Максим Горький
Кирилка
– Вы говорите – голоден? – раздраженно воскликнул земский. – Но, чёрт возьми, почему? Нужно понять, по-че-му он голоден? Почему, скажите ради бога, сорок – пятьдесят лет тому назад он не знал, что такое голод?
Я говорю… я… я вот сам голоден! Да, чёрт, в данную минуту, я сам, по его милости, голоден! А! Как это вам нравится? Я приказывал – переправить сюда лодки и ждать меня… Приезжаю… Сидит Кирилка. Тьфу!
Нет, это, я вам скажу, просто идиоты…
– Действительно, – очень бы приятно покушать! – меланхолически сказал Мамаев.
– Н-да, – вздохнул Исай…
И все мы, раздраженные спором, уже не раз сердито фыркавшие друг на друга, замолчали, объединенные желанием есть, и посмотрели на Кирилку, который под нашими взглядами передернул плечом и стал медленно стаскивать шапку с своей головы…
– Как же это ты, брат, насчет лодки-то?.. – укоризненно сказал Исай.
– Да ведь что же лодка?.. Хоша бы она и была – ее не съешь… – виновато ответил Кирилка. Мы все четверо отвернулись от него.
– Шесть часов сижу здесь, – объявил Мамаев, взглянув на золотые часы, вынутые им из кармана, – из своего кармана, должен я прибавить.
– Вот извольте видеть! – раздраженно воскликнул земский и повел усами. – А эта бестия… говорит – скоро образуется затор… Ты! скоро, что ли?
Очевидно, земский полагал, что Кирилка имеет некую власть над рекой и движением льда по ней, и было ясно, что Кирилка действительно виновен в этом, потому что вопрос земского привел в движение все члены мужичонки.
Кирилка двинулся на самый край бугра, прикрыл глаза ладонью и стал, наморщив лоб, смотреть вдаль, зачем-то дрыгая левой ногой и шевеля губами, как будто он шептал заклинания реке.
Лед шел сплошною массой, синеватые льдины с глухим шорохом лезли одна на другую, ломались, трещали, рассыпались на мелкие куски: порою между ними появлялась мутная вода и исчезала, затираемая льдом. Казалось, огромное тело, пораженное накожной болезнью, всё в струпьях и ранах, лежит пред нами, а чья-то могучая невидимая рука очищает его от грязной чешуи, и казалось – пройдет еще несколько минут – река освободится от тяжелых оков и явится перед нами широкая, могучая, прекрасная, сверкнут из-под снега и льда ее волны, и солнце, прорвав тучи, радостно и ярко взглянет на нее.
– Теперь уж – сичас, вашбродие! – оживленно воскликнул Кирилка. – Редеет, – эна там! вона у косы!
Он простирал руку с шапкой вдаль, где я ничего не видел, кроме льда…
– До Ольховой далеко?
– Ежели прямо идти, верст пять, вашбродие…
– Ч-чёрт… гм! Может быть, у тебя есть что-нибудь? Картофель, хлеб?
– Хлеб?.. Это точно, хлеб есть… А картофелю нету… не родилось его ныне, картофелю-то…
– С тобой хлеб?
– Хлеб-то? за пазухой, вон он…
– На кой чёрт ты носишь его за пазухой?
– Да его немного, вашбродие, фунта с два… и опять же – теплее он от этого…
– Э, дурак… Надо было давеча еще кучера послать в Ольховую! Молока бы, что ли, выпить… но этот все твердит – чичас! чичас!.. Этакая мерзость!
Земский начал зло дергать усы, а Мамаев ласково уставился на пазуху мужика, который стоял, понурив голову, и медленно поднимал к ней руку с шапкой. Исай делал Кирилке какие-то знаки пальцами; мужик взглянул на него и стал бесшумно подвигаться в его сторону, обернув лицо к спине земского начальника.
Лед редел, между льдинами являлись трещины, точно морщины на скучном, бескровном лице. Играя на нем, они придавали реке то одно, то другое выражение, всегда одинаково мудрое, всегда холодное, но – то печальное, то насмешливое, то искаженное болью. Сырая масса облаков смотрела на игру льда неподвижно, бесстрастно, шорох льдин о песок звучал, как чей-то робкий шёпот, и наводил уныние.
– Дай мне, брат, хлебца! – услыхал я подавленный шёпот Исая.
И в то же время Мамаев густо крякнул, а земский громко и сердито сказал:
– Кирилка! дай сюда хлеб…
Мужичонка сорвал одной рукой шапку с головы, другую руку сунул за пазуху и, положив хлеб на шапку, протянул его к земскому, изогнувшись чуть не в дугу. Взяв хлеб в руку, земский брезгливо оглянул его и с кислой улыбкой под усами сказал нам:
