Максим Горький
Русские сказки
XII
Жили-были Иванычи – замечательный народ! Что с ним ни делай – ничему не удивляется!
Жили они в тесном окружении Обстоятельств, совершенно не зависящих от законов природы, и Обстоятельства творили с ними всё, что хотели и могли: сдерут с Иванычей семь шкур и грозно спрашивают:
– А где восьмая?
Иванычи, нисколько не удивляясь, отвечают покорно Обстоятельствам:
– Еще не выросла, ваши превосходительства! Погодите маленько…
А Обстоятельства, нетерпеливо ожидая наращения восьмой шкуры, хвастаются соседям, письменно и устно:
– У нас народонаселение благорасположено к покорности, делай с ним что хошь – ничему не удивляется! Не то, что у вас, например…
Так и жили Иванычи, – работали кое-что, подати-налоги платили, давали взятки кому сколько следует, а в свободное от этих занятий время – тихонько жаловались друг другу:
– Трудно, братцы!
Которые поумнее – предрекают:
– Еще и труднее будет!
Иногда кто-нибудь из них прибавлял к этим словам еще словечка два-три, и о таком человеке почтительно говорили:
– Он поставил точку над i!
Дошли Иванычи даже до того, что заняли большой дом в саду[42] и посадили в него специальных людей, чтобы они изо дня в день, упражняясь в красноречии, ставили точки над i.
Соберутся в этом доме человек четыреста, а четверо из них и начнут, как мухи, точки садить; насадят, сколько околоточный – из любопытства – позволит, и хвастаются по всей земле:
– Здорово мы историю делаем!
А околоточный смотрит на это ихнее занятие, как на скандал, и – чуть только они попытаются поставить точку над другой буквой – решительно предлагает им:
– Прошу алфавит не портить, и – расходитесь по домам!
Разгонят их, а они – не удивляясь – утешаются между собой.
– Ничего, – говорят, – мы все эти безобразия впишем, для посрамления, на страницы истории!
А Иванычи, тайно скопляясь в собственных квартирах по двое и по трое сразу, шепчут, – тоже не удивляясь:
– Наших-то избранных опять лишили дара слова![43]
Смельчаки и отчаянные головы шепчут друг другу:
– Обстоятельствам закон не писан!
Иванычи вообще любили утешаться пословицами: посадят кого-нибудь из них в острог за случайное несогласие с Обстоятельствами – они кротко философствуют:
– Не в свои сани – не садись!
А некоторые из них злорадничают:
– Знай сверчок свой шесток!
Жили Иванычи этим порядком, жили и дожили наконец до того, что все точки над i поставили, все до одной! И делать Иванычам больше нечего!
А тут и Обстоятельства видят, что всё это – ни к чему, и повелели опубликовать во всей стране строжайший закон:
«Отныне точки над i ставить повсеместно запрещается, и никаких точек, исключая цензурные, в обращении обывателей не должно существовать. Виновные в нарушении сего подвергаются наказанию, предусмотренному самыми жестокими статьями Уголовного уложения».
Ошалели Иванычи! Что делать?
Ничему другому они не обучены, только одно могли, да и то запрещено!
И вот, собираясь тайно, по двое, в темных уголках. они рассуждают шепотком, как пошехонцы анекдоте:[44] – Иваныч! А что – ежели, не дай бог, сохрани господи?
– Ну – что?
– Я не то что – тово, а все-таки…
– Пускай бог знает что, и то – ни за что! А не то что! А ты говоришь – во что!
– Да разве я что! Я – ничего!
И больше никаких слов не могут сказать!
XIII
По один бок земли жили Кузьмичи, по другой – Лукичи, а между ними – река.
Земля – место тесное, люди – жадны да завистливы, и оттого между людьми из-за всякого пустяка – драки; чуть что кому не понравилось – сейчас – ypa! и – в морду!
Раздерутся, победят друг друга и давай прибыли-убытки считать: сосчитают – что за чудо?! – будто и хорошо дрались, вовсе беспощадно, а выходит – невыгодно!
Рассуждают Кузьмичи:
– Ему, Лукичу-то, красная цена – семь копеек, а убить его рупь шесть гривен стоило! Что такое?
Лукичи тоже соображают:
– Живой Кузьмич даже по самоличной оценке ни гроша не стоит, а уничтожить его – девяносто копеек вышло!
– Как это?
И со страха друг перед другом решают:
– Надо оружия побольше завести, тогда война скорее пойдет и убийство дешевле стоить будет.
А купечество ихнее, мошну набивая, кричит:
– Ребята! Спасай отечество! Отечество дорогого стоит!
Наготовили оружия без числа, выбрали подходящее время и давай друг друга со света сживать!
Бились, бились, Победили друг друга, ограбили, – опять прибыли-убытки считать – что за наваждение?
– Однако, – говорят Кузьмичи, – что-то у нас неладно! Намедни по рупь шесть гривен Лукича убивали, а ныне на каждую погубленную душу по шешнаддати целковых вышло!
Унывают! А Лукичам тоже невесело.
– Швах дело! Так дорого война обходится, что хоть брось!
Но, как люди упрямые, решили:
– Надобно, братцы, смертобойную технику пуще прежнего развивать!
А купечество ихнее, мошну набивая, орет:
– Ребята! Отечество в опасности находится!
А сами потихоньку цены на лапти поднимают да поднимают.
Развили Лукичи с Кузьмичами смертобойную технику, победили друг друга, пограбили, стали прибыли-убытки считать – хошь плачь!
Живой человек – нипочем ценится, а убить его всё дороже стоит!
В мирные дни жалуются друг другу:
– Разорит нас это дело! – говорят Лукичи.
– В корень разорит! – соглашаются Кузьмичи.
Однако, когда чья-то утка неправильно в воду нырнула, – опять разодрались.
А купечество ихнее, мошну набивая, жалуется:
– Ассигнации эти – просто замучили! Сколько их ни хватай – всё мало!
Семь лет воевали Кузьмичи да Лукичи, лупят друг друга нещадно, города уничтожают, всё жгут, даже пятилетних младенцев заставили из пулеметов палить. До того дошли, что у одних только лапти остались, а у других – ничего, кроме галстухов; нагишом ходят нации.
Победили друг друга, пограбили – стали прибыли-убытки считать, так и обомлели и те и эти.
Хлопают глазами и бормочут:
– Однако! Нет, ребята, видно, смертобойное дело окончательно не по кошелю нам! Глядите-тко, – на каждого убитого Кузьмича по сто целковых вышло. Нет, надобно принимать другие меры…
Посоветовались да и вышли на берег все гуртом, а на другом берегу враги стоят, тоже стадом.
Конечно, стесняются, глядят друг на друга, и будто стыдно им. Помялись, помялись и кричат с берега на берег:
– Вы чего?
– Мы – ничего. А – вы?
– И мы – ничего.
– Мы просто – так, на реку поглядеть вышли…
– И мы…
Стоят, чешутся, которым – стыдно, а другие – охают в грустях.
Потом опять кричат:
– У вас дипломаты есть?
– Есть. А у вас?
– И у нас…
– Ишь вы!
– А – вы?
– Да ведь мы-то что же?
– А – мы? И мы тоже…
Поняли друг друга, утопили дипломатов в реке и давай говорить толком:
– Знаете, по что мы пришли?
– Будто знаем!
– А – по что?
– Мириться хотите.
Удивились Кузьмичи.
– Как это вы догадались?
А Лукичи ухмыляются, говорят:
– Да ведь мы сами – тоже за этим! Уж больно дорого война стоит.
– Вот это самое!
– Хоть вы и жулики, однако давайте жить мирно, а?
– Хоша вы тоже – воры, но мы согласны!
– Давайте жить по-братски, ей-богу – дешевле будет!
– Идет!
Радостно стало всем, пляшут, скачут, точно бесноватые, костры развели, девиц друг у друга умыкают, коней крадут и кричат друг другу, обнимаясь:
– Братцы, милые, хорошо-то как, а? Хотя вы и… так сказать…
А Кузьмичи в ответ:
– Родимые! Все мы – одна душа и едино суть. Хоша вы, конечно, и того… ну – ладно!
С той поры живут Кузьмичи с Лукичами тихо, мир-го, военное дело вовсе забросили и грабят друг друга легонько, по-штатски.
Ну, а купечество, как всегда, живет по закону божию…
XIV
Лежит смиренно-упрямый человек Ванька под поветью, наработался, навозился – отдыхает Прибежал к нему боярин, орет:
– Ванька, вставай!
– А для че?
– Ай да Москву спасать!
– А чего она?
– Поляк обижает![45]
– Ишь, пострел…
Пошел Ванька, спасает, а бес Болотников[46] кричит ему:
– Дурова голова, чего ты на бояр даром силу тратишь, подумай!
– Я думать не привычен, за меня святые отцы-монахи больно хорошо думают, – сказал Ванька.
Спас Москву, пришел домой, глядит – повети нет.
Вздохнул:
– Эки воры!
Лег на правый бок для хороших снов, пролежал двести лет, вдруг – бурмистр бежит;
– Ванька, вставай!
– Чего оно?
– Айда Россию спасать!
– А кто ее?
– Бонапарат о двенадцати языках!
– Ишь его как… анафема!
Пошел, спасает, а бес Бонапарт нашептывает ему:[47]
– Чего ты, Ваня, на господ стараешься, пора бы те, Ванюшка, из крепостной неволи выйти!
– Сами выпустят, – сказал Ванька.
Спас Россию, воротился домой, глядит – на избе крыши нет.
Вздохнул:
– Эки псы, всё грабят!
Пошел к барину, спрашивает:
– А что, за спасение России ничего не будет мне?
А барин его спрашивает:
– Хошь – выпорю?
– Нет, не надо! Спасибо.
Еще сто лет поработал да проспал; сны видел хорошие, а жрать нечего. Есть деньги – пьет, нет денег – думает:
«Эхма, хорошо бы выпить!..»
Прибежал стражник, орет:
– Ванька, вставай!
– Еще чего?
– Айда Европу спасать!
– Чего она?
– Немец обижает!
– И что они беспокоятся, тот да этот? Жили бы…
Пошел, начал спасать – тут ему немец ногу оторвал. Воротился Ванька на одной ноге, глядь – избы нет, ребятишки с голоду подохли, на жене сосед воду возит.
– Ну и дела-а! – удивился Ванька, поднял руку, затылок почесать, а головы-то у него и нету!
XV
В славном городе Мямлине жил-был человечек Микешка, жил не умеючи, в грязи, в нищете и захудании; вокруг него мерзостей потоки текут, измывается над ним всякая нечистая сила, а он, бездельник, находясь в состоянии упрямой нерешительности, не чешется, не моется, диким волосом обрастает и жалуется ко господу:
– Господи, господи! И до чего же я скверно живу, до чего грязно! Даже свиньи – и те надо мной смеются. Забыл ты меня, господи!
Нажалуется, наплачется досыта, ляжет спать и – мечтает:
«Хоть бы нечистая сила маленькую какую-нибудь реформишку дала мне смиренства и убожества моего ради! Помыться бы мне, почиститься…»
А нечистая сила еще больше издевается над ним, исполнение всех естественных законов отложила впредь до прихода «лучших времен» и ежедневно действует по Микешке краткими циркулярами в таком роде:
«Молчать! А виновные в нарушении сего циркуляра подвергаются административному искоренению даже до седьмого колена».
Или:
«Предписывается искренно любить начальство. А виновные в неисполнении сего подвергаются…»
Читает Микешка циркуляры, – озирается, видит: в Мямлине – молчат, в Дремове – начальство любят, в Воргороде – жители друг у друга лапти воруют.
Стонет Микешка:
– Господи! Какая это жизнь? Хоть бы что-нибудь случилось…
И вдруг – солдат пришел.[48]
Известно, что солдат ничего не боится, – разогнал он нечистую силу, запихал он ее в темные погреба, в глубокие колодцы, загнал в проруби речные, сунул руку за пазуху себе, – вытащил миллион рублей и – солдату ничего не жалко! – дает Микешке:
– На, получи, убогой. Сходи в баню, вымойся, приберись, будь человеком, – пора!
Дал солдат миллион и ушел восвояси, будто его и не было!
Прошу не забыть, что это – сказка.
Остался Микешка с миллионом в руках, – чего ему делать? От всякого дела был он издавна циркулярами отучен, только одно умел – жаловаться. Однако пошел на базар в красный ряд, купил себе кумачу на рубаху да, кстати, и на штаны, одел новую одежду на грязную кожу, шлендает по улицам день и ночь, будни и праздники, фордыбачит, хвастается, – шапка набекрень, мозги – тоже.
– Я-ста, – говорит, – давно эдак-то мог, да не хотелось. Мы-ста, мямлинцы, народ большой, нам нечистая сила не страшнее блох. Захотелось, и – кончено.
Гулял Микешка неделю, гулял месяц, перепел все песни, какие знал, и «Вечную память», и «Со святыми упокой», – надоел ему праздник, а работать – неохота. И скучно стало с непривычки: всё как-то не так, всё не то, околоточных – нет, начальство – не настоящее, из соседей набрано, трепетать не перед кем – нехорошо, необычно.
Ворчит Микешка:
– Раньше, при нечистой силе, порядку больше было. И улицы вовремя чистили, и на каждом перекрестке законный городовой стоял. Бывало – идешь куда-нибудь, едешь, а он приказывает: держи направо! А теперь – куда хошь иди, никто ничего не скажет. Эдак-то на самый край прийти можно… Вон, уж некоторые дошли…
И всё скушнее Микешке, всё тошнее. Глядит на миллион, а сам сердится:
– Что мне миллион? Другие больше имеют! Кабы мне сразу миллиард дали, ну, тогда еще… А то – миллион! Хе! Чего я с ним, с миллионом, исдедаю? Теперь даже курица орлом ходит, потому – ей, курице, шестнадцать рублей цена! А у меня всего-на-все миллион… Тут обрадовался Микешка, что нашлась причина для привычных жалоб, – ходит по грязным улицам, орет:
– Давайте мне миллиард! Не могу я ничего! Какая это жизнь? Улицы не чищены, полиции – нет, везде беспорядок! Давайте мне миллиард, а то – жить не хочу!
Вылез из-под земли старый крот и говорит Микешке:
– Дурачок, чего орешь? У кого просишь? Ведь у себя просишь!
А Микешка – свое:
– Миллиард надобно мне! Улицы не чищены, спички – дороги, порядку нет…
Сказка не кончена, но дальше – нецензурно.
XVI
Жила-была баба, скажем – Матрена, работала на чужого дядю, скажем – на Никиту,[49] с родственниками его и со множеством разной челяди.
Плохо было бабе, дядя Никита никакого внимания на нее не обращал, хотя пред соседями хвастался:
– Меня моя Матрена любит, – чего хочу, то с ней и делаю. Примерное животное, покорное, как лошадь…
А пьяная, нахальная челядь Никитина ежечасно обижает Матрену, то – обокрадет ее, то – изобьет, а то просто, от нечего делать – надругается над ней, но между собою тоже говорит:
– Ну и бабочка Матрена наша! Такая, что иной раз даже жалко ее!
Но, жалея на словах, на деле все-таки продолжали истязать и грабить.
Кроме сих, вредных, окружали Матрену многие бесполезные, сочувствуя долготерпению Матренину; глядят на нее со стороны и умиляются:
– Многострадальная ты наша, убогая![50]
Некоторые же, в полном восхищении, восклицали:
– Тебя, – говорят, – даже аршином измерить невозможно, до чего ты велика! И умом, – говорят, – не понять тебя, в тебя, – говорят, – только верить можно![51]
А Матрена, как медведица, ломит всякую работу изо дня в день, из века в век, и всё – без толку: сколько ни сработает – дядина челядь всё отберет. Пьянство вокруг бабы, разврат и всякая пакость, – дышать невозможно!
Так и жила она, работает да спит, а в свободные минуты сокрушается про себя:
«Господи! Все-то меня любят, все меня жалеют, а настоящего мужчины – нету! Кабы пришел какой-нибудь настоящий, да взял бы меня в крепкие руки, да полюбил бы меня, бабу, во всю силу, – эдаких бы детей родила я ему, господи!»
Плачет, а больше ничего не может!
Подсыпался к ней кузнец, да не нравился он Матрене, человек вида ненадежного, копченый весь какой-то, характера дерзкого и говорит непонятно, – как будто даже хвастает:
– Только, – говорит, – в идейном единении со мной сможете вы, Матреша, перейти на следующую стадию культуры…
А она ему:
– Ну, что ты, батюшка, куда ты! Я даже и слов твоих не разумею, к тому же я велика и обильна, а тебя еле видать!
Так и жила. Все ее жалеют, и сама себя она жалеет, а толку от этого никакого нет.
И вдруг – герой пришел.[52] Пришел, прогнал дядю Никиту с челядью и объявляет Матрене:
– Отныне ты вполне свободна, а я твой спаситель, вроде Георгия Победоносца со старой копейки![53]
Глядит Матрена – и впрямь свободна она! Конечно – обрадовалась.
Однако и кузнец заявляет:
– И я – спаситель!
«Это он из ревности», – сообразила Матрена, а вслух и говорит:
– Конечно, и ты, батюшко!
И зажили они, трое,[54] при веселых удовольствиях, каждый день – то свадьба, то похороны, каждый день ура кричат. Дядин челядинец Мокей республиканцем себя почувствовал – ура! Ялуторовск с Нарымом объявили себя Соединенными Штатами,[55] тоже – ура!
Месяца два жили душа в душу, просто утопали в радости, как мухи в ковше кваса, но вдруг, – на святой Руси всё делается вдруг, – вдруг – заскучал герой!
Сидит против Матрены и спрашивает:
– Тебя кто освободил? я?
– Ну, конечно, ты, миленькой!
– То-то!
– А я? – говорит кузнец.
– И ты…
Через некоторое время герой опять спрашивает:
– Кто тебя освободил – я али нет?
– Господи, – говорит Матрена, – да ты же, ты самый!
– Ну, помни же!
– А я? – спрашивает кузнец.
– Ну, и ты… Оба вы…
– Оба? – говорит герой, разглаживая усы. – Хм… н-не знаю…
Да и начал ежечасно допрашивать Матрену:
– Спас я тебя, дуреху, али – нет?
И всё строже:[56]
– Я – твой спаситель али кто?
Видит Матрена – кузнец, нахмурясь, в сторонку отошел, своим делом занимается, воры – воруют, купцы – торгуют,[57] всё идет по-старому, как в дядины времена, а герой – измывается, допрашивает ежедень:
– Я тебе – кто?
Да в ухо ее, да за косы!
Целует его Матрена, ублажает, ласковые речи говорит ему:
– Милая ты моя Гарибальди итальянская, Кромвель ты мой аглицкий, Бонапарт французский!
А сама, по ночам, плачет тихонько:
– Господи, господи! Я думала – и в сам-деле что-нибудь будет, а оно вот что вышло!
Позвольте напомнить, что это – сказка.
Комментарии
Впервые напечатано в издании: М. Горький. Русские сказки. Berlin, I. Ladyschnikow Verlag, ‹1912› (сказки I, II, IV–XI); а также: в журнале «Современный мир» (СМ), 1912, № 9, стр. 1 – 33 (I, II, IV–X), под заглавием «Сказки»; III – в газете «Русское слово», 1912, № 290, 16 декабря; XI – в газете «Правда», 1912, № 131, 30 сентября; XII – в газете «Свободные мысли», 1917, № 1, 7 марта; XIII – в газете «Новая жизнь» (НЖ), 1917, № 1, 18 апреля; XIV – там же, № 5, 23 апреля; XV – там же, № 7, 26 апреля; XVI – там же, № 68, 7 июля. В 1917 г. сказки I–XVI вышли отдельной книгой: Mаксим Горький. Русские сказки. Berlin, I. Ladyschnikow Verlag, ‹1917›.
В Архиве А. М. Горького хранятся:
1. Машинопись сказок I, II, IV–XI с авторской правкой и подписью. Заглавие «Русские сказки» вписано Горьким. Правка незначительная. Машинопись – АМ1 послужила наборным экземпляром для первого отдельного издания И. П. Ладыжникова (Л1) (ХПГ-45-6-1).
2. Машинопись сказки III с авторской правкой – АМ2. Заглавие и подпись (машинописные) зачеркнуты синим карандашом. Машинопись прислана Горькому в 1915 г. из редакции газеты «Русское слово» (ХПГ-45-6-2).
3. Машинопись сказки VII с авторской правкой синим и красным карандашами для журнала «Колхозник» (1935) и подписью «М. Горький» – АМ3. Правка фиолетовыми чернилами – редакторская (ХПГ-45-6-3).
4. Машинопись сказки XIII с незначительной авторской правкой, отражающей раннюю стадию работы – AMt (ХПГ-45-6-4).
5. Машинопись сказки XIV с незначительной авторской правкой. Отличается от окончательного текста – АМЬ (ХПГ-45-6-5).
6. Печатный текст второго отдельного издания И. П. Ладыжникова (Лг) с авторской правкой для К (ХПГ-45-6-6).
7. Печатный текст сказки VII из собрания сочинений Гр, стр. 173–176, без помет (ХПГ-45-6-7).
8. Печатный текст сказки VII Гр, стр. 173–176. Заглавие – «Сказка» (рукой неустановленного лица) (ХПГ-45-6-8).
Сказки I, II, IV–VI, VIII–XVI печатаются по К, а сказки III и VII по АМ%, АМ3 со следующими исправлениями:
Стр. 185, строка 16: «фамилию министра – Коковцев» вместо «фамилию министра» (по Лг и К).
Стр. 186, строки 28–29: «с надеждой и со страхом спросил он» вместо «с надеждой спросил он и со страхом» (по тем же источникам).
Стр. 189, строка 39: «Простился с ним писатель» вместо «Простился с ним» (по АМХ и СМ).
Стр. 190, строка 35: «Кто-то от публики» вместо «Кто-то из публики» (по АМХ, СМ, Лх).
Стр. 193, строка 17: «шишки вскочили» вместо «шишки выскочили» (по СМ).
Стр. 193, строка 31: «Браллиант вы мой» вместо «Бриллиант вы мой» (по АМХ, СМ, Л1 г).
Стр. 194, строка 12: «Хотя Некрасов» вместо «Некрасов» (по АМХ и СМ).
Стр. 194, строка 28: «Да потом еще» вместо «а потом еще» (по СМ п Лх 2).
Стр. 196 , строка 20: «что-нибудь духоподъемное» вместо «что-нибудь худоподъемное» (по АМХ и СМ).
Стр. 204, строка 4: «для них недосягаемы» вместо «для них недосягаемые» (по всем другим источникам).
Стр. 232, строка 41: «с миллионом исделаю» вместо «с миллионом и сделаю» (по всем другим источникам).
Стр. 234, строки 28–29: «Пьянство вокруг бабы» вместо «Пьянство вокруг, бабы» (по НЖ).
Горький начал работать над «Русскими сказками» в конце 1911 г.[58] 14 (27) декабря он сообщил Е. П. Пешковой: «Пишу „сказки"…» (Архив Г1Х, стр. 131). В то же время он уведомил Н. А. и Т. В. Румянцевых: «…начал писать „русские сказки", кои будут печататься в питерском журнале „Запросы жизни"» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-37-29-13).
С замыслом «Русских сказок» связаны письма Горького Е. П. Пешковой от 17 (30) января и от 30 января (12 февраля) 1912 г. В первом из них дана резкая характеристика некоторых писателей, в частности, Арцыбашева; во втором говорится об общественно-политической атмосфере в России: «События слагаются таким кольцом, что их угрожающий характер должен бы и мертвых воскресить, а у нас – всё спокойно. Никто ничего не чувствует, кроме мерзавца Струве, который метит на роль Каткова. Вот она „эволюция" русской души от Герцена к Каткову! Очень тяжело и жутко» (Архив Г1Х, стр. 135).
Судя по этим письмам, Горький, вероятно, уже написал сказку о «барине», ищущем свое «национальное лицо» (прототипом «барина» был П. В. Струве). Несколько раньше созданы сказки о пессимисте, приспособившемся к требованиям времени, продажном поэте и честолюбивом писателе, сказка о двух жуликах и о «философе»-непротивленце. 13 (26) февраля M. М. Коцюбинский сообщил жене с Капри: «Горький написал очень хороший рассказ „Три дня", а кроме того, семь русских сказок, очень ядовитых, но остроумных и хороших. Вообще он чудесно пишет теперь» (Коцюбинский, т. 4, стр. 348).
Сохранились две записи в дневнике К. П. Пятницкого. 10 (23) февраля 1912 г.: «Г‹орький› присылает „Русские сказки", № 1-Х. Читаю». 11 (24) февраля 1912 г. Пятницкий отметил в разделе «Рукописи»: «М. Горький. Русские сказки.
1. Философ.
2. Поэт.
3. Смерть писателя.
4. Национальное лицо.
5. Помещик.
6. Евреи.
7. Два жулика.
8. Оронтий.
9. Непротивление злу.
10. Личность»
(Архив А. М. Горького, Д-Пят, 1912, л. 835, 867).
Это соответствует I, II и IV–XI произведениям цикла «Русские сказки». Вероятно, об этих же сказках говорил И. А. Бушш в интервью, данном сразу же ио приезде в Россию, сообщая, что Горький «…за эту зиму написал повесть „Три дня" и несколько мелких вещей под общим заглавием „Русские сказки". В сатирическо-символическом изложении сказки эти затрагивают различные стороны современной русской действительности. При мне он написал десять таких сказок, но думаю, что из них добрую половину придется напечатать за границей…» (А. Ар‹онберг›. У И. А. Бунина. – «Одесские новости», 1912, № 8659, 1 марта). Бушш пробыл на Капри с 1 (14) ноября 1911 г. до 17 февраля (1 марта) 1912 г. Стало быть, первые десять сказок Горький написал за период с конца 1911 г. до начала февраля 1912 г.
Намерение Горького отдать «Русские сказки» в петербургский журнал «Запросы жизни», где печатался цикл его статей «Издалека», не осуществилось. Летом 1912 г. писатель решил отказаться от какого-либо сотрудничества в этом журнале, заявив его редактору Р. М. Бланку: «„Беспартийность" „З‹апросов› ж‹изни›" становится постепенно своеобразной партийностью без программы – худшим видом партийности…» (Г-30, т. 29, стр. 250). 3 (16) января 1912 г. он сообщил Е. П. Пешковой, что будет печататься в «Современном мире» (см.: Архив Г1 %, стр. 132).
И действительно, не позднее 15 (28) февраля 1912 г. Горький отправил экземпляр машинописи десяти сказок Б. Н. Рубинштейну, в Берлин, для публикации в издательстие И. П. Ладыжникова, а второй, идентичный экземпляр – в Петербург, в редакцию журнала «Современный мир». В середине февраля Горький писал сотруднику журнала В. Л. Львову-Рогачевскому: «Вчера же послал на имя Марии Карловны ‹Иорданской – издательницы журнала „Современный мир"› десяток юмористических „русских" сказок, думаю, что они своевременны» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-24-5-9). Иорданская отозвалась сразу же: «Дорогой Алексей Максимович, спасибо за сказки. Кое-какие места в цензурном отношении не благополучны, но это Вам виднее будет в корректуре» (там же, КГ-п-31-10-2).
Весной 1912 г. издательство Ладыжникова выпустило отдельное издание «Русских сказок» в том составе, который зафиксирован в дневнике Пятницкого. Книга вышла, по-видимому, в марте 1912 г., так как 1 (14) апреля Горький уже договаривался с Рубинштейном относительно ее нового издания за рубежом (см.: Г-30, т. 29, стр. 233). В том же письме он сообщил, что к осени даст еще 10 «русских сказок», а 9 (22) апреля писал: «Извините, что беспокою: будьте добры, пришлите мне „Русские сказки" – очень нужно. Пошлите экспрессом» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-37-19-18). Следовательно, в апреле книга уже была отпечатана.[59]
В России первая публикация «Русских сказок» задержалась. Один из редакторов «Современного мира», В. П. Крапихфельд, извиняясь за долгое молчание, писал Горькому 4 (17) июня 1912 г.: «Вот и теперь, рискуя навлечь на себя Ваше справедливое неудовольствие, мы попридерживаем в портфеле Ваши прелестные „Русские сказки", рассчитывая при Вашем снисходительном попустительстве дотянуть их до осени ‹…› в интересах журнала нам было бы желательнее использовать в летних книжках залежавшийся материал иной ценности. Надеюсь, что Вы снизойдете к интересам журнала…» (Архив А. М. Горького, КГ-п-39-16-2).
В июне 1912 г. Горький ответил:
«Полгода я ждал ответа на мое письмо и – получил „полемику", понуждающую меня на возражения.
Посылая сказки, которые Вы называете „прелестными", я просил, если они понравятся, поместить их в весенних книжках, и через три месяца получаю ответ, что их лучше напечатать осенью.
Сказки эти для меня – новый жанр, мне было бы очень полезно знать, в какой мере они удачны; я не самолюбив, со мной можно говорить просто и откровенно. Мне кажется, что, если бы сказки оказались достаточно удобными для журнала и ценными с точки зрения социально-педагогической, их можно бы давать два раза в год, частью как фельетон на темы современности, частью же „вообще" на русские темы» (там же, ПГ-рл-21-7-1).
Ответное письмо Кранихфельда датировано 7 (20) июля 1912 г. «Теперь о „Сказках". Называя их „прелестными", я высказал о них свое искреннее мнение и даже не только свое: такого же мнения о них Мария Карловна ‹…› Конечно, они не равноценны, и слабее всех остальных показалась мне последняя сказка: она оставляет впечатление некоторой незаконченности ‹…› Если Вы доверяете моему опыту, то, может быть, Вы согласились бы или переместить последнюю сказку, поставив ее где-нибудь среди других, или даже совсем устранить ее из первой серии, обработав ее для второй серии. Последнее мне кажется более целесообразным ‹…› В сентябре, и никак не позже, сказки ‹…› появятся в печати, и при таких условиях Ваше желанно давать их два раза в год вполне осуществимо, несмотря даже на то, что мы были вынуждены обстоятельствами попридержать их в редакционном портфеле. В декабре, – стало быть, с перерывом в три или два месяца – появление второй серии сказок было бы очень и очень желательно, и мы будем Вам весьма признательны, если Вы выполните Ваше намерение И заблаговременно к декабрю пришлете нам вторую серию» (там же, КГ-п-39-16-3).
Горький, по-видимому, был недоволен тем, что публикация сказок откладывается до осени. Летом 1912 г. он попытался договориться с Пятницким и включить их в XXXVIII сборник «Знания». В июне он писал Пятницкому: «Пожалуйста, Константин Петрович, ответьте мне завтра же, насколько уместно и возможно ли с цензурной точки зрения печатать эти сказки в сборнике?». На письмо – пометка рукой Пятницкого: «О „Русских сказках" для XXXVIII». Однако в этом сборнике «Знания» появилась лишь одна из «Сказок об Италии».
