Максим Горький
Достигаев и другие
Действие второе
В доме Булычова. Поздний вечер. Столовая. На столе – самовар. Глафира шьёт рубаху. Таисья перелистывает комплект «Нивы» в переплёте.
Таисья. Это в сам-деле есть такой город Александрия, или только картинка придумана?
Глафира. Город есть.
Таисья. Столица?
Глафира. Не знаю.
Таисья. А у нас – две столицы-то?
Глафира. Две.
Таисья. Богатые мы. (Вздохнув.) А – какие сволочи!
Глафира (усмехаясь). Сердитая ты девица…
Таисья. Я-то? Я – такая… ух! Я бы всех людей спугала, перепутала сплетнями да выдумками так, чтоб все они изгрызли, истерзали друг друга.
Глафира. Это зачем же надо?
Таисья. Так уж… Надо!.. Картинки-то вот выдумывают хорошие, а живут, как псы собачьи.
Глафира. Не все люди – одинаковы, не все на твою игуменью похожи.
Таисья. Для меня – одинаковы.
Глафира. Тебе, Таисья, учиться надо, надо книги читать.
Таисья. Не люблю я читать.
Глафира. Есть книжки очень хорошие, про хозяев, про рабочих.
Таисья. Я – не рабочая, да и хозяйкой не буду, – кто меня замуж возьмёт? А девицы – не хозяйствуют. Читать меня – боем учили. И розгами секли, и по щекам, и за волосы драли. Начиталась. Псалтырь, часослов, жития… Евангелье – интересно, только я в чудеса не верю. И Христос не нравится, нагляделась я на блаженных, надоели! (Пауза.) Ты что скупо говоришь со мной? Боишься, что я твои речи игуменье перенесу?
Глафира. Я не боязлива. Я – мало знаю, оттого и молчу. Ты бы вот с Донатом поговорила.
Таисья. Какой интерес, со стариком-то…
Донат (с топором в руке, с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке – что?
Глафира. Дверь скрипит. Звонцовым спать мешает.
Донат. Фонарь давай. В кухне Пропотей торчит, чего он?
Глафира. Игуменью ждёт.
Донат. Ты бы угостила его чаем, поесть дала бы, голодный, поди-ка…
Глафира. Видеть его дикую рожу не могу.
Донат. Ты не гляди на рожу-то, а поесть – дай. Ты – послушай меня, не зря прошу! Позову его, ладно?
Глафира. Твоё дело.
(Донат ушёл.)
Таисья. Вот, говоришь, Донат – хороший, а он – с обманщиком водится, с жуликом.
Глафира (режет хлеб). Донату от этого плохо не будет.
Тятин (одет солдатом, голова гладко острижена, на плечах старенькая шинель). Шура – дома?
Глафира. У себя. Калмыкова там…
Тятин (берёт кусок хлеба). Картинки смотришь, Тая?
Таисья (смущённо улыбается, но говорит грубо, задорно). Чего только нет в книге этой, а, поди-ка, выдумано всё для забавы?
Тятин. А вот горы, Альпы, тоже, по-твоему, выдуманы?
Таисья. Ну, уж горы-то, сразу видно – придуманы. Вон – снег показан на них, значит – зима, а внизу – деревья в цвету, да и люди по-летнему одеты. Это – дурачок делал.
Тятин. Дурачка этого зовут– природа, а вы, церковники, дали ему имя – бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша, пошли его ко мне, на чердак.
Таисья (глядя вслед ему, вздохнув). С виду – тихий, а на словах – озорник. Бога дураком назвал – даже страшно слушать!
Глафира. Нравится он тебе?
Таисья. Ничего. Хороший. С волосами-то красивее был. Хороший и без волос. И говорит обо всём очень понятно. (Вздохнула.) Только всё не так говорит.
Глафира. Разговаривай с ним почаще, он тебя добру научит.
Таисья. Ну, я не дура, знаю, чему парни девок учат. У нас, в прошлом году, две послушницы научились – забеременели.
