Максим Горький
Шорник и пожар
– Ты, Евтихей Павлов, не слушай дикарёв этих. Чего они понимают? Живут дачниками, а туда же, ворчат – как собаки на чужого.
– Живут? – закричали на него. – Кабы не судьба наша горькая…
– Нужда заставляет избы под дачи сдавать, мерин!
– Он – знает. Сам сдаёт.
– Ему бы только чаи распивать с дачниками-то…
Кто-то весёлым голосом прокричал:
– Кузнеца нашли-и!
В толпе озабоченно откликнулись:
– Константин, айда кузнеца бить…
Часть зрителей быстро пошла прочь, а маленький, остробородый человечек, прищурив детски ясные глазки, сказал:
– Докажут ему, кузнецу-то! Докажут, что бог создал человека, а чёрт кузнеца.
– Бог – Адама создал, а не человека, – сурово вмешалась старуха. – Не говори чего не знаешь.
– Да ведь Адам-от человек же?
– Адам – крылатый был, вроде ангела, до греха с Евой, а после того у Адама-то от крыльев одни лопатки остались…
– Эй, бабы, слышите?
– Поломали, повыдергали нам бабы крылья-то.
– А и верно! Вредное сословие…
– Бабы-то? Вреднее – нет…
– Сказано: «Куда бес не поспеет, туда бабу пошлёт».
Около Евтихия Карпова – шорник, его умненькие глазки сухо и остро усмехались, солдатское плюшевое лицо собралось в комок мягких морщин, он говорил негромко и поучительно:
– Вы, барин, не беспокойтесь. На пожаре у мужиков разум, как воск, тает. Всякому до себя, господин хороший…
– Нет, позволь, – пробовал возразить Карпов.
– Да, пожалуйста. Я ведь не спорю.
– Видишь ли: мир, община…
– Конешно, – поторопился согласиться шорник.
– Общая жизнь – понимаешь?
– Вот, вот, – снова согласился шорник и отошёл прочь.
– Какой бестолковый, – сказал мне Карпов, глядя в спину шорника. – Портят крестьянство отходники, оторванные от почвы… Покурим? – предложил он, вынув портсигар, но оглянулся и – спрятал его в карман, объяснив: – Забыл: я еще чаю не пил, а натощак – не курю.
Группа мужиков, человек десять, вела кузнеца в разорванной от ворота до подола грязной рубахе, по лицу его, как бы нарочно смазанному сажей, на растрёпанную бороду текла кровь, он шагал, покачиваясь, и мычал:
– Сволочи, спросите Пашку Авдеева или дачника его – мы втроём за Волгой ночь были.
– Был, так – был.
– Узнаем – поверим.
– Сволочи. Я в гору шёл, когда вспыхнуло, мать…
– С тобой – не спорят. Шёл, так – шёл.
– А за что били? За что? Мать…
– Разберём – узнаешь. Не лай.
Прошли, и в толпе пронзительно и торопливо зазвучал женский голос:
– А моё слово – подожгла Лизавета-кликуша…
– Ты – видела?
– А ты в одно то веришь, чего видишь? В бога – веришь, а – видел его? В Москве не был, а – знаешь, что Москва-то есть? Э-х, лопоухий чёрт…
И ещё быстрей, ещё более горячо женщина продолжала:
– Побей меня гром – она, Лизавета. Обидели бабу в кровь, в самые печени обидели, вот она и возместила…
– Давай, давай, давай, – дружно закричали гасители огня, зацепив баграми горящие брёвна, и оторвали от избы сразу венцов пять, огонь брызнул искрами, вздохнул синим дымом в небо, как бы напудренное горячей сероватой пылью, и ещё быстрее стал доедать то, что обнял, превращая дерево в красное золото углей. Парни поливали край огромного костра скудной струёй из шланга, девки плескали в огонь вёдра воды, огонь обращал её в дым, в пар, шипел, посвистывал, трещал и делал своё дело. Покрикивая, повизгивая, прыгали босоногие мальчишки, загоняли длинными хворостинами головни в костёр; посредине улицы шагал, как журавль, староста Кобылин, подойдя к зрителям, он сказал замогильным басом:
– Надо было смиренно достоять обедню тем, которые незаинтересованные, а бросились все, вот господь и тово… и наказал…
– Кого наказал-то? – вскричала женщина. – Богатого, а богатому и пожар – выгода. Марковы-то в земстве застрахованы… Наказал!
– Аксёнова всегда всё знает, во всех карманах копейки считала, – сказал Кобылин, а женщина плачевно кричала:
– А я за что наказана? Вон, от избёнки-то, и углей не останется.
