Максим Горький
Рассказ об одном романе
Говорил он тоном человека, который искренно оскорблён, и его сухое лицо стало как будто мягче, симпатичнее, хотя это изменение удобно объясняется тёплым сумраком комнаты.
– Я, разумеется, плохо знаю, что такое реальные люди и вообще – что такое реальность? Например: эта комната и всё в ней – это реальность или тоже, как я и вы, что-то другое, эманация Фомина, плод его воображения?
Женщина осторожно коснулась рукою своих глаз, посмотрела вокруг и сказала тихонько:
– Всё это – очень интересно, но несколько утомляет меня…
– Конечно, должно утомлять, – согласился Павел Волков. – Но, знаете, за два года бездействия и неподвижности, ожидая, когда Фомин докончит меня и пустит в дело, в жизнь, для развлечения людей, я как-то уплотнился, что ли, окреп и, кажется, тоже, по структуре моей, стал очень близок к реальному существу. Я почти реален, да…
Женщина почувствовала себя плохо, она уже хотела сказать об этом странному, несомненно безумному гостю, но в это время в двери из внутренних комнат явилась горничная и встала, как в раму, открыв рот, выкатив глаза, точно окунь, пойманный крючком удочки.
– Что вам, Глаша?
– Вы звали?
– Я? Нет.
– Извините. Мне послышалось – вы говорите…
– Ну да, говорю! Разве вы не видите…
Мигая, женщина поднялась на ноги, оглянулась, – Павел Волков, стоявший у окна, спиною к нему, – исчез.
Мимо тусклых в сумраке стёкол медленно падал лист, в зеленоватом воздухе недвижно висели ветви клёна. Долго, пристально, до боли в глазах женщина смотрела на окно, смотрела так упорно, что ей, наконец, показалось, будто стёкла сверху донизу разрезаны тонкой, тёмной нитью.
– Да, – сердито сказала она, – я говорила… я звала вас! Принесите чаю.
А когда горничная ушла, она задумалась:
«Кажется, это называют галлюцинацией зрения и слуха, сложной галлюцинацией. Отчего бы это у меня? Странно. Очень странно».
Села в кресло, вытянув ноги, накинула на них плед.
«Об этом надо написать Фомину, пусть обогатится ещё одной темой. Хотя это не его тема».
Она чувствовала, как бессвязно, торопливо стучат мысли в её виски, и ей было приятно, что это наваждение – кончилось.
– Да, так вот я говорю, – раздался знакомо шелестящий голос, человек стоял у окна и пальцем одной руки гладил свой висок, а в другой качал шляпу.
– Позвольте! – раздражённо сказала женщина. – Где вы были, когда вошла горничная?
Павел Волков удивлённо расширил глаза, шагнул к ней раз, два, – она быстро, отталкивающим жестом протянула руку встречу ему.
– Где я был? – переспросил он, остановясь и угловато подняв плечи. – Я был тут, здесь. А-а, вы перестали видеть меня? Так это потому, что я повернулся к вам боком, а я ведь – как игральная карта, как портрет, – вы забыли? Но ведь вы сами такая же…
– Нет, – возмущённо сказала она, – нет!
Человек вздохнул, говоря:
– Однако какой у вас трудный характер!
Он сказал это тоже раздражённо, как бы вторя ей, но черты лица его оставались неподвижны, действительно напоминая лицо портрета. Иногда на этом матовом лице являлись и исчезали тени, почти не изменяя его, – являлись они так же извне, как его неприятная улыбка. И было в нём странное сходство с отражением на воде, чуть колеблемой ветром.
«Как делает это он?» – догадывалась женщина, сосредоточенно разглядывая его, и вдруг почти приказала:
– Встаньте немного левее!
Взглянув на неё, он бесшумно подвинулся, встал против зеркала, но – не отразился в нём, стекло, едва заметно потемнев, не показало его серую, в сумраке, фигуру.
«Ясно, это – галлюцинация», – решила женщина.
А Павел Волков говорил:
– Очень трудный характер у вас. Я ведь понимаю, что вы снова не верите, не решаетесь принять меня за то, что я есть. И я не думаю, что ваше отношение ко мне входит в план Фомина. Да наконец…
Павел Волков нелепо закачался, струясь вверх.
– Наконец – я чувствую себя достаточно реализованным для того, чтобы продолжать неоконченный роман Фомина за свой личный страх, так сказать, на свои средства. Я больше не хочу бездействия и ожидания, я не могу торчать во всякую погоду на скамье, в парке, и слушать разговоры о дынях до конца дней мира сего, до полного разрушения всех форм материи и всех эманации её. Этот Фомин создал меня и – забыл обо мне. Я слышал, что так поступает бог по отношению к реальным людям, но у бога, вероятно, есть солидные мотивы для оправдания его… столь мало понятных опытов. А ведь Фомин, насколько я понимаю, обыкновенный, заносчивый и самонадеянный человечек, неумело подражающий богу в его шахматной игре людями с кем-то. И, знаете, мне кажется, что этот Фомин – сумасшедший! Посмотрели бы вы, как он ведёт себя, оставаясь наедине сам с собою! Он наполняет комнату созданиями воображения своего и, окружённый тесной толпою призраков, таких же безумных, как сам он, не знает, что ему делать с ними. Бредовый человек! Я много думал о нём в эти два года полупризрачной жизни моей, и меня поражает, до какой степени честолюбивого безумия дошёл он. Вы только подумайте: Фомин, наверное, хорошо понимает, что и сам он и все подобные ему люди искусства невероятно путают и осложняют жизнь, наполняя её своими выдумками, а ведь, в конце-то концов, что такое все эти выдумки? Лица и факты реальной действительности, искажённые сообразно субъективным вкусам и наклонностям фокусников слова. И – более того, все они сами являются тоже чьей-то выдумкой для развлечения реальных людей, но – не понимают этого, представьте – не понимают! В сущности, нет уродов, над которыми реальные люди издевались бы так жестоко, как издеваются они над творцами выдумок, посеянных в полях действительности, якобы для украшения её. Разве не кажется вам, что жизнь была бы проще, удобнее, менее противоречива, если б в ней не было всех этих Дон-Кихотов, Фаустов, Гамлетов, а? Подумайте-ка над этим, подумайте!
Павел Волков произнёс эту длинную речь очень оживлённо, очень насмешливо, с тою силой самоуверенности мудреца, которой, среди людей, обладают только одни литературные критики и которая всегда является верным признаком неизлечимой духовной безграмотности. Он совершенно неестественно колебался, струился, точно марево в поле, но его фигура всё-таки не теряла реальных очертаний человеческой фигуры. И всё вокруг женщины текло, кружилось, опьяняя её любопытством, немножко жутким.
– Да, – повторил Павел Волков, – я решил продолжать роман самостоятельно. Мне бы вот только найти женщину, вернее – убедить вас, что именно я – тот, кто предназначен вам Фоминым.
И, вопросительно глядя на неё, он с досадой сказал:
– В этой проклятой действительности устроено как-то так нелепо, что без женщины шага нельзя ступить. Да и скучно без неё…
– Если я правильно поняла вас… – начала женщина и остановилась, сосредоточенно прислушиваясь, как в ней растёт и греет её какая-то смутная, но серьёзная мысль.
– Да? – настойчиво спросил он, наклоняясь к ней, и не исчез, когда горничная внесла поднос с чаем.
– Две чашки, Глаша.
– Две?
– Ну да, боже мой…
Кивнув головою вслед горничной, человек спросил:
– Это – тоже эманация Фомина?
Чтоб не отвечать ему, женщина наклонила голову, а он принял это как её утвердительный ответ.
– Не понимаю, зачем нужно воплощать воображение в такие грубые формы!
– Вы будете пить чай?
Павел Волков выпрямился, уныло говоря:
– Вы бы ещё водки или коньяку предложили мне. Нет, очевидно, Фомин не дописал вас, вы не знаете, как вам нужно вести себя со мною, и вот между нами, вместо романа, разыгрывается смешной водевиль. Положительно – я не знаю, – что делать? Для полной моей реализации необходима женщина, и, очевидно, эта женщина – вы. Но – вы явно незнакомы с вашей ролью или не поняли её, или же, повторяю, Фомин выдумал вас ещё более небрежно, чем меня. И, наконец, мне кажется, что вы не верите, – всё ещё не верите! – себе самой, а у меня нет средств убедить вас в том, что я – не призрак, не галлюцинация и не вашего, – поймите же это, прошу вас! – я создание не вашего воображения, не вашего, а – Фомина, – понимаете?
Женщина понимала, что всё это невозможная чепуха, дикая выдумка, и я надеюсь, что проницательный читатель вполне солидарен с нею в этом. Конечно – только в этом. Я тридцать лет знаю проницательного читателя как человека страшно здравомыслящего, и моё уважение к силе его разума особенно укрепляется тем стойким упрямством, с которым проницательный читатель умеет скрывать от самого себя пошлейшую бессмысленность его трудной и даже мученической жизни.