Глафира. И тебе, девушка, этого не миновать. Любовь людям в корень дана.
Таисья. Про любовь-то в песнях вон как горько плачут. Побаловал да убежал, это не любовь, а собачья забава.
Глафира. Характерец у тебя есть, ума бы немножко.
Таисья. Ума с меня хватит.
(Донат и Пропотей – в деревенской сермяге, в лаптях, подстригся, неотличим от простого мужика, угрюмо озирается.)
Донат. Садись.
Таисья. Преобразился как! Фокусник.
Пропотей. При девке этой не стану говорить, она игуменье – наушница.
Таисья (озлилась). Я – не девка, жулик! И – не уйду! Выслушаю всё и скажу игуменье, скажу! Она тебе задаст…
Донат. Ты, девушка, будь умницей, – уйди! И ты, Глаха…
Глафира (строго). Идём, Таисья.
Таисья. А я – не хочу. Мне велено за всеми присматривать, всё слушать. Выгоните меня, – я ей скажу: выгнали, значит – секреты были против неё.
Донат (ласково). Милая! Чихать нам на твою игуменью. Ты – сообрази: люди – царя прогнали, не побоялись, а ты их игуменьей стращаешь, дурочка! Иди-ко…
Глафира. Не дури. Ты – что? Для игуменьи живёшь?
Таисья. А – для кого? Ну, скажи? Вот и сама не знаешь.
(Лаптев в дверях.)
Пропотей. Мала змея, а – ядовита.
Донат. А вот и Яша! Ну – попал в свою минуту! Вот, человек этот…
Лаптев. Как будто я его знаю…
Пропотей. Знать меня – не диво. Я, как пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь…
Донат. Это – Пропотей…
Лаптев. Блаженный? Та-ак… Ловко, дядя, ты ерунду сочиняешь!..
Пропотей. Это – не я. Это – один попик из пригорода, пьяница. Осипом звать. Гусевод – знаменитый…
Лаптев. Ну, наверно, и сам сочинял?..
Пропотей. Сначала – сам, да не больно грамотен я. С голоса учился… стихам-то. В ночлежках, в монастырях…
Донат. А чем раньше занимался, до блаженства?
Лаптев. До дурачества?
Пропотей. Коновалом был. И отец у меня – коновал. Его во втором году харьковский губернатор засёк… выпороть велел, у отца на пятый день после того – жила в кишках лопнула, кровью истек. Я-то ещё раньше, года за три, во святые приспособился. Вот что… не знаю, как вас назвать?
Донат. Люди.
Лаптев. Граждане.
Пропотей. Вы – беды мне не сделаете?
Донат. Ты – не сомневайся, рассказывай!
Пропотей. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: «Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут». Ну… Оказалось – верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и – жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг – беда! Когда брюхо полно, так всё – всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки… совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою… извините!
Лаптев. Ничего! Дуй, словеса знакомые.
Пропотей. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.
Лаптев. Так.
Донат. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.
Пропотей. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я – битый козырь, на мне уж не сыграешь, они – хотят сыграть. Вот я к тебе… к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал…
Лаптев. А они – как? Нравятся?
Пропотей. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.
Лаптев. Это – едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?
Донат. Дело у него есть. Ну-ка прочитай…
Пропотей (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).
Люди смятённые,
Дьяволовы пленные,
На вечные муки осуждённые!
Выслушайте слово,
От чистого сердца,
От божьего разума сошедшее к вам…
Это – вроде как запевка будет, а дальше – другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)
На три города господь прогневался:
Он Содом, Гоморру – огнём пожёг,
А на Питер-град он змею послал,
А и та ли змея лютая,
Она хитрая, кровожадная,
Прозывается революция,
Сатане она – родная дочь,
А и жрёт она в сутки по ста голов,
Ох, и по ста голов человеческих,
Всё народа православного…
Лаптев. Ну – будет!
Пропотей. Тут ещё много.
Лаптев. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.
