Максим Горький
Литературные забавы
Казалось бы, что из признания факта этих слабостей необходимо следует единственно правильный вывод: надо учиться! Автор, видимо, и желал сказать это, но сказал в такой форме:
«Дело пролетариата и теория его, теория марксизма, неопровержимы. Вот почему мы должны искать факты, которые могли бы „опровергнуть“ их».
Так и написано. А вся статья, насколько можно понять смысл её, написана, должно быть, затем, чтоб сказать: «Искусство должно служить „объективной“ истине». А на кой она чёрт нужна автору и что такое эта «объективная истина» – об этом он себя, очевидно, не спрашивал, и каково её отношение к «субъективной» правде пролетариата, к революционной целесообразности, к правде эпохи, организующей миллионы людей как новую творческую силу, – об этом автор, должно быть, не думал.
Между тем «объективная истина» даже не фотография, а нечто гораздо хуже, – хуже потому, что она двулична, – «дуалистична», как говорят люди, читавшие философические книжки. Она берёт человека, противопоставляя его миру, обществу, среде, и берёт его утешительно пёстреньким, одновременно совмещающим в себе честное и подлое, глупое и хитрое, берёт его как нечто, за власть над чем – по Достоевскому – борются «бог и дьявол». «Человек обречён на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх», а «верх» этот обычно какая-нибудь жалкая низость, в недрах которой страдалец успокаивается. Человек всегда чья-нибудь жертва: государства, «общества», «среды», сексуальных эмоций, извращённых до однополой любви, – хотя весьма заметно, что и под этой «любовью» у мещан спрятан расчётец: жить с мужчиной дешевле, чем с женщиной, дешевле и спокойнее – детей не будет. Мещанин вообще и всегда страдалец, даже и тогда, когда он материально устроился вполне благополучно, но чувствует, что благополучие его непрочно, что вокруг его лисьей норы есть руки, готовые содрать с него кожу, – руки мещан более крупного калибра. Мещанин весьма заинтересован в том, чтоб существовала «объективная истина», чтоб литература изображала его начинённым непримиримыми противоречиями мысли и чувства. Это очень устраивает его – объясняет, оправдывает, успокаивает. Пред нашей литературной молодёжью отличная, никем ещё не тронутая тема: мещанин в страдании и спасительность объективной истины. К этой теме близко подошёл в романе «Бювар и Пекюше» только один проницательный Флобер, непримиримый враг мещанства, враг с правой стороны. Где-то в корне своём «объективная истина» равноценна религии: она тоже пытается утешать, но она, пожалуй, вреднее религии, ибо обманывает более искусно. В конце концов она внушает: «Так было – так будет». Но о ней поговорим в другой раз.
Итак – «слабость мысли, слабость философии», говорит любитель объективизма в литературе. Известно, что «философы объясняют мир»[12]; пролетариат создан историей для того, чтоб изменить этот мир, и уже весьма успешно начал это трудное, прекрасное дело. Напомню, что недавно на съезде писателей Союза Советов пролетариат – не как диктатор, а как читатель-друг, о котором тосковали Салтыков-Щедрин и многие другие[13], – громко, на весь мир заявил о своей высокой оценке литературы, о любви к ней, о надежде, что литераторы дадут ему хорошие, честные книги, а литераторы в ответ единодушно заявили о своей готовности работать «в контакте» с ним, согласно с его революционной деятельностью, сообразно творимой им «легенде» и правде эпохи – «субъективной» правде сотен миллионов людей, которые постепенно сознают своё право быть хозяевами жизни.
Против этой правды – «объективная» правда прошлого. О чём бы она ни говорила, в каких бы словах ни выражалась, она всегда не что иное, как более или менее умело скрытое стремление личности утвердить своё «идейное» право на узурпацию чужого труда, право на паразитизм. Эта «гуманитарная» личность, воспитанная веками внушений религии и философии фарисеев, иезуитов, инквизиторов, – эта личность неизлечимо заражена сладострастной любовью к «трагедиям» жизни. Её садическая любовь корыстна, ибо, всячески подчёркивая, отмечая, изображая «неудобства бытия» единоличников и «душевные» их страдания, утверждает неизбежность страданий, может быть, помимо воли своей, но утверждает, ибо не хочет или не умеет возбуждать физиологическую брезгливость и ненависть к основному источнику моральных и материальных неудобств жизни – человеческой глупости, жадности, зависти и к мамаше их, старой ведьме – собственности, для мещанства всё ещё пресвятой и преподобной.
Эта любовь корыстна, ибо для неё «драматизм» социального бытия – «кислород искусства, естественный материал» художника. Эта любовь не только корыстна, но нередко и озлоблена, ибо среди литераторов прошлого есть фигуры «объективистов», которые в работе своей явно руководились таким принципом: мне – плохо, так да будет же плохо и тебе, читатель! Это уже злоба прокажённых, злоба людей, которые мстят за свою болезнь здоровым людям.
Могут указать, что людям не на чем было учиться писать о радостях жизни. Это, конечно, правильное объяснение, ибо в прошлом почти вычеркнута была из жизни радость свободного труда, восторг достижений творчества. Я говорю – почти, потому что даже и подневольный труд на грабителей мира всё-таки увлекал и радовал, но этой радости не замечали, если она не являлась радостью богатого мужика, собирающего хлеб в житницу свою.
Мир, чернорабочий мир, который положил основание культуре прошлого, а ныне решился создать свою, – этот мир стремится к здоровой, радостной жизни, он давно уже заслужил право на такую жизнь и всё яснее видит, что её можно построить только тогда, когда будут разрушены все устои государства буржуазного, когда всюду будет вырвана с корнем собственность, основа единоличия, общественной иерархии и одичания, озверения людей. Жалобы единоличника, профессионального и привычного потребителя, на драматизм личного бытия, конечно, реальны, и мотивы жалоб крайне разнообразны: человек – «венец природы» и «звучит гордо», это – неоспоримо, но также неоспоримо, что он бывает мерзавцем, убийцей вождей пролетариата, предателем родины, изумительным лицемером, врагом рабочего класса, шпионом капиталистов, – в таковых его качествах он подлежит беспощадному уничтожению. «Ах, конечно, трагически трудно жить, когда каблуки сапог стоптаны, жена соседа красивее моей, Бокову дали орден, а мне, Кошкину, только премию – отрез на брюки, коробки спичек сделаны небрежно, открываются с трудом, – подумайте, миллионы людей пользуются спичками, сосчитайте, какое огромное количество энергии бесплодно тратит страна, открывая эти скверно сделанные коробки. Вот как мы изменяем мир!»
