М. Г. Лой
Дорога туда… 1 том

Полная версия

Доглавие

1493 год от Конца Света

Византия г.Константинополь.

В этот вечер Собор Вознесения Девы Марии в благочестивом, несокрушимом и хорошо укреплённом городе Константинополе был забит прихожанами до такой степени, что дышать было нечем. Чадили толстые и тонкие свечи, вверх поднимался едкий дым, не спешно, тонкими нитками ускользая в слегка приоткрытые витражные большие окна, что были прорублены в купольной, высокой крыше. Витражи были выполнены так искусно и в такой неповторимой технике, что ими можно было любоваться неотрывно, боясь даже моргнуть, потому как нечеловеческий труд сотворил настоящее чудо.

В этот вечер лампочки, что зажигали с помощью магии, «включать» было запрещено. Потому огромная зала была заполнена свечами. С тридцать первого января на первое февраля по новому летосчислению от Конца Света все католики молились за спасение душ нечестивых, кто жил когда-то на этой земле, кто живёт и будет жить, то есть за не родившихся. Ночь Очищения давала шанс каждому человеку, будь то оборотень, вампир, маг или же ведьмак попросить у Бога прощение за свой грех нечестивости, спасение для своих родных и близких ещё не рождённых и помощи у простых людей и святого католического братства, собравшегося здесь, в городе Константинополе, именно по такому случаю. Братство же, разодетое в красивые, украшенные золотой вышивкой и драгоценными, сверкающими даже при свете свечей камнями одежды стояло на возвышенности, тесно прижимаясь к друг другу. Пожалуй, в Соборе Вознесения Девы Марии их было больше, чем прихожан.

Те прихожане, коими являлись оборотни, вампиры, маги, ведьмаки и ведьмы обязаны были перед тем, как переступить порог Собора исповедаться священнослужителям, кои стояли у ворот на предсоборную территорию с постными выражениями на лицах. Бормотания прихожан о том, что он грешен и повинен в том, что рождён был не человеком истинным, священнослужителям были особо не нужны, однако они кивали, повторяли одну и ту же фразу в ответ, осеняя входящих крестом. Проходя дальше, нечестивые надевали на шею толстую, пропитанную священной водой верёвку, снимали обувь и носки, мыли ноги в холодной, освящённой воде и, вытерев их насухо, босиком проходили в храм. Обязательно читая молитву и не поднимая глаз на алтарь или же крест, на котором был распят Иисус Христос. Перед ним на коленях стояла статуя Святой Марии, матери его, с ангельскими крыльями за спиной. Она молилась Единому Богу, выпрашивая у него прощения для всего нечестивого люда, который посмел когда-то сошедшего с небес для спасения человечества Иисуса Христа замучить в ответ на добро и святость своей гнилой магией и распять на железном, ржавом кресте, оставив на поедание демонам.

Весь этот процесс, с омовением ног, верёвкой на шее, босыми ступнями и молитвами был рассчитан только на прихожан нечестивцев, а на братство, которое замерло со страдальческими лицами на возвышении, будучи так же, кто оборотнем, кто вампиром, кто ведьмачеем, а кто и магами – не важно светлым или тёмным – не распространялось, ибо священнослужители, кто входил в братство считались очистившимися от скверны и избранными самими Небесами. По законам Великой Церкви они не носили в себе зла и гнилой крови.

В огромном зале собора люди, верующие и нет, тесно прижимаясь к друг другу, с трудом дышали, обливались потом, но оставались на своих местах. Одни с благоговением вслушивались в громкий голос верховного архиепископа Кирилла, стоявшего у огромного алтаря, бубнили себе под нос молитву, вторили его словам, подымали очи к разрисованному потолку с витражными окнами – последнее относилось к простому люду – тем единицам истинных, кто рождался без грязной крови. А кто-то наоборот всё время опускал голову, пристыженный грехом и тем, что носил в себе нечистоту, но неизменно втыкался лбом в стоявшего перед ним соседа. Но все прихожане делали всё возможное, чтобы братство, следившее острым оком за ними, не смогло отличить не верующего от верующего. Ибо не верить в Византии было запрещено.

Одетый ещё более помпезно и богато, чем всё братство вместе взятое верховный епископ Кирилл зачитывал заученный до зубовного скрежета текст из Нового Евангилие, возносил очи к огромному золотому кресту, на котором был распят Иисус Христос, крестился и вновь втыкался в большую книгу взглядом, которую держали четыре прислужника, опустив смиренно в пол очи. Пятый стоял рядом с ними перекидывая листы – самого из древнейших писаний. По словам всё тех же церковников этому писанию было более пяти тысяч лет.

В тесной толпе прихожан стоял и Антоний Мусульиос. Стоял среди других таких же безрадостных воинов, носителей священного Жёлтого Истинного Креста, с толстой верёвкой на шее, босиком на холодном полу. Пол был так же разрисован дивными узорами, как и потолок, в середине огромной залы была выложена мозаика, всё это создано было руками человека ещё тысячу лет назад – кто-то говорил что рабами, а кто-то уверял, что византийскими мастерами-монахами.

Антоний усиленно делал вид, что внимательно слушает верховного архиепископа. Прикрыв глаза и опустив голову, ткнувшись в плечо впереди стоявшего товарища, он сражался со сном. С каждым словом Кирилла его веки тяжелели. Сон отягощал его сознание не оттого, что Антоний искренне не верил в Единого Бога и не потому, что пытался это скрыть, а потому что он вторую ночь был без сна. И после трудового дня выдержать четыре часа в Соборе, слушая литургию и стоя на одном месте оказалось для него тяжёлым занятием. Не упасть замертво помогали всё те же товарищи, что стояли рядом, приткнувшись тесно к нему в той же попытке не уснуть.

Всё случилось после суток дежурства, тренировок и небольшого задания по уничтожению адской птицы, что попыталась пробиться через защитный барьер, что был возведён вокруг города. Они уже двигались в сторону храма, где их ждала баня, каша с потрохами, похлёбка с грибами и чистая постель, когда Старший завернул их в Собор Вознесения Девы Марии. Приказал умыться святой водой, затем снять обувь и омыть ноги в тазу, надел на них верёвки, потом согнал нечестивых в угол залы, чем удивил каждого из них. Такому отребью, как они вход именно в этот Собор был строжайше воспрещён. Что же случилось? Конечно, без разрешения верховного архиепископа Старший не принял бы такое решение, однако разбираться в этом Антоний не желал.

На очередном монотонном песнопении Кирилла, Антоний всё же провалился в бездонную пропасть – темнота накрыла его с головой и погрузила в свою пучину. Но уже через мгновение, когда орган издал протяжный стон, и хор мальчиков разлетелся под сводами Собора, будто гром среди ясного неба, Антоний вздрогнул и открыл глаза. Часто заморгал. И уже хотел поднять голову, но вовремя остановил себя. Нельзя. Он грешен. Мало того, что бедняк, сын рабыни, так ещё оборотень и маг. И не верит ни в какого бога. Впрочем крестом себя осенил, так, ради показухи. Рядом кто-то повалился на него, но тоже встрепенулся. Антоний решил не смотреть на товарища по несчастью, выдохнул, желая поскорее покинуть собор. Жарко.

Антоний был одет по всей строгости крестоносца: льняная туника до колен, с двумя разрезами по бокам, кожаный жилет доходивший до бёдер, по бокам жилет был стянут кожаными шнурками, а на поясе ремнём. На ногах кожаные штаны, поверх которых была накинута длинная льняная тёмная юбка с запахом. Иногда обычным воинам Истинного Креста позволялось эту юбку подтягивать за подол и затыкать за пояс жилета, что Антоний и сделал, входя в Собор. Сверху на плечи был накинут тяжёлый с лёгким серым оттенком плащ, на котором на спине красовался жёлтый крест. Длинные, золотистые волосы были заплетены в тугую косу. Она была замотана серым платком с мягкой бахромой. Воинам Жёлтого Креста запрещалось носить длинные волосы, но иногда, для некоторых делались исключения. На голове удобно сидела шапочка-скуфия из свиной кожи, на ней тоже были жёлтые кресты. Хорошо, что сапоги Антоний снял, хоть немного легче.

Литургия закончилась аккурат в полночь, когда огромные часы на Соборе гулко, неспешно и величественно оповестили всех об этом. Антоний вздрогнул в последний раз, осознавая, что снова нырнул в недра повелителя Морфея. Его тело пусть и успело стать слабым, но так и не соскользнуло вниз. Рядом стоящий товарищ рисковал упасть на пол, потеснив остальных, потому, не глядя на этого несчастного, Антоний, вырвавшись из царства снов, успел подхватить храмовника за локоть и тем самым не позволить тому упасть. Встрепенувшись, товарищ вернулся в реальный мир, буркнул слова благодарности, быстро начал креститься. Осенил себя крестом и Антоний, хотя и вышел знак скудно. Слишком много людей, руку толком не поднять, нет-нет да упрётся локоть кому-нибудь в лицо или в плечо, а может и в спину. Антоний был высокий, несмотря на свой молодой возраст, плечистый. Настоящий великан.

Из Собора выходили последними. Как и положено самым низшим слоям общества, воины Жёлтого Истинного Креста ждали, когда выйдут горожане – сначала богатые, потом среднестатистические, затем бедные и нищие – правда быть таким нищим Антоний не отказался бы. После крестоносцы. Антоний шёл пятнадцатым, как и положено. В ровный строй никто не вмешивался.

Сойдя по высокому и величественному крыльцу, храмовники свернули в сторону и пройдя ещё несколько шагов, нырнули под финиковые деревья, чтобы пройти до небольшого двора. Там уже позволили сломать строй, но только лишь для того, чтобы скинуть с шей верёвки и бросить их в огромные каменные чаши, в которых уже горели костры. Потом обуться, умыться святой водой и вновь встать в строй.

Старший что-то говорил, Антоний давно научился его слушать в пол-уха если речь Старшего была не важной и во все уши, если важной. Он стоял с каменным выражением на лице и думал лишь о доме. Сегодня он пойдёт в ту лачугу, в которую они с матерью переехали тридцать шесть лет назад и из которой Антоний ушёл служить в католическую армию Преславной и Святой Девы Марии, дабы нести свет и очищать этот мир от магической скверны, коей он сам и был. Когда Антоний поступил на службу, у них с матерью появились небольшие деньги, а так же еда и одежда. А ему выделили келью в общем храме, правда вход был по пропуску и строго по времени, как и выход. Однако два раза в месяц давали выходные, тогда крестоносец мог отправиться домой или же проведать своих близких. Вот и сегодня такой день. Был. Неожиданное изменение в общем расписании испортило ему его. Но ночь ещё оставалась. Тратить её на пустословие Старшего Антоний не желал, но кто же он такой, чтобы менять планы начальства.

На самом деле домой не так уж и хотелось, но мать вот-вот готова была отдать душу Свету. Антоний любил мать. И не любил. Иногда он терялся в своих ощущениях, не понимал своих чувств. Стыдился их и в тот же момент оправдывал себя. Матери он про свои сомнения не говорил, всегда был верным и примерным сыном, несмотря на то, что когда она оказалась в гареме у шаха, забыла про ребёнка. В какой-то момент он стал ей не нужным. Променяла на бриллианты и шелка, богатые палаты, вкусную еду и ароматное вино, прогулки в дорогих палантинах и пиры, восхищённые взгляды и сладкие речи мужчин. Вспомнила про родную кровиночку уже ставшую взрослой тогда, когда шах продавал её византийскому купцу – старая игрушка успела наскучить. Ну, а купец выбросил глупую бабу со двора, а сына определил в свою частную армию. Ведь ради такого славного парня он распрощался с кругленькой суммой, приобретя ещё и гусыню-мать. Да вот только тот поход для купца, решившего по неизвестной причине ославить своё имя военным действием, стал единственным и последним, а для Антония ознаменовался свободой. Ибо смерть хозяина автоматически снимала с рук рабские кандалы. Но стал ли Антоний свободным по настоящему, он не мог бы ответить даже сейчас, когда прошло больше тридцати лет.

Пусть теперь он и жил без хозяина, однако статус оставался не определённым. Ни нищий, ни раб, даже не слуга. Никто. И мать такая же. Бродяги. Голодранцы. И не на отца был Антоний обижен, о котором мать то и дело вспоминала с проклятиями на устах, а как раз-таки на мать, которая ушла от отца, забрав, как потом выяснилось, совершенно ей не нужного сына – Антоний, несмотря на то, что был тогда ещё маленьким, помнил высокого и хмурого родителя добрым и отзывчивым человеком… Почему отец не остановил мать? Не удержал? И сына не забрал… Вот теперь тянул Антоний лямку какого-то-там воина, поклоняющегося какому-то-там богу, гнул то и дело спину, чтобы дали хотя бы краюху хлеба. По другому жить не получалось…

Старший закончил речь и отправил всех прочь. И Антоний, попрощавшись с товарищами, тихо, без лишних слов, направился в темноту, прочь от Собора, который за спиной красиво переливался яркими огнями той самой магии, которую в Византии считали порождением греха и порока. Политика в Византии была противоречива: король и верховный архиепископ, у которого власти было больше, чем у короля презирали магию и нечисть, объявляли всё это ересью, сжигали на кострах ведьм и ведьмаков, но при этом пользовались их силой. Они сами были оборотнями и упырями, магами и ведьмачеями, но себя расценивали как мессиями и наместниками на земле Единого Бога. Они были святы и чисты помыслами и признавали силу лишь тогда, когда им было это выгодно.

Хижина, которая делилась на несколько комнат, где проживали такие же бедняки, как и Антоний с матерью, не горела приветственными огнями. Тусклая лампочка, что освещала маленький порожек и хлипкую дверь, которую Антоний уже долгое время правил, встретила его крепко прикрытой. Тихонько отворив створку, Антоний прошёл в общий коридорчик, так же тихо прошёл к дальней комнате, отварил дверь там. Отстранил занавеску, загодя сжав в кулак охапку висюлек из каменных бусин разной формы. Никакой ценности в этих висюльках не было, но мать их любила. Наверное потому, что это единственное, что она сделала своими руками. То ли гордилась, то ли жалела в этом себя, Антоний не знал и гадать не собирался.

– Ты пришёл, – сказала мать, лёжа на старой кровати, на которой были собраны старые, завонявшиеся одеяла. Сегодня Антоний хотел их вынести на солнце, чтобы просушить, но у Старшего поменялись планы. – Поздно, – припечатала мать. У неё хватало сил говорить недовольным и обидчивым тоном. В такие моменты Антонию больше всего хотелось развернуться и уйти, но сыновий долг не позволял, да и мать с каждым днём угасала всё больше и больше. Порой она его вспоминала с трудом, а порой видела в нём мальчика. И когда видела мальчика, почему-то злилась и начинала горько плакать. Но прощение никогда не просила за то, что были периоды забывала про него и делала вид, что нет у неё сына вообще, наоборот ждала, что он её пожалеет. Но Антоний не жалел. Давно уже не жалел. В чём суть жалости? Ей конечно, хорошо, а ему… и так горько. Но всё равно любил, какая-никакая, а мать.

– Что поздно? – спросил он, стягивая со спины меч и аккуратно наматывая на простые ножны ремни и ставя его потом у порога.

– Мне плохо. Мне стало совсем плохо. А тебя днём с огнём не дождёшься. Ты где был?! – пискнула она, попытавшись на него крикнуть. Но кричать так, как когда-то, когда он был ребёнком, при этом всячески пытаясь заслужить её внимание, сил уже не было. Сейчас вспомнилась Антонию обида: внимание матери ускользало, сын её раздражал. Ни ласки, ни тепла, ни любви. Вся любовь и всё тепло доставалось драгоценным камням, шелкам, золоту, шаху… А маленький Антоний бегал по поручениям слуг и принимал от них оплату за мелкую работу в виде лепёшек, доброй каши иногда с кусочками мяса, похлёбки и одёжки.

Антоний ничего не ответил, лишь прошёл в маленькую ванную, в которой помещалось корыто для обмыва тела, бочка для воды, над которой торчал уродливый кран, и в углу приткнутый унитаз, настолько старый, что был разбит и вонял. Никакая магия не могла смыть эту вонь. Антоний поднял крышку, чтобы посмотреть есть ли вода в бочке. Воду отключали с приходом сумерек и включали, когда солнце поднималось над горизонтом.

– Тоша, – послышалось с порога, и Антоний выглянул из-за занавески, что отделяла ванную от основной комнаты. В комнату прошаркала бабушка Мила, неся в руках что-то, Антоний не мог рассмотреть что. Он вышел к ней. Очень был рад видеть соседку. Бабушка Мила была добрым и хорошим человеком. Правда сын у неё, Ефсей, был последней сволочью. Постоянно пил, иногда поколачивал старушку. Сколько раз Антоний ему морду чистил, всё бесполезно. Пил и продолжает пить, и дружков своих сюда тащит. Правда, после того, как Антоний несколько раз ему подравнял лицо, бабушку бить перестал. А то часто на ней отыгрывался, будто мать ему была боксёрской грушей. Вот ведь как в жизни бывает, у кого-то сын дебил, а у кого-то мать и не мать вовсе. И тогда находят два человека друг друга и помогают друг другу.

– Бабушка Мила, – тихо бробубнил он. Голос у Антония был глубокий и грубый, даже шёпотом говоря, мог разбудить спящих через пять домов.

– Кто это? – встрепенулась мать. – Чего надо? Иди отсюда, проклятущая, – и мать приподнялась на сухих, будто ветка вишни ручках и попыталась схватить одну из подушек, что лежали приткнутые к стене, чтобы бросить в гостью. Антоний подумал, что мать видно спутала бабушку со смертью. Бабуля была стара, но не страшна.

– Да уймись ты, дура, – строго шикнула на неё бабушка Мила, во время отсутствия Антония она присматривала за матерью. – Я это, – потом подошла ближе к матери, чтобы та посмотрела на неё. – Я. Мила.

– Нет, нет, – пищала мать, метаясь по постели. Прятала лицо, закрывала глаза, мучилась. В какой-то миг её стало выгибать, и тогда Антоний подошёл, чтобы прижать её к кровати. Вот она успокоилась и провалилась в безмятежность.

– Совсем плохая стала, – сказала бабушка Мила и протянула ему небольшой свёрток. – Совсем скоро уже, Тошенька. Совсем скоро. Вот тут немного даров, на похороны, – и бабулька, несмотря на то, что и её изводила мать, шмыгнула носом. – Положи куда. Пусть будут. Меня к погребальному костру не пустят, а в суете могу и позабыть.

– Спасибо, бабушка Мила, – прошептал Антоний и обнял старушку.

– Водицы я набрала, – уходя шептала Мила. – И позавчера мыла её. И одеяла высушила. Знаю твоего Старшого, обалдуя. Как что в голову взбредёт. А вот к обеду не появился и подумала я, что уже не будет тебя.

Ещё раз поблагодарив старушку и проводив до дверей её комнаты, Антоний вернулся в родную каморку. Набрал в корыто воды, скинул одежды и опустился в лохань. Она была низкая, узкая и короткая, но сидя помыться получалось. Вытеревшись найденным в шкафу полотенцем, Антоний простирал его, потом носки и трусы. Развесил во внутреннем дворике на верёвке, к утру станут сухими. Вернулся в комнату, облачился в льняную тунику и прилёг на ковёр, почти у порога, зачем-то притянув к себе меч и обняв его. С того момента, как в руках появился добрый и славный товарищ, спать вот так стало легче. Кошмары не снились и не казалось ему, что его снова и снова бросают.

– Арслан… Арслан…

Антоний вздрогнул, открыл глаза и сел на полу. Мать звала его. Дядя Ибрагим, один из лучших воинов шаха, у которого мать жила в гареме, когда-то дал ему благородное, османское имя. За гриву светлых волос, за силу, что источал дух малыша и за то, что он был чуть крупнее детей своего возраста. Люди звали его безродным и найдёнышем, но потом всё чаще стали называть Арсланом, и мать подхватила это имя, забыв родное, то самое, которым наградил его отец. Она звала его так, когда вспоминала, что у неё есть сын. И звала тогда, когда шах продавал их византийцу, торгуясь как раз не за неё – поношенка никому не была нужна, а за парня, который к тому времени стал настоящим богатырём, да и военное дело знал.

Антоний подполз к матери, отложив меч. Ощущение того, что это последние её вздохи сдавило грудь и горло, стало тяжело дышать. Рука дрогнула, потянувшись к умирающей. Антоний приподнялся на коленях, убирая с её лица слипшиеся, поседевшие, некогда тёмные пряди. Красота давно увяла. Осталась лишь сморщенная, сухая, уродливая старуха.

– Добрушка, – прошептала она совершенно неожиданно. Уж никак он не ожидал услышать своё родное имя. Тем более ласкательно-уменьшительным. – Всё… Уж всё… Скоро… Ещё чуть-чуть… – бормотала мать, а потом вдруг посмотрела на него не бледно-голубыми, выцветшими глазами, в которых в последнее время читалось безумие, а осознанным, чуть светлее обычного, взглядом. Антоний понял, до рассвета мать не дотянет.

– Мама, – прошептал он, беря её за сухую, холодную и безжизненную ладошку. В такие моменты, перед смертью прощалось всё. И забывалось всё, даже самое обидное и бесчеловечное. Особенно когда умирал твой родной и близкий человек. – Мама… Всё хорошо…

– Почему?.. Почему?.. – стонала она, и Антоний понимал, что накрывало её сожаление и вовсе не о том, что она в какие-то моменты была не правда и не справедлива к сыну, а жалость к себе. – Почему я должна так рано уйти? За что? Арслан, за что?.. Мне… Мне… Сколько мне?..

– Сто восемьдесят шесть, мама, – подсказал он. И правда. Такая редкость. Обычно маги, оборотни, вампиры и ведьмачеи уходят в возрасте трёхсот и старше. А мать, будучи магом, и до двухсот не дожила.

– Сто восемьдесят шесть… Мне сто восемьдесят шесть… Какой злой рок так посмеялся надо мной? Я что не правильно жила?.. Я была к кому-то не справедлива? Я что так много грешила?.. Я знаю, что кто-то грешил больше чем я, но они живут. А я?.. Зачем я тебя так рано родила? Зачем? Всё этот урод… Ненавижу его! Он заставил меня тебя родить! За что умираю я, а не он?!

– Скажи мне что-нибудь, – вдруг попросил Антоний, стараясь не запоминать последние слова матери. Он чуть сильнее сжал ладошку и смотрел на неё потемневшими от выступившей влаги глазами. То ли горечь, то ли обида, то ли боль, то ли… – Скажи хоть что-нибудь…

…Что любишь. Что жалеешь о том, что была немного не так честна и справедлива. Что забывала о сыне. Что променяла его на бриллианты. Что испортила ему жизнь. Что забрала его у отца! Что не смотря ни на что счастлива потому, что в жизни сын был и есть. И что он лучший…

В голове мысли путались и Антоний чувствовал себя мальчишкой. По меркам нечестивцев он был юн, всего-то семьдесят шесть лет. Но казалось ему, что он сопливый пацанёнок, который жаждет тепла и ласки, простого человеческого, детского счастья. Жаждет защиты взрослых, родных и близких. Он не боялся остаться один, но несмотря ни на что горе накрывало его и в этот момент он прощал матери всё и отпускал свои обиды, испытывая лишь боль. Как и положено человеку, который теряет мать.

Мать больше ничего не сказала. Отвернулась и забормотала что-то бессвязное. Потом несколько раз судорожно вдохнула и выдохнула, а после замолчала, лишь наполовину прикрыв глаза. Антоний видел, как они стали совсем тусклыми и безжизненными. А потом побелели, будто у мертвеца, поднятого из могилы, и он отвернулся от неё, сел на пол и сморгнул слёзы. Вошедшая перед этим неслышной тенью бабушка Мила присела рядом и обняла его, всхлипнув. Она закачалась, и он вместе с ней, и вдвоём они горевали о женщине, которая была им близка больше, чем они ей.

Бабушка Мила, оборотень-волчица, а так же ведьма, вызвалась заняться матерью, а Антоний собрался и пошёл в храм. И было ещё раннее утро, и небо было тёмное и звёздное. И прохладно было, отчего под одежду забирался лёгкий озноб, но Антоний на него не обращал внимание. Он шёл быстро, улицы были практически пустынными, лишь только дежурные полицаи, совершающие обход города, ему встречались, редкие прохожие, спешащие так же как он, по делам, да голодные псы и грязные коты.

Мать придавали огню в специально отведённом месте – небольшая каменная территория под открытым небом, на окраине города. Здесь сжигали всех бедняков, рабов и слуг, здесь складывали на дрова русов и других чужестранцев, посмевших по какой-то причине задержаться в Византии, да ещё здесь же умереть. Мать была не верующей. Ей всё равно по каким обычаям похоронят, не верующим был и Антоний. Но о своей не вере он молчал, потому, священники распорядились по своему. Обмотав тело простынёй, они уложили его в гроб, Антоний положил рядом с матерью несколько металлических украшений, что бабушка Мила принесла в свёртке для неё, затем пару монет, искусственные цветы. Гроб возложили на сложенные дрова и подожгли магическим огнём. Возле погребального костра стоял только Антоний Мусульиос, это имя ему дали храмовники, уже третье по счёту… Он смотрел, как пылал огонь и слышал, как трещало дерево и ни о чём не думал и уже не плакал. Когда прошло достаточно времени, на голых камнях осталась лишь горка пепла, которую тут же подхватил ветер и потихоньку начал растаскивать, и Антоний снова прощался с матерью.

А когда вернулся в храм, его обнимали товарищи, хлопали по спине и плечам, соболезновали, и Антоний чувствовал, что не один. И думал: почему всё так не правильно! Товарищи пришли бы к погребальному костру его поддержать, и бабушка Мила, и даже её дуралей сын, и другие соседи, но вот ведь… законы тут были такие.

Это событие произошло первого февраля. Первого февраля не стало матери. Второго её похоронили, не стали хоронить вечером, хотя могли. Им-то что, это же нечестивые. И сразу после сжигания Антоний пошёл на стену, чтобы вновь влиться в привычный ритм жизни. И чувствовал он пустоту и понимал, что рано или поздно должно было это случиться. И ощущал себя вроде как свободным, теперь он может делать всё, что угодно, и в тот же момент стыдился своего осознания. Укорял себя за то, что думал так. И всё время оправдывался перед собой, что не хотел смерти матери. Знал, что так оно на самом деле и было, какой ребёнок желает смерти своим родителям, однако мучило Антония то, что не смог спасти мать, не смог продлить её дни.

– Следующий выходной я у тебя заберу, – важно сказал Старший. Он Антонию не нравился. Слаб физически, слаб морально. Очень услужлив, в постоянном страхе перед старшими, спину гнёт, что ездить в туалет на нём можно. Впрочем, он и не против кого подвезти. Очень любит деньги. Имеет двух любовниц, и они ему порой подкидывают деньги, а не он им. Одним словом альфонс. На них он покупает дорогую выпивку и цветы жене, которая и знать не знает про любовниц. Ей некогда таким заниматься, потому как имеет она тоже любовника, и растит шестерых детей. Этот человек в представлении Антония был настолько ничтожным, что ему и подчиняться было скверно. Но другого выбора не было. Антоний научился не видеть своего непосредственного начальника и слушать только самое важное. Про выходной было важно, но он знал, что так и будет.

– …если раскидываться выходными, – продолжал вещать Старший, а Антоний пропускал целые предложения мимо ушей, лишь изредка вычленяя слова. Всё, что надо, он уже услышал. – …так что советую. И ещё, та лачуга, в которой жила твоя мать, теперь твоя личная собственность. Сходи в администрат и заполни бумаги. Но это потом, когда будешь выходной.

Старший осёкся, глянул куда-то поверх плеча Антония. Антоний был высоким, но Старший уступал ему лишь несколько сантиметров. Впрочем, это всё, что в нём было достойного. Остальное, жировая масса. Антоний не оглянулся, однако вытянутое лицо Старшего сказало ему о том, что к ним шёл кто-то важный. И вот до этого купавшийся в своей важности и значимости человек вдруг осветился неприятным лицемерием и кинулся мимо Антония и остальных храмовников, и заискивающе начал тараторить. Вычленяя важное из его многочисленной трескотни, Антоний понял, что явились от самого верховного архиепископа.

– Ты, – ткнул в него человек, который неожиданно возник по правую руку. Антоний сморгнул и, слегка удивившись, глянул на невысокого, чуть полноватого клирика. – За мной.

– Ах, ну что же вы, достопочтенный, – лебезил Старший, идя за клириком, который был чрезмерно важным и от этой чванливости становилось тошно. Антоний не долго думал: идти за клириком или нет. Но уже через несколько ударов сердца, решил пойти, хотя Старший разрешения не давал. Но кто такой лицемер-старший и кто такой клирик, у которого не только на спине был знак, но и на лице было написано, что он из личного услужения самого архиепископа. – Прошу вас… – вырывал из бредней отдельные фразы Антоний. – Не проходите мимо. Пройдите и посмотрите на мою работу… пушки вот покрасил… лично в руки взял кисть…

– Верховный архиепископ вызвал к себе твоего человека, Старший. Имя ему Антоний Мусульиос, – остановившись, соизволил повернуться к бледному Старшему священнослужитель, важно вздёрнув подбородок. – А ты ступай. Мне некогда смотреть вверенные под твою опеку территории. У меня важное дело доставить этого человека к великому архиепископу. И как можно скорее. Ты меня тормозишь.

– Ох, простите мою наглость, о… – И Старший рухнул на колени, сложа руки в молитвенном жесте. Священнослужитель, который очень спешил, некоторое время постоял на месте, как если бы он был богом. Кто же откажется от коленопреклоненного? Из них, никто. А Антоний продолжал быть отстранённым, вот только вид непосредственного начальника ни капельки не радовал. Презрение так и норовило вылезти на лицо, исказив его маской отвращения.

И только через несколько секунд клирик пошёл дальше, и Антоний за ним, глянув напоследок на Старшего, который, перехватив его взгляд, сурово скривился и махнул рукой, мол, ступай. И Антоний больше не оборачивался, лишь задал себе запоздалый вопрос: зачем он Кириллу понадобился?

Конечно, в роскошной повозке ехать Антонию никто не позволил, но клирик видно и правда очень спешил, потому ему подали коня. Оседлав норовистого скакуна, Антоний поспешил за повозкой, и сопровождали его храмовники из личной охраны его святейшества.

Во дворец, в котором проживал верховный архиепископ и его личный клир, проводил тот самый священнослужитель, после того, как неспешно и вальяжно выкатился из повозки. Антоний уже успел спешиться и отдать лошадь подлетевшему конюшему. Не глядя на Антония, клирик повёл его большим двором, где росли изысканные фруктовые деревья и где высокие и нет кустарники были подстрижены в виде фигур животных.

Перед тем, как ступить на длинную с колоннами и высоким потолком террасу, клирик остановился. Важно повернулся. Окинул взглядом Антония, остановился на его сапогах с высоким голенищем. Некоторое время смотрел на них, думал. Антоний не мешал, решил так: скажет разуться – разуется. Велика важность.