Пропотей. Об этом я и беспокоюсь… Вы-то как? От вас что мне будет?
Лаптев. Посмотрим. Это зависит от тебя.
Пропотей. Да ведь я – что же?
Лаптев. Дай-ка бумажку-то. (Взял Донату.) Тятин – был?
Донат. Он здесь.
Ксения (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да… как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат – что же это?
Лаптев. Не кричите, мамаша. В чём дело?
Ксения. Да что вы таскаете в дом разных… эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И – неизвестно кто, и неведомо – зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил… забыл ты?
Пропотей (ворчит). Уморил… Я многих купцов стращал – не умирали.
Ксения. И – не ворчи, не смей… Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)
Пропотей. А кто врать учил? Сестра твоя учила.
Донат. Чего делать, Яша?
Лаптев. Иди в кухню… нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.
(Донат и Пропотей ушли.)
Ксения. Поп всенощну – бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой – дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!
Лаптев. Вот что, мамаша…
Ксения. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.
Лаптев. Тятин – он может разбойников воспитывать! Это – любимое его дело.
Ксения. То-то вот!
Лаптев. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы – добрая душа…
Ксения. Глупая, оттого и добрая. Умные-то – вон они как, Звонцовы-то…
Лаптев. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его…
Ксения. Да – возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё…
Лаптев. Вы всё это Глафире сдайте – ладно? Звонцовы-то где?
Ксения. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она…
Лаптев. Та-ак! Ну, я – иду…
Ксения. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя – слышал? С архереем поссорилась. Говорят – выгнал он её, ногами топал…
Лаптев. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?
Ксения. Уж – не знаю.
Лаптев. Страшные дела! До свиданья…
Ксения. Да погоди!.. Убежал. (Оглядывается.) Людей– много, а я – одна. Будто – кошка, а не человек.
(Глафира вошла, сердито схватила самовар.)
Ксения. Вот как ты… всё – с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь… необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов – нет! И – ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?
Глафира. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.
Ксения. И я – ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты – умная, за это тебя и любил покойник Егор.
Глафира. Опять вы про это…
Ксения (вдумчиво). Да-а… Про это. Вот – была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя – нет сердца.
Глафира (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы… гадость земная!
Ксения (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя…
Глафира. Да не на вас я, не на вас! Вы – что? Вы – безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?
Ксения. Ну, уж извини! Жила – как все люди…
Глафира. Не о том я говорю! Вот Таисья… До чего обозлили девчонку! Изувечили… На всю жизнь…
Ксения. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться…
Глафира. Эх… всё – не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)
Ксения (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником – уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.
(Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает «козью ножку», или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)
Ксения. Господи, – опять, Донат, привёл ты какого-то…
Рябинин. Здравствуйте, хозяйка! Я – водопроводчик.
Ксения. Днём приходил бы…
Донат. Некогда было ему днём-то.
Рябинин. Я только взгляну – в чём дело, а работать завтра буду.
Ксения (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!
Рябинин. Сердитая! Значит – решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину – себе, половину – на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?
Донат. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?
Рябинин. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!
Донат. Изобьют тебя когда-нибудь.
Рябинин. Это – не исключается.
Донат. Помириться-то с ними – нельзя?
Рябинин. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.
Донат. Трудно мне понять ваши дела.
Рябинин. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.
Донат (сердито). Моя ошибка – не твоё дело.
Рябинин. Не моё? Мм… Ну, ладно. Что же – чайку-то?
Донат. Сейчас.
Рябинин. И – поесть! Аппетит у меня – очень хороший, а поесть – нечего.
(Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)
Донат. Это товарищ Пётр…
Шура. Я – знаю. Здравствуйте!
Рябинин. А я – слышал про вас. Вот вы… какая…
Шура. Рыжая?
(Калмыкова – скромно одета, лет 30–35.)
Рябинин (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу…
Калмыкова. Слушай-ка, Пётр… (Отводит его в сторону, шепчутся.)
Лаптев (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.
