Максим Горький
На краю земли
– Известно. Чего барин сам не прожует – собаке дает…
Говорят здесь – отлично, кругло, веско, чистейшим языком не засоренным чужими словами.
– Вы, товарищ, на палтуса взгляните, – предлагают мне и ведут в помещение, где анафемски холодно и поленницами, с пола до потолка, лежит распластанная крупная рыба, вероятно, не менее метра длиною, янтарное мясо ее блестит золотом застывшего жира.
– Помещениев не хватаит, – говорят за моей спиной.
Я начинаю замечать, что словцо «не хватаит» – припев ко всем речам здесь.
В порту гремит работа, стучат топоры, тяжело брякают цепи, гулко шлепается тес о деревянный настил, работают лебедки на иностранных судах. Грузят лес на три парохода, четвертый кончил погрузку. Должно быть, эти пароходы привезли части каких-то машин, множество алюминия и рулонов газетной бумаги. Последняя не очень радует глаз, досадуешь, что всё еще нужно ввозить бумагу в страну, которая обладает лесной площадью в 825 миллионов квадратных гектаров, не включая сюда леса Якутии и лесной массив Лены. Но затем вспоминаешь, что до революции мы тоже ввозили бумаги ежегодно 280 тысяч тонн и что все крупные газеты наши печатались на финляндской бумаге. И становится совсем не грустно, когда вспомнишь, что «Крестьянская газета» печатается в количестве 1450 тысяч экземпляров да издает десяток журналов для деревни; вспоминаешь огромные тиражи центральных и областных органов, газеты и книги нацменьшинств; каждый крупный уездный город тоже имеет свою газету, фабрики и заводы – тоже, затем вспомнишь обилие политической, научной, профессиональной литературы и художественной.
Едва ли есть культурное государство, которое за десять лет издало бы и продало только одних классиков 18 205 795 экземпляров, причем на долю Льва Толстого приходится 1826 тысяч, Пушкина – 1661 тысяча, Салтыкова – 1188 тысяч, Чехова – 1103 тысячи, Некрасова – 984 тысячи, Короленко – 741 тысяча, Лермонтова – 470 тысяч, Достоевского – 403 тысячи. И затем неисчислимый поток современной литературы, переводной беллетристики. Естественно, что бумаги «не хватаит». Поучительно было бы сопоставить цифры роста книжной продукции с цифрами десятилетий 90 – 900–910.
Размышляя об этом, вижу: вода залива как будто понижается, обнажая рябое дно, усеянное крупной галькой и раковинами. Кривокрылые чайки стонут и падают в сыром воздухе, как бы притворяясь, что они не умеют летать.
– Отлив, – говорят мне. – Идемте взглянуть, туг англичане кран свой затопили, черти, могучий кран.
– Силов не хватаит поднять его…
– Ну все-таки – поднимем!
– А – как же!
Из воды торчат железные ребра, напоминая грудную клетку, над нею – гигантский шлем, сквозь воду видны еще какие-то лапы, рычаги; вода отходит в море всё заметнее, и железо под нею как будто шевелится, приподнимаясь со дна. Весьма похоже, что в Кольском заливе утонул марсианин из романа Герберта Уэллса.
– Вот это самое – оно! – говорит высоколобый бородач и, вздохнув, двигает рукой, точно поршнем. – Видите – шишечка там впутана?
«Шишечку» я не вижу, а есть что-то кругловатое, размерам в добрую бочку.
– Непонятно – к чему эта шишечка? – соображает бородач, встряхивая кожаный кисет и сунув в рот черную трубку. – Краны эти я довольно хорошо знаю, в Архангельске видел, в норвежских портах. Настроили они тут немало, – говорит он сквозь зубы. – Видели на берегу железные бараки? Это – казармы, должно быть. Тюрьму в Александровске построили, каменная здания, очень пригодилась. Там, в Александровске, профессор знаменитый живет, к нему люди ездят, как в старину К святому угоднику, старцу. Люди – всё больше молодежь, студенты…
Мне нравится, что этот человек говорит о недавнем прошлом, как о старине. Спрашиваю:
– Старина-то как будто не очень стара?
Выпустив из под усов струю дыма, он говорит:
– Тут привычка действует. С непривычной ношей десять сажен прошел, а кажется – с версту.
Приглашают посмотреть жировой завод, это – здесь же, в порту. Собеседник мой идет на шаг сзади меня и ворчит:
– На мокром месте завод поставили, в подвал вода просачивается.
Завод только что построен и еще не работает, но уже вполне оборудован. Мне показывают котлы, трубы, объясняют, что куда потечет и откуда вытечет, но – виноват! – я слушаю невнимательно, потому что мне совершенно необходимо знать, что говорят и думают бородатые люди. В нижний этаж завода действительно просачивается почвенная вода. Объяснение этого дается откуда-то сбоку и снисходительно:
– Недогляд. Всё поскорее хочется сделать, терпенья не хватаит…
Идем в город, пробираясь по рассыпанным доскам, бочкам из-под цемента, кучам щебня, мусора. Но это мусор не разрушения, а только естественные отбросы нового строительства, и этот хаос под ногами внушает чувство «омолаживающее».
После путешествия по городу пьем чай в вагоне. Один из моих собеседников – «старожил», он уже года три здесь, другой – недавно командирован сюда, партиец. Спрашиваю:
