Максим Горький
В степи
– Очевидно, это и есть Крымские горы, – сказал «студент».
– Горы? – воскликнул солдат, – больно рано, друг, увидал ты их. Это… облака.
Видишь, какие – точно клюквенный кисель с молоком…
Я заметил, что было бы в высшей степени приятно, если бы облака и в самом деле состояли из киселя.
– Ах, дьявол! – выругался солдат, сплёвывая. – Хоть бы одна живая душа попалась!
Никого… Приходится, как медведям зимой, собственные лапы сосать…
– Я говорил, что надо было к заселённым местам двигаться, – поучительно заявил «студент»…
– Ты говорил! – возмутился солдат. – На то ты и учёный, чтобы говорить. Какие тут заселённые места? Чёрт их знает, где они!
«Студент» замолчал, поджав губы. Солнце садилось, облака на горизонте играли разнообразными, неуловимыми словом красками. Пахло землёй и солью.
И от этого сухого, вкусного запаха наши аппетиты ещё более усиливались.
В желудках сосало. Это было странное и неприятное ощущение: казалось, что из всех мускулов тела соки медленно вытекают куда-то, испаряются и мускулы теряют свою живую гибкость. Ощущение колющей сухости наполняло полость рта и глотку, в голове мутилось, а перед глазами мелькали тёмные пятна. Иногда они принимали вид дымящихся кусков мяса, караваев хлеба; воспоминание снабжало эти «виденья былого, виденья немые» свойственными им запахами, и тогда в желудке точно нож повёртывался.
Мы всё-таки шли, делясь друг с другом описанием наших ощущений, зорко посматривая по сторонам – не видать ли где-либо отары овец, и слушая – не раздастся ли резкий скрип арбы татарина, везущего фрукты на Армянский базар.
Но степь была пуста, безмолвна.
Накануне этого тяжёлого дня мы втроём съели четыре фунта ржаного хлеба и штук пять арбузов, а прошли около сорока вёрст – расход не по приходу! Заснув на базарной площади Перекопа, мы проснулись от голода.
«Студент» справедливо советовал нам не ложиться спать, а в течение ночи заняться… но в порядочном обществе не принято вслух говорить о проектах нарушения права собственности, я молчу. Я хочу быть только правдивым, не в моих интересах быть грубым. Я знаю, что люди становятся всё мягче душой в наши высококультурные дни и даже, когда берут за глотку своего ближнего с явной целью удушить его, – стараются сделать это с возможной любезностью и соблюдением всех приличий, уместных в данном случае. Опыт собственной моей глотки заставляет меня отметить этот прогресс нравов, и я с приятным чувством уверенности подтверждаю, что всё развивается и совершенствуется на этом свете. В частности, этот замечательный процесс веско подтверждается ежегодным ростом тюрем, кабаков и домов терпимости…
Так, глотая голодную слюну и стараясь дружеской беседой подавить боли в желудках, мы шли пустынной, безмолвной степью, в красноватых лучах заката; пред нами солнце тихо опускалось в мягкие облака, щедро окрашенные его лучами, а сзади нас и с боков голубоватая мгла, поднимаясь со степи в небо, суживала неприветливые горизонты.
– Собирайте, братцы, материал для костра, – сказал солдат, поднимая с дороги какую-то чурбашку. – Придётся ночевать в степи – роса! Кизяки, всякий прут – всё бери!
Мы разошлись по сторонам дороги, собирая сухой бурьян и всё, что могло гореть. Каждый раз, когда приходилось наклоняться к земле, в теле возникало страстное желание упасть и есть землю, чёрную, жирную, много есть, есть до изнеможения, потом – заснуть. Хоть навсегда заснуть, только бы есть, жевать и чувствовать, как тёплая и густая кашица изо рта медленно опускается по ссохшемуся пищеводу в желудок, горящий от желания впитать в себя что-либо.
– Хоть бы коренья какие-нибудь найти… – вздохнул солдат. – Есть этакие съедобные коренья…
Но в чёрной вспаханной земле не было никаких кореньев. Южная ночь наступала быстро, и ещё не успел угаснуть последний луч солнца, как уже в тёмно-синем небе заблестели звёзды, а вокруг нас всё плотнее сливались тени, суживая бесконечную гладь степи…