Донат. Ты расскажи-ко Петру про него.
Лаптев. Всё-таки он – жулик, блаженный-то.
Донат. Привычка.
Лаптев. И, наверно, шпион…
(Глафира вносит самовар.)
Шура (Лаптеву). Яков, послушай.
Лаптев. Подожди… (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)
Глафира. Игуменья приедет ночевать.
Шура. Да? Это… неудобно! Кто сказал?
Глафира. Таисья. Ты бы поговорила с ней, приласкала.
Шура. Я – не ласковая.
Глафира. Она – злая, навредить может.
Шура. Кому?
Глафира. Всем.
Калмыкова. Ну, до свиданья, Шурок, иду…
Шура (вполголоса). О чём вы шептались?
Калмыкова. Дела такие, – секретные.
Шура (заносчиво). У вас всегда будут тайны от меня?
Калмыкова (строго). Ты снова об этом?
Шура. Я спрашиваю: всегда?
Рябинин (громко Лаптеву). Это вы оба наерундили!
Калмыкова. А я спрашиваю: ты способна серьёзно отнестись к великому и опасному делу, к великим мыслям, ко всему, что пред тобой открывается? Это тебе нужно решить сразу и навсегда. Наступают решительные дни. Подумай. Не способна – отойди.
Шура. Мне обидно, Галина!
(Рябинин прислушивается.)
Калмыкова. Что – обидно?
Шура. Чувствовать себя чужой…
Калмыкова. Переломи своё детское самолюбие, пора!
Шура. Я хочу скорее понять всё и работать, как ты.
Калмыкова. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И – не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще… плохо учишься. У меня складывается такое впечатление: ты хочешь идти не с пролетариатом, а впереди него.
Шура. Неправда!
Калмыкова. Боюсь, что правда. Впереди пролетариата – позиция Ленина и подобных ему. Подобных – немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу тюрем, ссылок, напряжённой учебы…
Шура. Не сердись. Мне кажется, что ты и Яшка смотрите на меня как на временную полезность.
Калмыкова. Ну… Всё – временно! Прощай, я тороплюсь. Подумай о себе, Шурка. Ты – хороший, волевой человек, ты можешь быть очень полезной, но – нужно образумить волю. Иду.
Глафира. Выпили бы чаю…
Калмыкова. Спасибо, Глаша, некогда. Вот – булку возьму. И – сахару.
Шура. Возьми весь.
Калмыкова (усмехаясь). Не великодушничай. (Ушла).
Рябинин. Значит – так: стишки – к чертям собачьим! Сам сообрази: зачем печатать вредную ерунду, если можно её не печатать? И никаких статеек об этом блаженном болване – не надо. Так и скажи Тятину. Беги. Ну-с, теперь хлебнём чайку… (Шуре.) Угощайте!
Шура. Пожалуйста…
Глафира. Вот – поешьте сначала. Водки выпьете?
Рябинин. Очень выпью! Редчайшая жидкость. И – даже ветчина? И горчица? Вполне Валтасаров пир!
(Шура взволнованно ходит. Рябинин, взглянув на неё, подмигивает Глафире, та неохотно усмехается.)
Глафира. Кушайте. (Пошла за водкой.)
Рябинин. Нацеливаюсь. Вот докурю и начну. (Шуре.) Хороший старикан – Донат! Прозрачный старикан. Продумал, пропустил сквозь себя кучу вреднейшей ерунды и – достиг настоящей правды. Во Христа веровал, в хозяев и царей, во Льва Толстого. «Для бога жил – толка не вышло, говорит, теперь попробую для бедных людей жить». Простой егерь, испытал власть помещика. Воля у него была к правде, и взнуздал он волю отлично! (Шура подошла к столу, села. Глафира принесла водку.) Хорошо он с молодёжью говорит, с рабочими. Самые трудные мысли от него легко входят в людей. (Указывая пальцем на Глафиру, Шуру, на себя.) Ты – сработал, я – купил, ей – продал, кто нажил? Я нажил! Ловко?
