bannerbannerbanner
Жизнь Клима Самгина

Максим Горький
Жизнь Клима Самгина

Полная версия

Самгин мысленно усмехнулся и напомнил себе, что его револьвер – в кармане пальто.

Среди ночи он проснулся, пошел в уборную, но, когда вышел из купе в коридор, кто-то сильно толкнул его в грудь и тихо сказал:

– Назад, дура!

Самгин ударился плечом о ребро двери, вскрикнул:

– Что такое? – в ответ ему повторили:

– Прочь, дура!

Огонь в коридоре был погашен, и Самгин скорее почувствовал, а не увидел в темноте пятно руки с револьвером в ней. Раньше чем он успел сделать что-нибудь, сквозь неплотно прикрытую занавеску ворвалась полоска света, ослепив его, и раздался изумленный шепот:

– О, черт, опять вы!

– Я вас не знаю, – довольно громко сказал Самгин – первое, что пришло в голову, хотя понимал уже, что говорит Инокову.

– Убирайтесь, – прошептал Иноков и, толкнув его в купе, закрыл дверь.

Самгин нащупал пальто, стал искать карман, выхватил револьвер, но в эту минуту поезд сильно тряхнуло, пронзительно завизжали тормоза, озлобленно зашипел пар, – Самгин пошатнулся и сел на ноги Крэйтона, тот проснулся и, выдергивая ноги, лягаясь, забормотал по-английски, потом свирепо закричал:

– Кто такой?

– Тише, – сказал Самгин, тяжело перевалясь на свое место, – слышите?

Впереди, около паровоза, стреляли, – Самгин механически считал знакомые щелчки: два, один, три, два, один, один. При первом же выстреле Крэйтон зажег спичку, осветил Самгина и, тотчас погасив огонек, сказал вполголоса:

– Держите револьвер дулом вниз, у вас дрожат руки.

Самгин, опустив руку, зажал ее вместе с револьвером коленями.

– Бандиты? – догадался Крэйтон и, пробормотав:

«Вот – Америка!» – строго сказал: – Когда откроют дверь – стреляем вместе, – так?

– Да, да, – ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре вагона и голосу, командовавшему за окном:

– Кондуктор, погаси фонарь! Кому я говорю, дура? Стрелять буду, – не болтай фонарем.

«Иноков… Это – Иноков. Второй раз!» – ошеломленно думал Самгин.

– Э, дура!

Хлопнул выстрел, звякнуло стекло, на щебень упало что-то металлическое, и раздался хриплый крик:

– Эй, вы, там! Башки из окон не высовывать, из вагонов не выходить!

Было странно слышать, что голос звучит как будто не сердито, а презрительно. В вагоне щелкали язычки замков, кто-то постучал в дверь купе.

– Не открывать! – строго сказал Крэйтон.

– Напали на поезд! – прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что все еще стреляют. Он не был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.

Время тянулось необычно медленно, хотя движение в вагоне становилось шумнее, быстрее. За окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув:

– Живо!

Самгин так крепко сжимал револьвер коленями, что у него заболела рука; он сунул оружие под ляжку себе и плотно прижал его к мякоти дивана.

– Странно, – сказал Крэйтон. – Они не торопятся, эти ваши бандиты.

Судорожно вздыхал и шипел пар под вагоном, – было несколько особенно длинных секунд, когда Самгин не слышал ни звука, кроме этого шипения, а потом, около вагона, заговорили несколько голосов, и один, особенно громко, сказал:

– Здесь, в этом!

– Не выпускать никого!

Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску окна; деревья за окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.

– Что же – нас взяли в плен? – грубо спросил Крэйтон. – Мы – едем!

Да, поезд шел почти с обычной скоростью, а в коридоре топали шаги многих людей. Самгин поднял занавеску, а Крэйтон, спрятав руку с револьвером за спину, быстро открыл дверь купе, спрашивая:

– Что происходит?

Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.

– Почтовый вагон ограбили, – сказал кондуктор, держа свечку на высоте своего лица и улыбаясь. – Вот отсюда затормозили поезд, вот видите – пломба сорвана с тормоза…

– Сколько ж их было? – густым басом спросил толстый человек.

– Говорят – четверо.

– Кто говорит?

– Товарищ.

– Какой – товарищ, чей?

– Наш, из бригады.

– Везде – товарищи!

Женский голос напряженно крикнул:

– Сколько же, сколько убитых?

Ей сердито ответили:

– Убитых нет!

– Вы скрываете! Они стреляли.

– Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, – сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. – Я одного видел, – поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: «Гаси фонарь, застрелю», и – бац в фонарь! Ну, тут я упал…

– Четверо? – проворчал Крэйтон над ухом Самгина. – Храбрые ребята.

А Самгин подумал:

«Какое презрение надобно иметь к людям, чтобы вчетвером нападать на целый поезд».

Он все время вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.

«Писал стихи».

Он слышал, что кто-то шепчет:

– Обратите внимание: у господина в очках – револьвер.

Самгин, с невольной быстротой, бросил револьвер на диван, а шепот вызвал громкий ответ:

– Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это, знаете…

– Да, странно…

– При наличии солдат…

– Солдат – не филин, он тоже ночью спит. А у них – бомба. Руки вверх, и – больше никаких! – уныло проговорил один из солдат.

– Все-таки надо было стрелять!

– Подняв руки вверх? Бросьте, господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам – человек неизвестный.

– Он говорит верно, – сказал Крэйтон.

На Самгина эти голоса людей, невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.

«Инокова, конечно, поймают…»

Он был недоволен собою, ему казалось, что он вел себя недостаточно мужественно и что Крэйтон заметил это.

«Иноков не мог бы причинить мне вреда», – упрекнул он себя. Но тут возник вопрос: «А что я мог бы сделать?»

И Самгин вошел в купе, решив не думать на эту тему, прислушиваясь к оживленной беседе в коридоре.

– В десять минут обработали!

– В семь.

– Вы считали?

– Солдат говорил дерзко, – это не подобает солдату. Я сам – военный.

– Кондуктор, – почему нет огня?

– Провода порваны, ваше благородие.

Вошел Крэйтон, сел на диван и сказал, покачивая головою:

– Ваши соотечественники – фаталисты.

Самгин промолчал, оправляя постель, – в коридоре бас высокого человека умиротворенно произнес:

– Что ж, господа: возблагодарим бога за то, что остались живы, здоровы…

– Скоро Уфа.

Зевнув, заговорил Крэйтон:

– Вы напрасно бросаете револьвер так. Автоматические револьверы требуют осторожности.

– Я бросил на мягкое, – сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например – Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом», – вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал:

– Вы же видите: Дума не в силах умиротворить страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей…

– Вы дайте нам маленьких, да умных!

– Господа! Все так переволновались, а мы мешаем спать.

– Очень умно сказано, – проворчал Крэйтон и закрыл купе.

Самгин уснул и был разбужен бешеными криками Крэйтона:

– Вы не имете права сдерживать меня, – кричал он, не только не заботясь о правильности языка, но даже как бы нарочно подчеркивая искажения слов; в двери купе стоял, точно врубленный, молодой жандарм и говорил:

– Не приказано.

– Но я должен давать несколько телеграмм – понимаете?

– Никого не приказано выпускать, – и обратился к Самгину: – Объясните им: поезд остановлен за семафором, вокзал – дальше.

– Вы слышите? Не позволяют давать телеграмм! Я – бежал, скочил, может быть, ломал ногу, они меня схватали, тащили здесь – заткнули дверь этим!

Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась, и глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он сидел на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол, и рычал:

– Вы должны знать, когда вы арестуете! Это – дикость! Я – жалуюсь! Я протестую моему послу Петербург!

– Успокойтесь! – посоветовал Самгин. – Сейчас выясним – в чем дело?

Поглаживая ногу, Крэйтон замолчал, и тогда в вагоне стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув на Самгина, голова исчезла.

«Чертовщина какая-то», – подумал Самгин и спросил жандарма: в чем дело?

– Проверка документов, – вежливо и тихо ответил жандарм. – Поезд был остановлен автоматическим тормозом из этого вагона. Сосед ваш думали, что уже вокзал, спрыгнули, ушибли ногу и – сердятся.

– Ногу я сломил! – вновь зарычал Крэйтон. – Это я тоже буду протестовать. Она была немножко сломлен, раньше года, но – это ничего!

Жандарм посторонился, его место заняли чернобородый офицер и судейский чиновник, горбоносый, в пенсне, с костлявым ироническим лицом. Офицер потребовал документы. Крэйтон выхватил бумажник из бокового кармана пиджака, крякнул, скрипнул зубами и бросил документ на колени Самгина. Самгин – передал офицеру вместе со своим, а тот, прочитав, подал через плечо свое судейскому. Все это делалось молча, только Крэйтон, отирая платком пот с лица, ворчливо бормотал горячо шипящие английские слова. Самгин, предчувствуя, что в этом молчании нарастают какие-то серьезные неприятности для него, вздохнул и закурил папиросу. Судейский чиновник, прочитав документы, поморщился, пошептал что-то на ухо офицеру и затем сказал:

 

– Разрешите заявить, господа, наши искренние извинения за причиняемое вам беспокойство…

Крэйтон, махнув на него шляпой, зарычал сквозь зубы:

– О, нет! Это меня не… удовлетворяет. Я – сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я требую доктора… – Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?

– Нет, – сказал Самгин.

– И ночью, перед тем, как поезд остановился между станциями, не слышали шума около вашей двери?

– Я – проснулся, когда поезд уже стоял, – ответил Самгин, а Крэйтон закричал:

– Я – тоже спал, да! Я был здоровый человек и хорошо спал. Теперь вы сделали, что я буду плохо спать. Я требую доктора.

Офицер очень любезно сказал ему, что сейчас поезд подойдет к вокзалу.

– И железнодорожный врач – к вашим услугам.

– О, благодарю! Но предпочел бы, чтоб в его услугах нуждались вы. Здесь есть наш консул? Вы не знаете? Но вы, надеюсь, знаете, что везде есть англичане. Я хочу, чтоб позвали англичанина. Я тут не уйду.

Судейский продолжал ставить перед Самгиным какие-то пустые вопросы, потом тихонько попросил его:

– Вы успокойте вашего соседа, а то он своей истерикой вызовет внимание публики, едва ли приятное для него и для вас.

Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но – молча кивнул головой. Чиновник и офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко сжал зубы, – на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его лицо.

Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину:

– Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна, пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!

И, вздохнув, философически заключил:

– Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, – это его не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», – сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. – Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: – По-русски это – прилично, но, кажется, неинтересно…

Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал, выпил кофе и отправился гулять, думая, что за последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.

Явилась даже смелая мысль: интересно бы встретить Инокова еще раз, но, конечно, в его свободное от профессиональных занятий время.

«Я дважды спас его от виселицы, – как оценивает он это?.. А Крэйтон – весьма типичен. Человек аристократической расы. Уверенность в своем превосходстве над всеми людьми».

Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутно-желтой, а Уфа – голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью – бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли «Озимандия».

 
Пустыня мертвая и небеса над ней.
 

Через два дня, вечером, у него сидела Марина, в платье цвета оксидированного серебра. Крэйтон предугадал верно: она смеялась, слушая рассказ о нападении на поезд, о злоключениях и бешенстве англичанина.

– Нет, как хочешь, а – все-таки – молодцы! Это – ловко!

«Сказать ей про Инокова?» – спросил себя Самгин.

– Ах, Лионель, чудак! – смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: – Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!

И, помолчав, облизнув губы, она продолжала, приподняв одну бровь, усмехаясь:

– Теперь – купец у власти, а капиталов у него – не велик запас, так он и начнет иностранцев звать: «Покупайте Россию!»

– Шутишь ты, все шутишь, – сказал Самгин, чтоб сказать что-нибудь; она ответила:

– Вижу – скучно тебе, вот и шучу. Да, и – что мне делать? Сыта, здорова…

Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, – рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса:

– Интересный человек! Конечно, попадет на вешалку. Уж попадет… Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я – пристрастна к таким людям.

– Ты знаешь, что я многого не понимаю в тебе, – сказал Самгин.

– Знаю, – согласилась она; очень просто прозвучало это ее слово.

– А хотелось бы понять, – добавил Самгин. – У меня к тебе сложилось отношение, которое… требует ясности…

Смеясь, она спросила:

– Не посвататься ли хочешь?

Но тотчас же сказала:

– Это я тоже шучу. Понимаю, что свататься ты не намерен. А рассказать себя я тебе – не могу, рассказывала, да ты – не веришь. – Она встала, протянув ему руку через стол и говоря несколько пониженным голосом:

– Вот что, через несколько дней в корабле моем радение о духе будет, – хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот? В щелочку, – добавила она и усмехнулась.

Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой – непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она против воли своей сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.

– Я буду страшно благодарен, – торопливо сказал он, а Марина повторила:

– В щелочку, издали. Ну, – будь здоров!

Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее – сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.

«Идол. Златоглазый идол», – с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел – о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина – член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.

«Вот, наконец, открываются двери тайны», – сказал он себе и присел на стул, барабаня пальцами по колену, покручивая бородку. Шутка не удалась ему.

Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это – человек, ограниченный мистикой, метафизикой.

«Слишком умна для того, чтобы веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры в бога или черта!» – размышлял он.

То, что она говорила о разуме, определенно противоречило ее житейской практике. Ее слова о духе и вообще все, что она, в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, – было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти. Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это ничего не объясняло ему, он даже подумал: «Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то не понял. Я никогда не спорил с нею на эту тему, не могу, не хочу спорить, но – почему я как будто боюсь поссориться с нею?»

Чувство тревоги – росло. И в конце концов вдруг догадался, что боится не ссоры, а чего-то глупого и пошлого, что может разрушить сложившееся у него отношение к этой женщине. Это было бы очень грустно, однако именно эта опасность внушает тревогу.

«Но ведь, в сущности, вопрос решается очень просто: не пойду», – подумал он.

Но это не было решением. На другой день после праздника Троицы – в Духов день – Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на улицу. За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле – провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.

Самгин смотрел на плотную, празднично одетую массу обывателей, – она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами. Так же, как тогда, сокрушительно шаркали десятки тысяч подошв по булыжнику мостовой. Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей. Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин. В небе басовито и непрерывно гудела медь колоколов, заглушая пение многочисленного хора певчих. Яростно, ослепительно сверкая, толпу возглавлял высоко поднятый над нею золотой квадрат иконы с двумя черными пятнами в нем, одно – побольше, другое – поменьше. Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, – Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.

За иконой медленно двигались тяжеловесные, золотые и безногие фигуры попов, впереди их – седобородый, большой архиерей, на голове его – золотой пузырь, богато украшенный острыми лучиками самоцветных камней, в руке – длинный посох, тоже золотой. Казалось, что чем дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, – тем более плотным становится этот живой поток золота, как бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей. Течение толпы было мощно и все в общем своеобразно красиво, – Самгин чувствовал это.

Но он предпочел бы серый день, более сильный ветер, больше пыли, дождь, град – меньше яркости и гулкого звона меди, меньше – праздника. Не впервые видел он крестный ход и всегда относился к парадам духовенства так же равнодушно, как к парадам войск. А на этот раз он усиленно искал в бесконечно текущей толпе чего-нибудь смешного, глупого, пошлого. Вспомнил, что в романе «Воскресение» Лев Толстой назвал ризу попа золотой рогожей, – за это пошленький литератор Ясинский сказал в своей рецензии, что Толстой – гимназист. Было досадно, что икону, заключенную в тяжелый ящик киота, люди несут так легко.

«Марина была бы не тяжелее, но красивей, величественнее…»

Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием проводим защитницу нашу», – вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что – по их верованию – способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила:

– «Кого хоронят?»

– «Революцию, тетка», – ответили ей.

Это несколько разогрело мысли Самгина, – он, уже с негодованием, подумал:

«Ради этого стада, ради сытости его Авраамы политики приносят в жертву Исааков, какие-то Самойловы фабрикуют революционеров из мальчишек…»

Тут он вспомнил:

 

«А может, мальчика-то не было?..»

Он уже не скрывал от себя, что негодование разогревает в себе искусственно и нужно это ему для того, чтобы то, что он увидит сегодня, не оказалось глупее того, что он уже видит.

«Мальчишество, – упрекнул он себя и усмехнулся, подумав: – Очевидно, она много значит для меня, если я так опасаюсь увидеть ее в глупом положении».

Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, – катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, – тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, – на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.

«Значит – далеко ехать», – сообразил Самгин, поспешно оделся и вышел к воротам.

Захарий, молча кивнув ему головой и подождав, когда он уселся, быстро погнал лошадь, подпрыгивая на козлах, точно деревянный. Город был пустой, и шум раздавался в нем, точно в бочке. Ехать пришлось недолго; за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в окнах верхнего не осталось ни одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».

Самгин вздохнул и поправил очки. Въехали на широкий двор; он густо зарос бурьяном, из бурьяна торчали обугленные бревна, возвышалась полуразвалившаяся печь, всюду в сорной траве блестели осколки бутылочного стекла. Самгин вспомнил, как бабушка показала ему ее старый, полуразрушенный дом и вот такой же двор, засоренный битыми бутылками, – вспомнил и подумал:

«Возвращаюсь в детство».

Лошадь осторожно вошла в открытые двери большого сарая, – там, в сумраке, кто-то взял ее за повод, а Захарий, подбежав по прыгающим доскам пола к задней стенке сарая, открыл в ней дверь, тихо позвал:

– Пожалуйте!

Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, – они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, – на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его – в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал:

– Осторожно.

В темноте под ногами заскрипели ступени лестницы, распахнулась еще дверь, и Самгина ослепил яркий луч солнца.

