Максим Горький
Мой спутник

Полная версия

– А я нэ хачу! – категорически сказал он.

– Не пой! – согласился я.

– И ты нэ пой! – строго внушал Шакро.

– Нет, я уж лучше буду…

– Послушай, – что ты думаишь? – гневно заговорил Шакро. – Кто ты такой?

Есть у тэбэ дом? Есть у тэбэ мать? Отэц? Есть родные? Зэмли? Кто ты на зэмле? Ты – человэк, думаишь? Это я человэк! У менэ всё есть!.. – Он постукал себя в грудь.

– Я кнэзь!.. А ты… ты – нычего! Нычего нэт! А мэнэ знаит Кутаис, Тыфлыс!.. Панымаишь?

Ты нэ иди протыв мэнэ! Ты мне служишь? – Будышь доволен! Я заплачу тэбэ дэсять раз!

Ты так дэлаешь мне? Ты нэ можишь дэлать иное; ты сам гаварыл, что бог вэлел служить всем бэз награда! Я тэбэ награжу! Зачэм ты мэнэ мучаишь? Учишь, пугаишь? Хочешь, чтобы я был как ты? Это нэ харашо! Эх, эх, эх!.. Фу, фу!..

Он говорил, чмокал, фыркал, вздыхал… Я смотрел ему в лицо, разинув рот от изумления. Он, очевидно, выливал предо мной все возмущения, обиды и недовольства мною, накопленные за всё время нашего путешествия. Для вящей убедительности он тыкал мне пальцем в грудь и тряс меня за плечо, а в особенно сильных местах налезал на меня всей своей тушей. Нас поливал дождь, над нами непрерывно грохотал гром, и Шакро, чтоб быть услышанным мною, кричал во всё горло.

Трагикомизм моего положения выступил предо мной яснее всего и заставил меня расхохотаться что было моих сил…

Шакро, плюнув, отвернулся от меня.

VIII

…Чем ближе мы подходили к Тифлису, тем Шакро становился сосредоточеннее и угрюмее. Что-то новое появилось на его исхудалом, но всё-таки неподвижном лице.

Недалеко от Владикавказа мы зашли в черкесский аул и подрядились там собирать кукурузу.

Проработав два дня среди черкесов, которые, почти не говоря по-русски, беспрестанно смеялись над нами и ругали нас по-своему, мы решили уйти из аула, испуганные всё возраставшим среди аульников враждебным отношением к нам. Отойдя вёрст десять от аула, Шакро вдруг вытащил из-за пазухи свёрток лезгинской кисеи и с торжеством показал мне, воскликнув:

– Больши нэ надо работать! Продадым – купым всего! Хватыт до Тыфлыса!

Панымаишь?

Я был возмущён до бешенства, вырвав кисею, бросил её в сторону и оглянулся назад. Черкесы не шутят. Незадолго пред этим мы слышали от казаков такую историю: один босяк, уходя из аула, где работал, захватил с собой железную ложку. Черкесы догнали его, обыскали, нашли при нём ложку и, распоров ему кинжалом живот, сунули глубоко в рану ложку, а потом спокойно уехали, оставив его в степи, где казаки подняли его полуживым. Он рассказал это им и умер на дороге в станицу. Казаки не однажды строго предостерегали нас от черкесов, рассказывая поучительные истории в этом духе, – не верить им я не имел основания.

Я стал напоминать Шакро об этом. Он стоял предо мной, слушал и вдруг, молча, оскалив зубы и сощурив глаза, кошкой бросился на меня. Минут пять мы основательно колотили друг друга, и, наконец, Шакро с гневом крикнул мне:

– Будэт!..

Измученные, мы долго молчали, сидя друг против друга… Шакро жалко посмотрел туда, куда я швырнул краденую кисею, и заговорил:

– За что дрались? Фа, фа, фа!.. Очэнь глупо. Развэ я у тэбэ украл? Что тэбэ – жалко? Минэ тэбэ жалко, патаму и украл… Работаишь ты, я нэ умэю… Что минэ делать? Хотэл помочь тэбэ…

Я попытался объяснить ему, что есть кража…

– Пожалуйста, ма-алчи! У тэбэ галава как дерево… – презрительно отнёсся он ко мне и объяснил: – Умирать будишь – воравать будишь? Ну! А развэ это жизнь?

Малчи!

Боясь снова раздражить его, я молчал. Это был уже второй случай кражи. Ещё раньше, когда мы были в Черноморье, он стащил у греков-рыбаков карманные весы.

Тогда мы тоже едва не подрались.

– Ну, – идём далшэ? – сказал он, когда оба мы несколько успокоились, примирились и отдохнули.

Пошли дальше. Он с каждым днём становился всё мрачней и смотрел на меня странно, исподлобья. Как-то раз, когда мы уже прошли Дарьяльское ущелье и спускались с Гудаура, он заговорил:

– Дэнь-два пройдёт – в Тыфлыс придём. Цце, цце! – почмокал он языком и расцвёл весь. – Приду домой, – гдэ был? Путэшествовал! В баню пайду… ага! Есть буду много… ах, много! Скажу матэри – очэнь хачу есть! Скажу отцу – просты мэнэ! Я видэл мынога горя, жизнь видэл, – разный! Босяки очэнь харроший народ! Встрэчу когда, дам рубль, павэду в духан, скажу – пей вино, я сам был босяк! Скажу отцу про тэбэ… Вот человэк, – был минэ как старший брат… Учил мэнэ. Бил мэнэ, собака!.. Кормил. Тэперь, скажу, корми ты его за это. Год корми! Год корми – вот сколько! Слышишь, Максым?

Я любил слушать, когда он говорил так; он приобретал в такие моменты нечто простое и детское. Такие речи были мне и потому интересны, что я не имел в Тифлисе ни одного человека знакомого, а близилась зима – на Гудауре нас уже встретила вьюга. Я надеялся немного на Шакро.

Мы шли быстро. Вот и Мцхет – древняя столица Иберии. Завтра придём в Тифлис.

Ещё издали, вёрст за пять, я увидал столицу Кавказа, сжатую между двух гор.

Конец пути! Я был рад чему-то, Шакро – равнодушен. Он тупыми глазами смотрел вперёд и сплёвывал в сторону голодную слюну, то и дело с болезненной гримасой хватаясь за живот. Это он неосторожно поел сырой моркови, нарванной по дороге.

– Ты думаешь, я – грузински дыварянин – пайду в мой город днём такой, рваный, грязный? Нэ-эт!.. Мы падаждем вэчера. Стой!

Мы сели у стены какого-то пустого здания и, свернув по последней папироске, дрожа от холода, покурили. С Военно-Грузинской дороги дул резкий и сильный ветер.

Шакро сидел, напевая сквозь зубы грустную песню… Я думал о тёплой комнате и других преимуществах осёдлой жизни пред жизнью кочевой.

– Идём! – поднялся Шакро с решительным лицом. Стемнело. Город зажигал огни.

Это было красиво: огоньки постепенно, один за другим, выпрыгивали откуда-то во тьму, окутавшую долину, в которую спрятался город.

– Слушай! ты дай мэнэ этот башлык, чтоб я закрыл лицо… а то узнают мэнэ знакомые, может быть…

Я дал башлык. Мы идём по Ольгинской улице. Шакро насвистывает нечто решительное.

– Максым! Видишь станцию конки – Верийский мост? Сыди тут, жди!

Пожалуста, жди! Я зайду в адын дом, спрошу товарища про своих, отца, мать…

– Ты недолго?

– Сэйчас! Адын момэнт!..

Он быстро сунулся в какой-то тёмный и узкий переулок и исчез в нём – навсегда.

Я никогда больше не встречал этого человека – моего спутника в течение почти четырёх месяцев жизни, но я часто вспоминаю о нём с добрым чувством и весёлым смехом.

Он научил меня многому, чего не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, – ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей.