Максим Горький
Романтик
В четверг он сидел в комнатке Лизы, ничего не замечая, кроме напряжённого взгляда голубых глаз, которые, он видел, хотят понять его речи, – смотрел в их глубину и говорил:
– Стало быть, фигурно можно сказать, что идея эта о победе света над тьмою небесного происхождения?
– Да, если хотите, но – всё-таки – зачем же вам небесное?
– Красивейше как-то получается! Значит – коренная идея – солнце, которое даёт всему силу жизни! Это замечательно и вполне верно: я вчера ходил за город – на Ярило, знаете, глядеть закат! Вполне просто и легко вообразить всё, как описано: змей, мечи, борьба и одоление тьмы, а потом – восход в торжественном сиянии! Восхода, собственно, не было, а был дождь, но это ничего не значит. Я много раз раньше видал восход и обязательно посмотрю в ясную погоду. Непременно!
Оглянулся вокруг, и ему понравилась чистая уютная комнатка с белой постелью в углу, целомудренно прикрытой мягкой завесой мрака. На столе перед Фомой лежало много книг, они косо стояли на полке, по стенам висели знакомые ему фотографии писателей и учёных людей с длинными волосами и мрачными лицами. Потирая ладони, покрытые мозолями, пропитанные лаком, Фома тихонько смеялся и рассказывал:
– Замечательно, товарищ, сижу я, свеся ноги, на обрыве, подходит собака, такая, знаете, нищему подобная, в грязи, в репьях, седые усы на морде. Голодная, старая, неприютная. Подходит, села рядом и – тоже смотрит: там это пылает красное, жёлтое, сизые такие фигуры складываются, лучи их рушат, зажигают, реки текут золотые, – а мы, человек и собака, – смотрим, знаете. Собственно говоря, товарищ, ведь достоверно не узнано, что такое собака, например, и какое у неё отношение к солнцу? Может, и она тоже, – я, конечно, не знаю, – это так, фантазия, но – почему же собаке не понимать значения солнца, если она чувствует тепло и холод и может смотреть в небо? Свинья – это, конечно, другое дело! Я, знаете, даже пошутил: понимаешь, говорю, кто истинный творец жизни, а? Посмотрела она на меня косо и – отодвинулась… Все на земле очень недоверчивы и осторожны друг с другом… так печально это, если подумать! Конечно, глупо, может быть, но когда я прочитал эти две главы, то – вдруг, знаете, как будто теперь лишь впервые понял – солнце! Солнце – это удивительно просто!
– Вы две главы прочли? – услышал Фома.
Вопрос показался ему строгим.
– Только две, – ответил он и зачем-то пощупал стул, на котором сидел, – у нас, знаете, много работы срочной, купец Хлобыстяев дочь замуж собирается выдавать – берут зятя в дом – и мы чиним ему столовую, Хлобыстяеву. Превосходная мебель куплена им, чудесной, старинной работы, – дуб морёный, знаете…
Он видел, что голубые глаза девушки утомлённо прикрылись; и это тотчас же связало ему язык, наполнило его смущением. Не без усилия над собою, Фома продолжал, конфузливо улыбаясь:
– Может быть, я много болтаю лишнего – вы уж простите это мне!
Барышня торопливо воскликнула:
– Ах, что вы! Вы говорите так интересно. Я ведь только принялась за работу, мне очень важно знать психику людей, которые… людей вашего класса.
Фома снова расцвёл, ободрился и, взмахивая руками, запел, как птица на восходе солнца:
– Позвольте мне сказать, что мне подобные люди – вроде маленьких детей и – пугливы, знаете! Между собой, например, мы, ремесленники, мало говорим по душе. А каждому всё-таки хочется что-нибудь сказать о себе, – потому что – человек, знаете, он очень мало обласкан и… если вспомнить, что у каждого была мать… и есть привычка к ласке, то… получается очень плохо!
Он вместе со стулом подвинулся к маленькой хозяйке – что-то затрещало, упала на пол толстая книга.
– Извините, – сказал Фома, – у вас тесновато! – И, понизив голос, таинственно продолжал: – Я хочу вам сказать, что это замечательно верно: не добро человеку жить едину! Конечно, единство интересов всех рабочих – это я понимаю очень хорошо, да ведь интересы не всё ещё, за ними ещё в душе-то – сколько лежит! Человеку обязательно хочется выговорить свою душу, показать её в полном, праздничном облачении, всю, во весь рост… человек же молодое существо, как вы знаете! Не годами, конечно, а всей жизнью – давно ли живём? Верно? И вдруг – никто ничего не хочет слушать, и – одиночество души… немота и смерть мыслям! Я против этого возражаю: единение людей обязательно – так? Единство интересов хорошо-с… а откуда же одиночество и нестерпимая тоска, подчас? Вот…
– Не совсем понимаю, о чём вы говорите, – сказала Лиза, и снова голос её прозвучал строго, учительски.
Фома посмотрел на неё улыбаясь, она, нахмурив брови, ответила ему взглядом очень пристальным, снова охладившим его возбуждение. Приподняв плечи, перекинула косу на грудь и быстро шевелила пальцами, выплетая и вплетая чёрную ленточку, говоря неестественно густо:
– Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов…
– Дело в том, видите ли, – возражал Фома, – что ежели один луч – тут, другой – там, то не будет тепла… необходимо слияние всех лучей воедино, так?
– Ну да, но что же вы называете лучом?..
– Душа моя и ваша, вот – лучи солнца, фигурно говоря…
Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.
И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.
Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.
«Вот история! – думалось ему. – Когда я шёл к ней – всё так складно лежало в голове. В следующий раз – уж и я подготовлюсь…»
И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.
«Забыла! Очень я говорил много!»
А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и – уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.
– А ведь вы – романтик! – воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.
