – Зачем они тебе?
– Там есть то, с чем я не мог проститься, – ответила девушка. – И мне жаль, – расстроено посмотрела в сторону.
– Если ты начинаешь новую жизнь, то с прошлым всё же стоит проститься, Элиза, – сложив руки впереди себя, сказала «мама». – Я буду ждать тебя внизу, но можешь не торопиться: Мона обещала испечь нам свои фирменные булочки для прогулки в город.
– Хорошо, – ответила Элиза, и в ответ женщина вышла, громко стукнув дверью.
Но разве утро было по-настоящему солнечным? Создавалось впечатление, будто это было затишье перед бурей, а те самые жёлтые лучи, прокатывающиеся вдоль комнаты, ни что иное, как подстроенный мираж для игры в шахматы.
Вся та придуманная Симоном жизнь и подкреплённая ожиданиями девушки, теперь казалась Элизе одной сплошной ложью. Сколько бы лет не проходило и слов не было ей сказано, ей хотелось доказать самой себе, что всё то враньё, выпущенное из её рта, помогает людям и ей самой справляться с болью. Кто-то спрашивал её о том, как она борется с потерями близких людей, но та отмалчивалась или вовсе говорила, что ничего, кроме сожаления, не чувствует.
И те вещи, чью необходимость она не могла себе объяснить, наводили её на мысль, что «новая жизнь», как бы её не представляла «мама», никак не должна прощаться с прошлой, а лишь быть вытекающей и с моментами ностальгии о том, как раньше было хорошо, но ведь «завтра будет лучше».
Зато запах пирожков напоминал её дом и удивлял отсутствием, как ночью выяснилось, аромата того самого барного арманьяка. Элиза, одевшись не в самую стильную одежду вышла из комнаты и, прослеживая нотки духмяного ощущения беззаботной старости, спускалась вниз по лестнице.
– Элиза, – крикнул Симон, – не расстраивайся, но меня снова не будет, – улыбнулся.
– Я не расстроена, – спустившись с крайней ступеньки, ответила она, – только рада тому, что ты занят чем-то, – подбежала близко и, на удивление, крепко обняла, прокладывая путь к карманам.
– Я польщён, – сжал её тело, но тут же почувствовал то, как Элиза резко от него отстранилась.
– Тебе пора, – с радостью сказала Элиза в ответ на смущённое лицо парня и вприпрыжку побежала на кухню, ориентируясь на запах мучного.
– Хорошего дня! – крикнул «брат» ей в след.
– Точно! – ответила девушка.
– Попрощалась с Симоном? – спросила красящая своё лицо мама, сидящая в столовой перед кухней.
– Да, – ответила Элиза.
– Тогда время переодеться, – отложила косметику в сторону и, взяв «дочь» за руку, потащила в гардероб.
Полный одеждой, которую Элиза видела лишь в журналах, обувью, пялящую на неё в очереди в магазинах, аксессуаров, которые она замечала лишь на полках дорогих магазинов, восхищал Элизу.
– Я и не знала, – с улыбкой до ушей разглядывала вещи она.
– И не узнала бы, – провела рукой по спине «дочери» женщина и подошла к вешалкам с платьями.
– Откуда столько всего? – спросила девушка.
– Так скажем: со всего света, – выбрала белое. – Но пойдёшь ты в моём любимом, – показала его Элизе.
– У меня никогда такого не было, – сказала она, пощупывая ткань.
Платье, которое девушка надела бы только на праздники, сияло своей жемчужной текстурой и, прикрывая всё тело, выделяло все его достоинства. Надев его, Элиза приобрела новый окрас: тёмные пряди волос перестали казаться несуразными, все следи от подростковых прыщей казались со стороны веснушками, большие карие глаза были наливными яблоками, а кривой нос украшал девушку и указывал на её всю ту же аристократичность.
– Оно волшебное, – прошептала себе под нос Элиза.
– Сразу видно, – посмотрела из-за её спины, – моя девочка, – погладила по плечу. – Но нам пора.
– Мона закончила с выпечкой? – спросила девушка.
– Думаю, да, – ответила «мама» и пошла в направлении кухни. – Пойду заберу – и мы выдвинемся.
– Я сама, – остановила за руку, – хочу показать ей платье.
– Хорошо, – с определённым недовольством ответила «мама».
Выбежав из гардеробной в своём «волшебном» платье, Элиза мигом очутилась на одной кухне с замученной служанкой, носившейся из одного конца комнаты в другой.
– Готово? – спросила она, переступив порог и прикрыв за собой дверь.
– Готово, – ответила Мона, скидывая капли пота со лба.
– Посмотри! – вскрикнула Элиза, покружившись вокруг себя. – У меня никогда не было платьев – и теперь оно моё, – улыбнулась во все двадцать восемь зубов.
– Передумала оставаться? – настороженно спросила служанка, перекидывая булочки в корзинку.
– О чём ты? – уголки губ опустились вниз.
– Я устала, Элиза, – опустила голову. – Бегаю здесь с самого утра, – стала говорить тихо, – чтобы сделать всё незаметно.
– Но теперь этому всему пришёл конец, – подошла ближе, подбадривая подругу.
– Я желаю этого, – сказала Мона, передав Элизе таблетки. – Это адсорбенты – прими их на всякий случай, – убрала платок с булочек, лежавших в корзинке. – Те, что в красной бумаге – тебе, те, что в жёлтой – «маме».
– Хорошо, – ответила девушка, достав из кармана ключи. – Симон хранил эту связку у себя в кармане брюк.
– Элиза! – прокричала шёпотом. – Это прекрасно, – положила себе в фартук.
– Почему так долго? – резко и со всей строгостью открыла дверь женщина.
– Мона закончила, – сказала Элиза, повернувшись к женщине, пока та допытливо смотрела на служанку.
– Да, хозяйка, – сказала она, став у раковины и вымывая противень.
– Выходим, Элиза, – забрала корзинку с мучными сладостями и, крепко взяв её за руку, повела на улицу. – Лукас! – позвала собаку, уже спускающуюся по лестнице вниз. – Пойдём, малыш, – сказала она большому псу.
Лучи октябрьского солнца ослепили девушку, бывавшую на улице в последний раз около двух дней назад. Она наконец увидела и то самое море, чей отблеск видела лишь со второго этажа особняка, и тех самых чаек, чьи крики постоянно слышала в комнате, и тот самый виноградный сад, чью историю не уместить в голове.
– Я так давно не была здесь, – раззявив рот, сказала Элиза. – Я хочу бывать здесь чаще.
– Посмотрим, – женщина, не отпуская руку девушки, вела её в город.
– Больно, – оттянула её с воплем Элиза, остановившись посреди дороги, а с ней застыл на месте и обеспокоенный пёс.
– Не бузи, – покрутила указательным пальцем вокруг лица Элизы, – а то вовсе пойдём домой.
– Не бузю я, – недовольно сказала девушка, – но можно быть нежнее с собственной дочерью.
– Пошли, – «мама» схватила её за руку и, чуть смягчив хватку, повела дальше по уже знакомым улицам Карлингена.
Все те же наигранно улыбавшиеся и вечно работающие люди, приехавшие сюда по ошибке, теперь вызывали у Элизы страх: а что, если они вовсе набросятся на неё? То, на что ей указала Мона, теперь казалось не мелочью, а в тот день только и делало, что кидалось в глаза: всё здесь теперь было чересчур правильным, оттого и отталкивающим. Крик «я не хочу так жить!» был как палка о двух концах.
– Что Симон делает в маяке? – старалась отвлечься от раздевающих её взглядов прохожих.
– Он охотник, – ответила улыбающаяся всем «мама», – поэтому ловит хищников.
– В маяке? – с усмешкой спросила Элиза, как вдруг до неё дошла нужная в тот момент мысль.
– А как же?
Та самая тушка, что семья ела в первый день, вечные крики чаек, которые, по словам жителей, появлялись, но тут же исчезали, внезапные уходы полоумного Симона в маяк – всё вела девушку к пониманию чего, чем она питалась все эти дни, пока не была больна.
– Долго идти? – устав идти на небольшом каблуке, спросила девушка.
– Всего пара улиц – и мы у бара.
– Бара?
– Разве он тебе не знаком?
– Знаком, конечно, но я думала, что такие мероприятия проходят в иных местах.
– Не всё оправдывает наши ожидания, Элиза, но бар – это, на удивление, единственное приличное место в городе, которое обожают все.
То самое злополучное помещение, куда девушка пришла по пригласительному ей бегающего по улицам старика, чьё лицо она запомнила навсегда, наводила её на мысли, что стоит бежать отсюда, и вынуждало бояться всех вокруг. Это было дежавю.
Сумасшествие. Те самые сожжённые солнцем волосы, уже не мечтающие глаза и маленький округлённый нос – невозможно и как комы, чувство находки пропажи, отличная слышимость стука сердца и просто желание протереть глаза и взглянуть снова.
– Анна? – Элиза остановила «маму» и оторвалась от неё. – Ты не во Франции? – с улыбкой подошла ближе.
– Карлинген оказал мне честь – и теперь жизнь здесь кажется сказкой, – без доли радости и без «здравствуй» ответила ей девушка, будто бы даже не узнавшая знакомую.
– Элиза! – женщина разозлилась.
– Но как же так? – расстроившись, она хотела потрогать Анну, чтобы убедиться, что она реальная. – Как же твоя настоящая мечта? Как же съёмки кино во Франции?
– Пойдём, – «мама» схватила её за руку.
– Здравствуй, – со спины поздоровался с Элизой парень.
– Арне? – девушка в бешенстве стала оглядываться по сторонам. – И ты здесь?
– Мы играем свадьбу в следующем месяце, – с глупой улыбкой сказала Анна.
– Приятно было снова увидеться, – сказал не загипнотизированный Могнсен и помахал рукой, а затем они оба пошли в сторону лавки, что стояла через дорогу.
– Что за чушь? – спросила девушка у «мамы».
– Чушь будет, если мы придём позже всех и не успеем отдохнуть, – повела Элизу внутрь.
Иронично, но, возвращаясь в новые места, чаще всего в них меняется только свет, всё остальное так и остаётся каждодневным.
– Если ты будешь сбегать от меня, то больше никогда не выйдешь на улицу, – прошептала ей на входе. – Налейте нам по стакану сока, – усевшись и посадив «дочь», приказала бармену, а затем, кинув свой взгляд на место под собой, разместила собаку у ног. – Я думала, что все соберутся быстрее.
– По булочке? – с притворной от безысходности и страха улыбкой спросила Элиза.
– Конечно! – достала себе одну, завёрнутую в красную бумагу.
– Вы здесь каждую субботу бываете? – также взяла красную.
– Да, – прожевав, ответила, – без меня сие мероприятие не состоялось бы.
– Ваш сок, – поставил перед нами полные стаканы бармен.
– Благодарю, – «мама» сделала глоток.
– И ты знаешь всех людей отсюда? – пыталась отвлечь её Элиза, наблюдая за тем, как женщина берёт булочки лишь в не нужной ей обёртке.
– Да, – стала указывать пальцем на людей вокруг и, глядя на них, рассказывать о том, откуда они и почему остались, пока девушка незаметно пыталась выпить адсорбент.
– Здорово, – сухо и уныло ответила Элиза, запив таблетку соком. – Почему ты ешь только булочки с красной упаковкой?
– Красный кровавый, – сказала она, красившая утром губы в ярко-малиновый цвет.
– Мона сказала, что те, что в белые она заворачивала только те, что с необычной начинкой, – потянулась за один из них.
