Максим Горький
Фальшивая монета
Бобова (когда Глинкин скрылся). Экой бездельник, экой прохвост, а? А ты, Палагея Петровна, нехороша сегодня, – что это ты?
Полина (идёт в кухню). Где же Клавдия?..
Бобова. А она за нафталином побежала. (Подходит к окну, делает знаки, оглядывается.) Тсс… тсс…
Стогов (в окне). Ну, что?
Бобова. Ладно ли дело-то?
Стогов. Квартиру снял. Что это за дурак, зять этот?
Бобова (складывая пальцы в кулак). Так, щеночек, он у меня в горсти.
Стогов. Никого нет?
Бобова. Позвать её, что ли?
Стогов (скрываясь). Да, скорее.
(Бобова идёт в кухню, по дороге заглянув в магазин; Стогов является из двери со двора, почти в ту же минуту из кухни вышла Полина, смотрит на него со страхом, он усмехается.)
Полина (тихо, испуганно). Зачем вы пришли? Зачем?
Стогов (говорит тихо, с лёгкой усмешкой, трудно понять – серьёзно или шутя). Я вчера, на улице, и тогда, в церкви, сказал, что не отстану, найду, – вот и нашёл.
Полина. Прошу вас – уйдите!
Стогов (усмехаясь). Не надо притворяться, Поля!
Полина. Что вам нужно от меня? Кто вы для меня?
Стогов (всё так же, с усмешкой). Судьба, хозяин твой, влюблённый человек…
Полина. Я вас не знаю, я не хочу…
Стогов. Я – твоя судьба, ты – моя. (Подходит ближе к ней, говорит негромко.) Оказалось, что у меня есть что-то похожее на совесть, Поля.
Полина. Нет!
Стогов. Есть что-то… Может быть, это – от бессонницы, может быть – от скуки. Одним словом – ты мне нужна, и я пришёл за тобой…
Полина. Нет! Не смеешь… не можешь ты! Ты! Из-за тебя я сидела в тюрьме, меня судили, позорили… из-за тебя!
Стогов. Но ведь тебя оправдали.
Полина. Молчи!
Стогов. О том, что всем известно? Зачем же? Я знаю, что ребёнок родился мёртвым, проклятая бабка сказала мне. Но, – она не вовремя умерла, а я, как тебе известно… впрочем, я не оправдываюсь.
Полина. Зачем ты пришёл? Зачем?
Стогов. Я сказал – за тобой.
Полина. У меня – муж. Он пожалел меня тогда ли – на суде…
Стогов. Иной раз пожалеть выгодно.
Полина. Третий год я живу…
Стогов. Живёшь? Разве?
Полина. Не смей!
Стогов. Ну, перестань!
Полина. Христом богом прошу – уйди!.. Не могу Я. – ничего не могу…
Стогов (хмурясь, спокойно). Чему быть, того не миновать…
Полина (прислонясь к двери). Кто ты такой?
Стогов (серьёзно). Полина, я смотрел, как ты молилась в церкви, не один раз смотрел. В твои годы так молятся, когда хотят согрешить, но – боятся. Я, знаешь, даже испугался за тебя. Пойми – это верно! Испугался!
Полина. Врёшь! Ты врёшь… Ну, если ты добрый человек – уйди же! Я прошу.
Стогов (усмехаясь). Грешница ты – в мыслях, и – я ведь знаю – очень любишь грех, очень ждёшь его.
Полина. Нет. Неправда! Не хочу!
Стогов. Брось – меня не обманешь. (Почти с восхищением.) Ты очень сильная женщина, Поля, ты – настоящая. Как ты согнула себя, ты, такая гордая, а? Я не узнаю тебя… Удивительно это! Но то, что ты считаешь грехом – не грех, а – обязанность, это – твой долг. Пойми! Раньше ты ведь знала, что это твой долг и радость твоя, – знала! Это в тебе не могли убить, не притворяйся. (Громко и деловито.) Так вот, хозяйка: сейчас же я пришлю плотника. (Шепчет ей.) Отвечай мне, ну!
Полина. Хорошо. Да. Прощайте.
(Из двери магазина идёт Кемской, человек лет 60-ти, весь неприбранный, одичавший, с неподвижной гримасой на лице. Одет в парусиновый балахон-пыльник, на голове – выцветшая судейская фуражка, в руках – пара уток.)
Кемской. Кто такое, а?
Стогов. Постоялец. Снял флигель.
Кемской. А… Семейный?
Стогов. Одинок.
Кемской. Почему?
Стогов. Холостому удобней.
Кемской. Гм… Может быть. Полина – Тихон здесь?
Полина (очнувшись). Да.
Кемской. Бросил меня, ушёл. Я говорю: возьми Наташе уток, а он – ушёл! Вот утки, Наташе. Да. (Сел к столу. К Стогову.) Вы – квартиру сняли? Гм… Чем занимаетесь?
Стогов (не спеша, двигаясь к двери магазина). Изобретаю новый сплав.
Кемской. Сплав леса?
Стогов. Металлов.
Кемской. Не понимаю!
Стогов. До свидания. (Ушёл.)
Кемской. Полина, – как это он тут?
Полина (тихо). Не знаю, не знаю…
Кемской (сердится). Что это ходят тут всё, эти, разные… Тут – Наташа, и вдруг… Какой-то слесарь… Наташа испугалась пожара?
Полина. Не дитя она.
Кемской. Приготовь ей уток, зажарь… Помоги мне снять это.
Бобова (идёт из кухни). Я помогу, ты уж иди, стряпай, Палагея Петровна.
Кемской. Ага, лиса, ты здесь, а?
Бобова. Несчастье всех в одну кучу кладёт, миротворец ты наш.
Кемской. Погорела, а?
Бобова. Нет, господь миловал.
Кемской. Какое же у тебя несчастье? Не понимаю. Ты сама – несчастье. (Доволен словом, смеётся.) Вот именно, – ты сама – несчастье, а?
Бобова. Ну, что это вы говорите, добрячок такой! Я ко всем с добром, а вы меня – колом. А обещаньице-то своё не исполнили?
Кемской. Какое?
Бобова. Подсвечники-то обещали продать мне.
Кемской (отмахиваясь). Пошла, пошла! Подсвечники! Это – канделябры, да. Это – редкость…
Бобова. И часики каминные обещали…
Кемской (строго). Иди прочь!
(Бобова отошла в угол, тихо роется там, разбирая вещи. Её почти не видно.)
Яковлев (входит). Здравствуйте…
Кемской. Здравствуй, да… Вот что, брат-кум, тут-а… эти у тебя, постояльцы всё какие-то! Это, брат, мне не нравится…
Яковлев (разводя руками). Как же быть? Ведь и мне без людей лучше, да бедность понуждает…
Кемской. Подожди. Я дал дом Наташе, а ты устраиваешь тут постоялый двор какой-то. Нахлебники, постояльцы – это я плохо понимаю. Всё-таки это – мой дом! Да. Я прихожу, – вдруг – какой-то человек… Потом – этот Ефимов… Надо, брат, быть деликатным.
Яковлев (волнуясь). Однако же войдите в положение! Улица – глухая, не торговая, магазин работает плохо. На старом месте, на юру, – было лучше, а здесь – я потерял, – кто сюда пойдёт?
Кемской. Ну, это – я не знаю. Я сделал, что мог: пристроил тебе лавочку, испортил фасад дома, и так далее… Но – постоялый двор я осуждаю. Ефимов и все это – мне не нравится. Я, брат, старик…
Яковлев (глухо, нервно шевеля пальцами). Я тоже не молоденький.
Кемской. Ну, да! Я пойду к себе, скажи, чтобы мне дали мыться.
Яковлев (глядя в дверь магазина). Иванов идёт.
Кемской (с лестницы). К письмоводителю.
Яковлев (грозит вслед ему кулаком, Бобовой). Слышала, а? Каково?
Бобова. Что уж тут! Эхе-хе…
Яковлев (идя в кухню). Да, вот и живи… Иди, неси ему воду-то…
Бобова. Ладно, сейчас.
Иванов (околодочный, весёлый, бойкий франт). Эй, Бобиха, погоди!
Бобова (у двери кухни, подмигивая на лестницу). Шш…
Иванов. А что?
Бобова. Кемской.
Иванов. Ты что тут делаешь?
Бобова. Помогаю в уборке.
Иванов. Куда это нахлебник твой выехал?
Бобов а. А – дай бог память…
Иванов. В Сморгонь?
Бобова. Что ты, милый, такого места и нет на земле!
Иванов. Ну, я лучше тебя знаю, что есть и чего нет! А скоро я тебя поймаю, милая дама!
Бобова. Ах, гонитель ты мой, Нерон жестокой, – и за что ты меня поймаешь?
Иванов. А – за шиворот. Не держи воров, не скупай краденого.
Бобова. Да я всё покупаю, слона приведут, так я и слона.
Иванов. Ладно. Точи зубы-то. Слушай, – на-ко вот, пересунь. (Подаёт ей записку.) Понимаешь, кому?
Бобова. Ну, Клавдии…
Иванов. Шш! Не Клавдии, а Дуне.
Бобова. Уж и в эту сторону метнуло?..
Иванов. Если ты мне это дело наладишь…
Кемской (с верха). Что же воды?
Бобова (бежит). Сейчас, родимый.
Иванов. Найди мне письмоводителя. (Подошёл к окну, вынул из кармана письмо, улыбаясь, читает. Из двери на него смотрит Ефимов. Из комнаты Наташи вышел Глинкин, увидав околодочного – сморщился, хочет уйти обратно. Иванов, обернувшись, прячет письмо.) Примите два пакета.
Глинкин (подошёл, взял пакеты, взвесил на руке). Это что?
Иванов. Не знаю. Моё дело – сдать, ваше – принять да расписаться.
Глинкин. Прошу не указывать мне моих обязанностей.
Иванов. Ах, извините!
Глинкин. Да-с. (Расписываясь в книге.) Можете идти.
Иванов. Благодарю за разрешение.
Глинкин. Что-с?
Иванов. Скоро и вам лично повесточку вручу.
Глинкин. Опять? За что?
Иванов. Буйство в общественном месте.
Глинкин. Это – не буйство, а протест против засилия инородцев!
Иванов (даже удивился). Это – Кознов, Иван Лукич, – инородец?
Глинкин. Я лучше вас знаю, кто – кто!
Иванов. Проницательный вы человек!
Ефимов (входит. Рука подвязана). Н-ну, я думал, обед готов, а тут ещё – Содом и Гоморра…
Иванов. Что это?
Ефимов. Порезал.
Иванов (Ефимову). Вечером – в «Порт-Артуре»?
Ефимов (показывая руку). Какой же я игрок?
Иванов. До свидания, благороднейший господин Глинкин. (Ефимову.) Ну, до вечера, скучный господин.
Ефимов (вздыхая). Трудно быть весёлым, имея фамилию – Ефимов.
Иванов. А я вот Иванов, однако – не скучаю. Нисколько даже.
(Глинкин пожимает плечами.)
Наташа (с покупками, в дверях магазина). Здравствуйте, Пинкертон!
Иванов (щёлкая каблуками). Позвольте помочь?
Наташа. Не трудитесь. У нас домашних кавалеров в избытке заквашено. Вы с чем?
Иванов. С бумагами. А сейчас – к соседу вашему. До свидания!
Глинкин. Удивляюсь, как вы можете фамильярничать с этим…
Наташа. Ах, в моих жилах течёт рыжая, плебейская кровь. Крёстный здесь? (Идёт наверх.) Скажите Поле, что можно накрывать стол.
Глинкин. Ефимов, ступайте, скажите.
Ефимов (обиженно). Вы, сударь мой, тише командуйте! Я человек неожиданный, никто не знает, на что я способен.
Глинкин. Я не командую… Скучно, чёрт возьми! Вот и пожар был, а скучно…
Ефимов (миролюбиво и уныло). Вам жаловаться не на что. У вас всё-таки фамилия оригинальная: Глинкин. Глинку напоминает, оперу «Жизнь за царя». А вот, если Ефимов, так уж это безнадёжно…
Глинкин (с достоинством). Глинкин – это руссофизм, – понимаете? Моя фамилия – де Глинкэн, мой дед был француз, дворянин. А Глинкин – это переделка на русский лад, руссофизм… то есть руссизм…
Ефимов (вздохнув). Хотя бы и так – всё-таки хорошо. Но – уж если Ефимов, так что же? Вы можете представить себе – монумент Ефимову? Если поставить такой монумент на площади – так по ней никто ходить не будет…
Глинкин. Возможно – не будут! Фигура у вас…
Ефимов. Тут не в фигуре суть. Многие люди не обладали фигурой, а монументы им всё-таки поставлены.
Глинкин. Впрочем, я не совсем понимаю вашу идею…
Ефимов (задумчиво). Идея – простая. Все великие люди носили соответственные фамилии: Аристотель, Эмиль Золя, Степан Разин. А если сказать: великий человек – Ефимов – никто этому не поверит…
Бобова (идёт из кухни). Наташа пришла?
Глинкин (кивая на пакеты). Видишь…
Ефимов. Бобиха, – жену мою не видала?
Бобова (ставит стулья к столу). А вон, поглядите, на дворе-то… То есть до чего благочестивец наш, боголиз, кривой, Палагею заел – даже глядеть обидно!
Ефимов (у окна). С кем это она там?
Бобова. Только и твердит: я тебя с земли поднял, я тебя из грязи вынул!
Глинкин. Это мне не интересно…
Бобова. Эка важность – поднял! Эдакую-то бабочку, да не поднять! Всяк бы поднял, да снова положил, дело – дешёвое, а удовольствие большое, – да!
