Максим Горький
Рассказ Филиппа Васильевича
– Славные, должно быть, люди… не грубы с прислугой. Редко это встретишь… Барышня забавная! Бегает, визжит, делает гримаски, – всегда чистенькая, точно холёный поросёнок!
Мне не понравился этот отзыв о Лидии Алексеевне, – отрицательное отношение прислуги к хозяевам вполне понятно, но Платон – человек полуинтеллигентный и должен бы понимать, что таким отношением к своей хозяйке он опускается до психологии судомоек. Я ничего не сказал ему по этому поводу, а он, улыбаясь, продолжал:
– Она – славная! Добрая, и хотя капризничает, но к людям относится хорошо… иногда кричит на горничную, но не обидно, по-детски…
– Она только на год моложе вас, – заметил я.
– Ничего не значит! – спокойно возразил он. – Годы бывают разные, – время надо измерять количеством и качеством впечатлений… Что она видела и знает?
Он любил хвастнуть своим житейским опытом, это надоедало мне. И я имел основание не верить ему, я несколько раз замечал, что, когда Лидия Алексеевна проходила мимо дворника, его рука подозрительно торопливо взлетала к шапке; голова покорно склонялась пред нею, и весь он смешно и угловато сгибался, точно боясь испугать девушку своей длинной фигурой, – он был чудовищно нескладен и велик в сравнении со своей хозяйкой. Я не понимал значения этих поклонов, но Лидочка заметила их преувеличенную почтительность. Это естественно: глаза врага всегда прекрасно видят; смешное в мужчине всего скорее доступно зрению женщины…
Весёлая девушка ласково улыбалась ему, иногда дарила его парой незначительных слов, а однажды, когда он колол дрова, даже спросила его – не устал ли он? Этого не следовало делать.
Я предупредил её:
– Он слишком самонадеян… считает себя исключительной личностью и способен забрать себе в голову бог знает что!
Она не обратила внимания на мои слова…
– Чудак он, – сказала она, задумчиво улыбаясь. – Такой смешной, длинный… и всё философствует там в кухне… а над ним смеются за это…
Она рассказала мне, что прислуга дома считает Платона глупым за то, что он не ухаживает за горничными, не сидит у ворот, истребляя семена подсолнухов, и читает книжки. Его поведение в глазах кухарки и горничных было не свойственно дворнику, говорил он много, непонятно, – всё это раздражало людей кухни.
– Нужно посоветовать ему сдать экзамен на учителя, и пусть он отправится в деревню, – сказал я.
– Да, – согласилась Лидия Алексеевна, – это лучше для него…
Должно быть, с этого момента она усилила свое внимание к Платону – не потому, конечно, что думала открыть в нём переодетого принца сказки, а просто ей было любопытно узнать, как чувствует и рассуждает человек, который метёт двор её дома…
Наступала весна. Прилетели грачи. В старых липах, над крышей дома, целыми днями, не умолкая, раздавался громкий крик хлопотливых птиц.
Я заметил, что глаза Платона смотрят как-то странно, дальше того, что было перед ними, как будто они упорно ищут нечто необходимое ему, не находят и, удивлённо расширяясь, улыбаются невесёлой улыбкой. Он стал молчалив, и в движениях его явилась какая-то растерянность… Однажды, в тихий апрельский вечер, запирая за мной ворота, он негромко спросил:
– Можно мне придти к вам завтра?
– Пожалуйста, – сказал я. – Между пятью и шестью вечера… До свидания! Между пятью и шестью…
Он пришёл аккуратно в это время, пришёл одетый, как всегда, в свою фуфайку, смущённо улыбнулся мне и тяжело сел к столу.
Я заговорил о прочитанных им книгах, но это, видимо, не интересовало его; он отвечал рассеянно, неохотно и смотрел печальными глазами куда-то через мою голову или сквозь моё лицо. Печаль не шла к его скуластой физиономии.
Вдруг он объявил:
– Я… стихи писать начал!
Он сконфуженно взглянул на меня и спросил негромко:
– Вам это смешно?
– Нет, нисколько! – успокоил я его. – Прочитайте мне стихи, – можно?
Он улыбнулся невесёлыми глазами, положил локти на стол, опустил на них свою лохматую голову и глухим голосом отрывисто заговорил:
Ночь пришла. Сижу я у окна,
Сад уснул. В нём – тьма и тишина.
Я смотрю в немую ночи тьму,
И душа моя кричит невольно:
Почему мне тяжело и больно?
Почему?
От его стихов пахло махоркой, от сапог – дёгтем, фуфайка на локтях была протёрта, у ворота она не имела пуговиц, и я видел, как тяжело и сильно бились жилы на шее Платона. Он, глядя в стол, читал:
Нет нигде душе моей ответа…
Душной тьмою всё кругом одето…
Спит земля, и влажный воздух нем…
Только моё сердце громко бьётся —
О, зачем она всегда смеётся?