– Тогда по одной в белой упаковке? – схватившись, начала откусывать.
Та передозировка, что заставляла человека не оставаться в Карлингене, а покинуть сей мир, наполняла каждую булочку, завёрнутую не в вызывающий и кровавый красный, а в мирный и дружелюбный белый цвет.
– Что-то знакомое, – скривив брови, произнесла «мама».
– Друзья, – посреди бара своим басистым голосом стал оглашать начало турнира по шахматам мужчина, – всех попрошу подойти к столам, на которых лежат доски.
– Пойдём, – допив свой сок, сказала Элизе «мама».
Людей было не так много скорее потому, что октябрь уж точно не пик для поездок в подобные места, но девушке это было на руку.
– Делимся по два человека на один стол, – кричал оратор.
– За один сядем? – спросила женщина у «дочери».
– Разве не будет эффектно, если мы встретимся в финале? – с глубокой надеждой на «да» ответила Элиза.
– Ты права, – покивала головой «мама». – Это моя дочь, – стала рассказывать она, отойдя в небольшую толпу из приезжих и жителей, а те в ответ ехидно улыбались.
– Прелестная, – сказал один усатый мужчина, глядя на Элизу, стоящую у стола, и попивая арманьяк. – Я буду играть с ней, – выдвинулся в сторону девушки. – Здравствуй, солнце, – взял её руку и поцеловал.
– Вы со мной играть будете?
– Так точно, – присел, а с ним и она. – Давно шахматами интересуетесь? – порой дёргал своими усами в разные стороны.
– С тринадцати лет, – всё время смотрела на «маму» и просто ждала.
– Замечательно, – пялил на неё.
– Лукас, – женщина разговаривала с собакой, вившейся у её ног. – Чего ты хочешь?
– На вид вам лет восемнадцать, – «сделал комплимент» девушке.
– Только не пейте этот напиток, – настороженно сказала Элиза мужчине.
– Булочку? – «мама» опустилась на один уровень с собакой, раззявившей рот и высунувшей язык.
– А то завтра вы и меня, и себя с трудом вспомните, – ответила она, резко став из-за стола и понёсшись к матери.
Никогда не верьте осени: она обманчива
Я выбегаю с курткой на плечах и школьным портфелем в руке, огибаю улицу за улицей, стряхивая с лица капли слёз, сажусь на первый же знакомый мне транспорт, чтобы не опоздать на «семейный ужин», оплачиваю проезд и просто еду как можно дальше отсюда.
Вечерний город кажется уже не таким и живым, а все усмешки вне автобуса вовсе не слышатся. Он, еле-еле наполненный людьми, ехал по кочкам и лишний раз напоминал мне о том, что в школе нам так и не рассказали, куда уходят налоги, если не на животных, инвалидов и дороги. Но зато нам предлагали читать глупую литературу, никак не совпадающую с нашим временем, но дающую понять, чем жили люди раньше: как рождались, в кого влюблялись и зачем умирали – постоянное напоминание о неминуемой кончине и существующем времени, потраченном на чтение страниц в двадцатилетней оболочке.
Примкнув к окну с портфелем в обнимку и чувствуя под собой треск, я ждала конечной остановки, на которой мне пора выходить, а затем вовсе заснула.
– Девушка! – меня потрясли за плечо. – Вставайте, – я, вскочив, мигом выбежала из автобуса. – Вырастили наркоманов, – покрутив голой, выдвинулся в свою кабину водитель.
Воздуха не хватало, мои лёгкие не могли полноценно дышать, а сердце колотилось так, будто я выбежала не из автобуса, а из горящего дома.
Сзади послышался звук ускользающих колёс, а я села на тротуар в окружении жилых домов и считала стоящие машины, чей цвет не могла разглядеть: пара чёрных, семь тёмных и одна серая. «Как же тускло», – подумала я, наконец насытив свою кровь кислородом. Недолго думая, я схватила ручку своего рюкзака и понеслась домой, дабы снова услышать мамины расспросы о том, где я была и почему я в новой форме, неподходящей мне по размеру.
Сотни мыслей пролетали тогда у меня в голове – ни одной хорошей и только пара о вкусной домашней еде, ведь я так и не приняла торт внутрь: «может, «повторить чей-то успех», звучавшее от Вильгельма, было лишь якорем, а не предназначением; может, он не так сильно желал этого, сколько мысль о возможном случившемся оставила бы его здесь; а может, он хотел, чтобы люди перестали видеть в нём инвалида?»
Если бы в тот день я не потеряла его, он, вероятно, дал бы мне силы идти дальше, хотя сам всегда говорил, что я «позволяю ему чувствовать себя снова девятилетним», но я так и не сказала Вильгельму о том, что он «заставляет меня чувствовать себя живой».
Провернув ключи в дверном проёме и зайдя внутрь, меня встретила наша кошка, тёршаяся о мои широкие брюки, а затем и мама:
– Где ты была? – спросила, выглядывая из кухни.
– Бег, – покашляла я.
– А форма? – насторожилась она.
– Свою я порвала – дали новою, – сдерживая слёзы и снимая грязную от луж обувь, ответила я.
– Порвала? – испугалась мама.
– Да, – снимала куртку, – такая глупость, – наигранно посмеялась.
– Ты упала?
– Да, – повесила на вешалку.
– У тебя всё в порядке?
– Всё хорошо, мам, – не так уж и уверенно ответила я. – Мне нужно в ванную, чтобы смыть с себя всё.
– Аккуратнее Элиза: я беспокоюсь, – ушла обратно к себе, пока я с горем пополам поднималась по лестнице.
Говорят, что все проблемы решаемы, но моя голова, в то момент забитая сплошными неудачами, кричала мне, что всему пришёл конец: и долгой подстроенная дружбе, и отношениям с отцом, державшимся на волоске, и школьной шаблонной жизни. Тогда, пройдя по недлинной коридору, заглянув в комнату Арнольда, сидящего в отцовских наушниках и слушавшего его любимые песни на плеере, я прошла чуть дальше и очутилась в злополучной ванной, которую крепко закрыла на замок.
Наконец отпустив крайнюю слезу, я закинула свои уши музыкой и, раздевшись, посмотрела в зеркало: бледная, местами проскакивают подростковые прыщи, большие глаза и кривой нос, несуразная форма лица и его аристократический оттенок. Стала набирать горячую ванную, а с ней и искать в маминой аптечке таблетки снотворного, которые, похоже, она уже выпила, но зато откопала баночку валерьянки, что выхлебала в первую минуту, и с мыслью «как же мне жаль» легла в наполнявшуюся водой ванную.
Крайний раз глянула на своё детское полотенце, пару раз посмотрела на свои ладони, что мама раньше сравнивала со своими большими, которые я уже переросла, глянула на лампочку, вкрученную на потолке, свет которой никогда не менялся, и заснула с целью захлебнуться.
Настенный календарь остановился на первом четверге октября. Я, пережив вчерашний ужин, проснулась с больным горлом и раздирающим моё горло кашлем. Почти восстановившийся Арнольд прокричал: «Я заразил тебя бешенством!», а затем убежал собирать свои вещи перед отъездом к отцу, пока мама, пришедшая утром с ночной смены, досыпала свой последний сон.
– Ты точно не едешь? – спросил у меня мой брат, носившийся по своей комнате в поисках комиксов.
– Что мне там делать? – присела на его кровать.
– Это из-за болезни? – наивно спросил он.
– Ты дурак, – хрипев, ответила я, – меня там не ждут.
– А меня?
– Тебя? – озадачилась. – Я бы тебя ждала.
– Правда?
– Самая чистая.
Та поющая осень разбудила нас карканьем ворон и звуком улетающих отсюда на зиму птиц. Она была точно жёлтой с отблеском оранжевого цвета. Тогда осень была особенной – я запомнила её такой.
– Думаешь, – отвернулся от своего маленького портфеля с вещами Арнольд, – отец подарит мне новые плеер и наушники?
– Не-а, – стала крутить кольцо на пальце. – Зря ты едешь с надеждой на то, что что-то да получишь от него.
– Я ему верю, когда он что-то обещает.
– У тебя ещё есть время разочароваться, – посмеялась с кашлем я.
– Ну и ладно, – плюхнулся ко мне на кровать, положив свою голову мне на колени. – Я всё равно буду всем и всегда верить.
– Ты чудной, – улеглась всем своим телом на кровать и я, потрепав брату волосы, – лучше всех вокруг.
– Мне страшно, – скомкался в клубочек.
– Почему?
– На следующей неделе снова в школу – меня там ненавидят.
– Говорят, ты лез под мяч, – сказала я.
– Лез, – чуть прикрикнул он, – но нельзя же бить меня им.
– Ты не заслуживаешь боли Арнольд, но сам же её и провоцируешь.
– И что мне делать?
– Гуляй с ребятами своего возраста и не лезь к старшакам, – вытерла слезливые из-за болезни глаза.
– Арнольд, – постучавшись, открыла дверь мама, – я выпью кофе – и мы поедем.
– Хорошо, – вскочил с кровати, случайно ударив меня по животу головой.
Выйдя из комнаты и оставив Арнольда наедине со своими игрушками, я пробежала по лестнице в сторону кухни, на которой за барной стойкой сидела мама и заваривала себе кофе.
– Зачем ты ездишь к нему? – наконец задала я этот вопрос.
– Ты же знаешь, Элиза, – засыпала пакетик, – его новая жена не может ставить ему уколы после давней аварии, а я медсестра.
– Ты до сих пор любишь его? – спросила я, стояв у входа и опираясь о стену.
– Нет, – залила кипятком кофе, – у меня же есть Ричард.
– Ты про чай? – неловко пошутила я.
– Завтра он работает в ночную, а в пятницу обещал, что мы все вместе посмотрим «Назад в будущее».
Я не понимала, врёт ли мама, когда говорит о том, что отпустила отца, но знала, как же нас всех любит её новый мужчина Ричард, постоянно присылающим нам подарки и желающий встретиться. Как– то раз вне удалось поговорить с ним по телефону, пока мама принимала ванную, и тогда я почувствовала то, что должен чувствовать каждый ребенок – необходимость близкому.
– Он хороший, – присела рядом с ней.
– Думаешь, он заменит Арнольду отца? – шёпотом спросила она.
– Да, – кивнула головой, – и мне тоже.
– Я наконец спокойна.
Мы наивно посмотрели друг на друга, и в её морщинистых глазах, на которые моментами падали жёлтые лучи, бегающие по всей кухне, я наконец прочитала «счастье». Она снова обрела его. Это было чудо, о котором снимают фильмы и пишут книги.
Даже если его, на самом деле, не существует, а мы решили называть им ту самую доброту, что получаем в ответ. Чудо.
Вечером, когда солнце собрало впереди себя всевозможные тучи, а погода предвещала град, я проснулась от сухости во рту и спустила вниз в полную темноту попить воды, но мои уши тут же заполнились неприятным звуком от пищащего звонка на домашний телефон.
Я, сонная и бледная от болезни, подняла трубку, отчего тут же её повесила. «Элиза Броер?» – «Да» – «Ваша мать и ваш брат попали в автокатастрофу – они скончались на месте».
Из глаз тут же потекли слёзы, жидкости во рту совсем не осталось, а рот был прикрыт моими двумя ладонями – я кричала в себя, присев на холодный пол, но затем резко выбежала на улицу, на которой только начинал идти дождь и невтерпёж выпустила из-за своего рта все те злость и обиду, что испытала. Ливень начался – я промокла насквозь.
Никогда не верьте осени: она обманчива.