(Ефимов быстро идёт в кухню.)
Глинкин (Бобовой, тихо). Ревнив, чёрт!
Бобова. Без ревности любовь – как без соли хлеб.
Глинкин (идя за Ефимовым). Бобиха, скажи, чтоб скорее собирали обедать!
Бобова (про себя). Поспеешь, дроздова голова!
Полина (с тарелками). Господи, как тут всё нехорошо…
Бобова. Кому прибрать? У вас все – баре.
Полина (развёртывая пакеты). Ты в судьбу веришь?
Бобова. А как же?
Полина. И в бога веришь?
Бобова. И в бога. Что это ты, матушка, спрашиваешь как?
Полина. А кто сильнее: судьба или бог?
Бобова. Ну, уж этого я не знаю… Уж чего не знаю – так не знаю… Этого, поди-ка, и боголюбивый муженёк твой не знает, одноглазый чёрт! Ох, Поля, Поля, тяжела твоя доля…
Полина. Значит – заслужила такую.
Бобова. А ты – полно! Согрешив на грош, на рубль каешься… Ой, ой, утки-то, утки… (Бежит в кухню, в двери сталкивается с Яковлевым.)
Яковлев. Что ты, – слепая?
Бобова. Ох, прости…
Яковлев. Демоны… (Идёт в магазин.)
Полина. Подожди минуту.
Яковлев. Чего такое?
Полина. Напрасно ты сдал флигель.
Яковлев (приостановясь). Это – твоё дело?
Полина (твёрдо). Моё!
Яковлев (удивлён). Чего?
Полина. Это человек нехороший.
Яковлев. А тебе какое дело, а?
Полина (волнуясь). Ты – добрый… ты поймёшь, ведь я – молчу! Я всегда молчу! Ведь уж если я говорю – значит…
Яковлев (строго). Значит – я с тобой должен серьёзно поговорить! Я и поговорю! (Быстро идёт в магазин.)
Полина (оглядывается вокруг, почти с ужасом, шепчет). Ах… ну, хорошо… ну – всё равно…
Клавдия (вбегает со двора, встревожена). Поля, милая! Мой-то накрыл было меня с Ивановым, – слушай-ка, сходи к Дуне – пусть она скажет, что я с ней говорила через забор, – сбегай, милая… Что ты какая? Дурно, что ли, – что ты?..
Полина (как в бреду). Клава, ну – скажи правду: ведь меня можно пожалеть, выслушать? Ведь я всё молчу, я уже третий год молчу, вся живу, спрятавшись в сердце своём, – вся в своём сердце…
Клавдия (беспокойно). Поля, что ты говоришь? Нездоровится тебе?
Полина (тихо, горячо). Подожди, – ну, хорошо: если даже я грешница, если я тяжело согрешила…
Клавдия. Э, что вспомнила…
Полина. Нет, подожди! За грех мой – меня напугали, меня мучили, – господи, как мучили… А в чём я грешна? Разве несчастие – грех? Ведь я же не собака, ведь меня нельзя звать, как собаку, – свистнул кто-то, и я должна бежать к нему, если он свистнул мне, – ведь я же человек, я…
Клавдия (оглядываясь). Ах, да послала бы ты к чёрту своего кривого! Что мне делать? Сейчас придёт мой, – Полинька, сбегай к Дуне-то! Скорей…
Полина. Зачем?
Клавдия. Ах, боже мой, ты ничего не можешь понять…
Полина. Не могу.
Ефимов (идёт из магазина, тягуче говорит). А вы, сударыня, опять начали беседы ваши сквозь забор?
Клавдия. А тебе опять мерещится?
Ефимов. Ты с кем говорила?
Полина (прибирая на столе, машинально говорит). С Дуней говорила она…
Ефимов (смотрит на неё). Я спрошу Дуню!
Клавдия. Спроси.
(Полина вдруг тихонько засмеялась.)
Ефимов. Это над чем же вы?
Полина (почти со слезами, тоскливо). Над собой, право – над собой.
Ефимов. Что же такое смешное в себе нашли вы? Не вижу я ничего весёлого!
Клавдия. При тебе и с горя засмеёшься.
Бобова (зовёт из кухни). Поля, Клава…
(Обе ушли. Глинкин сносит с верха зеркало, в позолоченной старой раме, ставит на пол у лестницы.)
Ефимов (рассматривая себя, вздыхает). Дрянь зеркало.
Глинкин (поправляя галстук). Для местного населения вполне годится.
Ефимов. Дрянь. Человеку надо видеть себя в сиянии всех качеств, а тут – пятно.