– Подождите минутку, я – сейчас! – тихо сказал Захарий и, притворив дверь, исчез.

Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, – широкий кожаный диван, пред ним, на полу, – старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу – шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены – два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан. В комнате душно, голые стены ее окрашены голубоватой краской, и все в ней как будто припудрено невидимой, но едкой пылью. Самгин сел в кресло, закурил, налил в стакан воды и не стал пить: вода была теплая, затхлая. Прислушался, – в доме было неестественно тихо, и в этой тишине, так же как во всем, что окружало его, он почувствовал нечто обидное. Бесшумно открылась дверь, вошел Захарий, – бросилось в глаза, что волос на голове у него вдвое больше, чем всегда было, и они – волнистее, точно он вымыл и подвил их.

– Пожалуйте, – шепотом пригласил он. – Только – папироску бросьте и там не курите, спичек не зажигайте! Кашлять и чихать тоже воздержитесь, прошу! А уж если терпенья не хватит – в платочек покашляйте.

Он взял Самгина за рукав, свел по лестнице на шесть ступенек вниз, осторожно втолкнул куда-то на мягкое и прошептал:

– Вот, садитесь, отсюда все будет видно. Только уж, пожалуйста, тихо! На стене тряпочка есть, найдете ее…

В темноте Самгин наткнулся на спинку какой-то мебели, нащупал шершавое сиденье, осторожно уселся. Здесь было прохладнее, чем наверху, но тоже стоял крепкий запах пыли.

«Посмотрим, как делают религию на заводе искусственных минеральных вод! Но – как же я увижу?» Подвинув ногу по мягкому на полу, он уперся ею в стену, а пошарив по стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною в палец, светлая полоска.

Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, – вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, – точно углубление в ней, – бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?

«Какой-то фокус».

Напрягая зрение, он различил высоко под потолком лампу, заключенную в черный колпак, – ниже, под лампой, висело что-то неопределенное, похожее на птицу с развернутыми крыльями, и это ее тень лежала на воде.

«Не очень остроумно», – подумал Самгин, отдуваясь и закрыв глаза. Сидеть – неудобно, тишина – неприятна, и подумалось, что все эти наивные таинственности, может быть, устроены нарочно, только затем, чтоб поразить его.

Под полом, в том месте, где он сидел, что-то негромко щелкнуло, сумрак пошевелился, посветлел, и, раздвигая его, обнаруживая стены большой продолговатой комнаты, стали входить люди – босые, с зажженными свечами в руках, в белых, длинных до щиколоток рубахах, подпоясанных чем-то неразличимым. Входили они парами, мужчина и женщина, держась за руки, свечи держали только женщины; насчитав одиннадцать пар, Самгин перестал считать. В двух последних парах он узнал краснолицего свирепого дворника Марины и полуумного сторожа Васю, которого он видел в Отрадном. В длинной рубахе Вася казался огромным, и хотя мужчины в большинстве были рослые, – Вася на голову выше всех. Люди становились полукругом перед чаном, затылками к Самгину; но по тому, как торжественно вышагивал Вася, Самгин подумал, что он, вероятно, улыбается своей гордой, глупой улыбкой.

Огни свеч расширили комнату, – она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, – окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, – ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста – задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», – сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.

Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин – лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все – молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, – точно подросток, – коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.

«Сейчас появится она, все эффекты готовы», – решил Самгин.

Марина вышла не очень эффектно: сначала на стене, за стулом, мелькнула ее рука, отбрасывая черный занавес, потом явилась вся фигура, но – боком; прическа ее зацепилась за что-то, и она так резко дернула рукою материю, что сорвала ее, открыв угол двери. Затем, шагнув вперед, она поклонилась, сказав:

– Здравствуйте, сестры и братья по духу!

Полсотни людей ответили нестройным гулом, голоса звучали глухо, как в подвале, так же глухо прозвучало и приветствие Марины; в ответном гуле Самгин различил многократно повторенные слова:

– Матушка, родимая, владычица духовная…

Каждый из них, поклонясь Марине, кланялся всем братьям и снова – ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она – белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину выше ростом. Захарий высоко поднял свечу и, опустив ее, погасил, – то же сделала маленькая женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали свечи за спины себе, в угол. Марина громко и сурово сказала:

– Так исчезнет свет ложный! Воспоем славу невидимому творцу всего видимого, великому духу!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69  70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84  85  86  87  88  89  90  91  92  93  94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105  106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126 
Рейтинг@Mail.ru