Максим Горький
Дружки
Уповающий вздохнул и закашлялся.
– Ты что, озяб, что ли? – спросил его товарищ после долгой паузы.
– Не-е… скушно мне чего-то… Сердце сосёт…
– Болезнь…
– Надо быть, она… А может, что другое.
Пляши-нога сказал:
– А ты не думай…
– Про что?
– Да про всё…
– Видишь ты, – вдруг оживился Уповающий, – не могу я не думать. Смотрю я на неё, – он махнул рукой на лошадь, – тоже и у меня была такая… Замухрышка она, а в хозяйстве – первый винт! У меня одно время даже пара была… здо́рово я в ту пору работал.
– А что выработал? – холодно спросил Пляши-нога. – Не люблю я этого в тебе…
Заведёшь волынку и охаешь – а к чему?
Уповающий молча бросил в огонь горсточку мелко изломанных сучьев и стал смотреть, как искры летели кверху и гасли в сыром воздухе. Глаза у него часто мигали, по лицу бегали тени. Потом он повернул голову туда, где стояла лошадь, и долго разглядывал её.
Она стояла неподвижно, как вкопанная в землю; голова её, обезображенная повязкой, была понуро опущена.
– Рассуждать надо просто, – сурово и внушительно говорил Пляши-нога. – Наше житьё: день да ночь – и сутки прочь! Пища есть – хорошо; нет – попищи-попищи, да и перестань… А ты как начнёшь – слушать скверно. От болезни это у тебя.
– Должно быть, от болезни, – согласился Уповающий; но, помолчав, прибавил: – А может, – от слабого сердца.
– И сердце слабое от болезни, – категорически заявил Пляши-нога.
Он перекусил зубами прут, взмахнул им, со свистом разрезал воздух и строго сказал:
– Я вот здоров – и нет у меня ничего такого!
Лошадь переступила с ноги на ногу; затрещал какой-то сучок; в ручей посыпалась земля, вводя новые ноты в его тихую мелодию. Потом откуда-то вспорхнули две птички и полетели вдоль оврага, беспокойно цыркая. Уповающий посмотрел вслед им и тихо заговорил:
– Какие это пташки? Ежели скворцы, нечего им делать в лесу… Надо полагать, что это свиристели…
– А может быть, клесты, – сказал Пляши-нога.
– Клестам рано быть. И опять же он, клёст, в сосновом лесу вьётся. Здесь ему нечего делать… А это не иначе как свиристели…
– Ну, и пускай их!
– Конечно, – согласился Уповающий и почему-то тяжко вздохнул.
В руках Пляши-ноги работа подвигалась быстро: он уже сплёл дно корзины и ловко выводил бока. Он резал прутья ножом, перекусывал их зубами, гнул, вязал, быстро перебирая пальцами, и посапывал носом, ощетинив усы.
Уповающий смотрел то на него, то на лошадь, точно окаменевшую в своей понурой позе, то в небо, уже почти ночное, но без звёзд.
– Хватится мужик лошади, – вдруг заговорил он странным голосом, – а её и нету…
Туда-сюда – нет лошадки!
Уповающий развёл руками. Лицо у него было глупое, а глаза так часто мигали, точно он смотрел на что-то ярко вспыхнувшее пред ним.
– Это ты к чему? – сурово спросил Пляши-нога.
– Вспомнил я одну историю… – виновато сказал Уповающий.
– Какую?
– Да – так тут… случилось тоже вот, что лошадь увели… у моего шабра, – Михайлой его звали… большой такой был мужик… рябой.
– Ну?
– Ну, – увели… На озимях паслась она и – нет её! Так Михаила-то, как понял, что обезлошадел, да как грохнется наземь, да как завоет! Ах ты, братец ты мой, как это он завыл тогда!.. И упал… ровно ему ноги переломило.
– Ну?
– Ну… долго он, этак-то…
– А тебе что?
Уповающий при резком вопросе товарища отодвинулся от него и робко ответил:
– Да я так это – вспомнилось… Без лошади – зарез мужику.
– Вот что я тебе скажу, – строго начал Пляши-нога, в упор глядя на Уповающего, – ты это брось! Из такого твоего разговора толку не будет… Понял? Шабер! Михайла!
– Да ведь жалко, – возразил Уповающий, поводя плечами.
– Жалко? Небось, нас никому не жалко.
– Это что говорить!..
– Ну, и молчи… Скоро идти нам надо.
– Скоро?
– Ну да…
Уповающий подвинулся к костру, помешал в нём палкой и, искоса взглянув на Пляши-ногу, вновь погружённого в работу, тихо и просительно сказал:
– Давай лучше бросим её…
– Этакая подлая у тебя натура! – со скорбью воскликнул Пляши-нога.
– Да ей-богу! – тихо и убедительно говорил Уповающий. – Ты подумай, ведь опасно! Ведь версты четыре надо тащиться с ней… А как татары-то не возьмут? Тогда что?
– Это моё дело!
– Как хошь! Только лучше бы её отпустить… Вон она какая дохлая!
Пляши-нога молчал, только пальцы его двигались быстрее.
– Сколько за неё дадут? – тянул Уповающий тихо, но упрямо. – А теперь время самое хорошее… Сейчас будет темно, – пошли бы мы вдоль оврага и вышли к Дубёнкам… гляди, и поймали бы что-нибудь сподручное.
Монотонная речь Уповающего, сливаясь с журчанием ручья, сердила прилежного Пляши-ногу.
