Максим Горький
Кирилка
– Господа! Все мы, я вижу, являемся претендентами на обладание этим куском, и все мы имеем на него одинаковое право, – право людей, которые хотят есть… Что же? Разделим пополам… сию скудную трапезу… Чёрт возьми! вот смешное положение, но, поверите ли, торопясь застать дорогу, я так спешил… Извольте…
Отломив себе, он подал кусок хлеба Мамаеву. Купец прищурил глаз, склонив голову набок, и, измерив хлеб, откромсал свою долю. Остатки взял Исай и разделил со мною. Мы снова сели в ряд и стали дружно, молча жевать этот хлеб, хотя он был похож на глину, имел запах потной овчины и квашеной капусты и… неизъяснимый вкус…
Я ел и наблюдал, как по реке плывут грязные лохмотья ее зимних одежд.
– Вот, – говорил земский, с упреком глядя на кусок в своей руке, – извольте видеть – это хлеб! В то время, как за границей крестьянин имеет вино, сыр, пшеничный хлеб, – наш мужик ест… эту гадость. Мякина в нем, кислота какая-то… и этим питаются накануне двадцатого столетия!.. А почему?
Так как вопрос был обращен к Мамаеву, купец тяжело вздохнул и скромно ответил:
– Пишша не тово… не располагает…
– А по-че-му-с?
– Истощала почва земли… так сказать…
– Хм! Полноте! Эти разговоры об истощении земли – просто выдумка земских статистиков…
Кирилка вздохнул и поправил шапку на голове.
– Ты! Скажи – земля родит? – обратился к нему земский.
– Да ить… она всяко… когда ей в мочь, то она – сколько угодно!
– Не виляй! Говори прямо – родит?
– То есть… стало быть, ежели…
– Вре-ешь!
– Ежели руки к ней, то она – ничего…
– Ага-а! Вы слышите – руки! Вот потому-то она и не родит, что рук к ней некому приложить… Что мы видим? Пьянство и распущенность… леность.
Руководителя нет. Недород – на сцену выступает земство: на, сей, батюшка, на, ешь, батюшка… Не-ет-с, это непорядок! Почему до шестьдесят первого года родила? Потому что – если недород – сейчас его, голубчика… мужика то есть – пожалуйте-ка сюда! Вы как пахали? Вы как сеяли? Потом дадут ему – сей! И – родит, о, поверьте! А теперь, живя за пазухой у земства, он спрятал все свои способности… потому что не знает, как употребить их с большей пользой для себя, а указать некому…
– Это – точно, помещик мог заставить всё, что угодно, – уверенно сказал Мамаев. – Он что хотел из мужика делал…
– Музыкантов, живописцев, танцоров, актеров… – с жаром подхватил земский. – Всё, что угодно!
– Истинно-с!.. Я вот тоже помню, когда еще мальчишкой был… так у нас… у графа… в дворне был один… подражатель, так сказать…
– Н-да?
– Всему выучился подражать! Не токмо звукам, которые от человека и скота… но даже деревянным и иным… изображал, как доску пилят или стекло бьется. Надует щеки и – хорошо выходило! А то, бывало, граф скажет:
«Федька! лай, как Злобная лает! Федька! лай, как Перехват!..» И лает. Вот до чего достиг! Теперь бы за этакое искусство мно-ого денег можно взять!
– Лодки едут! – возгласил Исай.
– А! Наконец!
– Вот и дождались… – с улыбкой сказал мне Мамаев.
– Да…
– Уж это всегда так: ждешь, ждешь и… дождешься! Всему есть свой конец…
– Ведь это утешительно, – не правда ли?
– Еще бы-с!
– Ежели бы не это – многие совсем не могли бы жизнь терпеть, – сказал Исай.
У того берега реки среди льда копошились две длинные темные точки.
– Лезут, – сказал Кирилка, посмотрев на них.
Земский начальник искоса взглянул на него и спросил:
– Ну что, всё пьешь?
Кирилка виновато ответил:
– Ежели когда случится… выпиваю…
– А лес воруешь?
– Зачем мне лес, вашбродие!
– Нет, однако?
– Никогда я, вашбродие, не займовался лесом! – сказал Кирилка и даже головой потряс отрицательно.
– А судил я тебя за что?
– Известно… судили вы, это точно…
– За что?
– Как вы начальники… то вам и положено судить нас.
– Хи-итрая ты бестия! Ну, а с барж, во время паузка, тоже воруешь по-прежнему?
– Я, вашбродие, один раз попробовал.
– Да и то попал, ха-ха-ха!
– Не привышно нам это – потому и попал.
– Надо приучиться? ха-ха-ха!
– Хе-хе-хе! – смеялся Мамаев.
