Максим Горький
Варенька Олесова
«Нюхайте!», он схватил спирт и начал усердно втягивать ноздрями его едкий запах, чувствуя, что вся эта сцена комична и унижает его в глазах Вареньки.
А в окно барабанил дождь, заглядывали молнии, гром заставлял стекла испуганно дребезжать, и всё это будило у полковника воспоминания о шуме битв.
– В турецкую кампанию… не помню где… такой же гвалт был. Гроза, ливень, молнии, пальба залпами из орудий, пехота бьёт врассыпную… поручик Вяхирев вынул бутылку коньяку, горлышко в губы – буль-буль-буль! А пуля трах по бутылке – вдребезги! Поручик смотрит на горло бутылки в своей руке и говорит: «Чёрт возьми, они воюют с бутылками!» Хо-хо-хо! А я ему: «Вы ошибаетесь, поручик, турки стреляют по бутылкам, а воюете с бутылками – вы!»
Хо-хо-хо! Остроумно, а?
– Лучше вам? – спрашивала Полканова тётя Лучицкая.
Он, стиснув зубы, благодарил её, глядя на всех тоскливо-злыми глазами и замечая, что Варенька недоверчиво и удивлённо улыбается под шёпот его сестры, склонившейся к её уху.
Наконец ему удалось уйти от этих людей, и в маленькой комнатке, отведённой ему, он, под шум дождя, стал приводить в порядок свои чувства.
Бессильный гнев на себя боролся в нём с желанием понять, как это случилось, что он утратил способность самообладания, – неужели настолько глубоко в нём увлечение этой девушкой? Но ему не удавалось остановиться на чём-либо одном; в нём бушевал бешеный вихрь возмущённого чувства. Он решил сегодня объясниться с ней и тотчас же откинул это решение, вспоминая, что за ним стоит нежелательная ему обязанность вступить с Варенькой в определённые отношения, а ведь невозможно же жениться на этом красивом уроде! Он обвинял себя в том, что зашёл так далеко в своём увлечении ею, и в том, что недостаточно смел в отношениях к ней. Ему казалось, что она вполне готова отдаться и что она играет с ним, играет, как кокетка. Он называл её глупой, бессердечной и возражал себе, оправдывая её. А в окно угрожающе стучал дождь, и дом весь вздрагивал от ударов грома.
Наконец ему удалось сжать себя в тисках рассудочности, взволнованные чувства, отхлынув куда-то глубоко в его сердце, уступили место обиде на самого себя.
Девушка, непоправимо испорченная уродливой средой, недоступная внушениям здравого смысла, непоколебимо твёрдая в своих заблуждениях, – эта странная девушки в течение каких-то трёх месяцев превратила его почти в животное! Он чувствовал себя подавленным позором. Он сделал не меньше того, сколько мог сделать, чтоб очеловечить её; если же у него не было возможности сделать больше – не он виноват в этом. Но, сделав то, что мог, он должен был уйти от неё, и он виновен в том, что своевременно не ушёл, а позволил ей возбудить в себе постыдный взрыв чувственности.
«Человек менее порядочный, чем я, в данном случае был бы, пожалуй, умнее меня».
Тут его больно кольнула одна неожиданная мысль:
«Порядочность ли удерживает меня? Быть может, только бессилие чувства? Могу ли я любить вообще… могу ли я быть мужем, отцом… есть ли во мне то, что нужно для этих обязанностей?»
Думая в этом направлении, он ощущал внутри себя холод и что-то пугливое, унижавшее его.
Позвали ужинать.
Варенька встретила его любопытным взглядом и ласковым вопросом:
– Прошла головка?
– Да, благодарю вас… – сухо ответил он, садясь вдали от неё и думая про себя:
«Даже говорить не умеет: «прошла головка»!
Полковник дремал, покачивая головой, всхрапывая, дамы сидели все три рядом на диване и говорили о каких-то пустяках. Шум дождя за окнами стал тише, но этот негромкий, настойчивый звук явно свидетельствовал о его твёрдом решении обливать землю бесконечно долго.
В окна смотрела тьма, в комнате было душно, запах керосина трёх зажжённых ламп, смешиваясь с запахом полковника, увеличивал духоту и нервное настроение Ипполита. Он смотрел на Вареньку и размышлял:
«Не подходит ко мне… Уж не сообщила ли ей Елизавета… что-нибудь глупое… сделав вывод из своих наблюдений за мной?»
В столовой тяжело возилась дородная Фёкла. Её большие глаза то и дело заглядывали в гостиную на Ипполита, молча курившего папиросу.
– Барышня! Готово для ужина, – со вздохом заявила она, вставив свою фигуру в двери гостиной.
– Идёмте есть… Ипполит Сергеевич, пожалуйста. Тётя, не надо тревожить папу, пусть останется тут и дремлет, – там он снова будет пить.
– Это благоразумно, – заметила Елизавета Сергеевна.
А тётя Лучицкая изрекла вполголоса и пожимая плечами:
– Теперь уже поздно всё это! Будет пить – скорее умрёт, зато больше получит удовольствия, не будет пить – проживёт годом больше, но – хуже.
– И это тоже благоразумно, – смеясь, сказала Елизавета Сергеевна.
За столом Ипполит сидел рядом с Варенькой и подмечал за собой, что близость девушки снова возбуждает в нём смятение. Ему хотелось подвинуться к ней так близко, чтобы можно было прикоснуться её. И, по обыкновению, следя за собой, он подумал, что в его влечении к ней есть много упрямства плоти, но нет силы духа…
«Вялое сердце!» – с горечью воскликнул он про себя. И вслед за тем почти с гордостью отметил, что вот он не боится сказать правду о самом себе и умеет понять каждое колебание своего «я».
Занятый собой, он молчал.
Варенька сначала обращалась к нему часто, но, получая ответы сухие, односложные, утратила желание беседовать с ним. Лишь после ужина, когда они случайно остались один на один, она просто спросила у него:
– Вы почему такой унылый? Вам скучно, или вы недовольны мной?
Он ответил, что не чувствует ни уныния, ни, тем более, недовольства ею.
– Так что же с вами? – допрашивала она.
– Кажется, ничего особенного… впрочем… иногда излишек внимания к человеку утомляет его.
– Излишек внимания? – заботливо переспросила Варенька. – Чьего же, – папина?
Тётя ведь не говорила с вами.
Он чувствовал, что краснеет пред этим неуязвимым простодушием или безнадёжной глупостью. А она, не дожидая его ответа, с улыбкой предложила ему:
– Не будьте таким, а? Пожалуйста! Я ужасно не люблю хмурых людей… Знаете что?
Давайте играть в карты… вы умеете?
– Я плохо играю… и, признаюсь, не люблю этот вид бесполезной траты времени… – заявил Ипполит, чувствуя, что примиряется с ней.
– И я тоже не люблю, но – что же делать? Вы видите, какая у нас скука! – огорчённо заявила девушка. – Я знаю, что вы стали такой оттого, что скучно.
Он начал уверять её в противном и чем более говорил, тем горячее у него становились слова, пока, наконец, он незаметно для себя не закончил:
– Если вы захотите, с вами и в пустыне не будет скучно…
– Что же я должна сделать для этого? – подхватила она, и он видел, что её желание развеселить его вполне искренно.
– Ничего не должны вы делать, – ответил он, глубоко пряча в себе то, что хотел бы ответить.
– Нет, право, – вы приехали сюда отдыхать, у вас много трудной работы, вам нужны силы, и перед вашим приездом мне Лиза говорила: «Вот мы с тобой поможем учёному отдохнуть и развлечься…» А мы… что я могу сделать? Право… Я… если б от этого скука ушла… расцеловала бы вас!
У него помутилось в глазах, и вся кровь так бурно хлынула ему к сердцу, что он даже пошатнулся.
– Попробуйте… поцелуйте… – глухо сказал он, стоя перед ней, но не видя её.
– Ого! Ишь вы какой! – засмеялась Варенька, исчезая.
Он шагнул вперёд и остановился, схватившись за косяк двери, всё в нём рвалось за ней.
Через несколько секунд он увидал полковника: старик спал, склонив голову на плечо, и сладко всхрапывал. Потом ему нужно было убедить себя в том, что монотонное и жалобное стенание раздаётся не в его груди, а за окнами и что это плачет дождь, а не его обиженное сердце. Тогда в нём вспыхнула злоба.
«Ты играешь, – ты так играешь?» – твердил он про себя, стиснув зубы, и грозил ей какой-то унизительной карой. В груди у него было жарко, а ноги и голову точно острые льдинки кололи.
Весело смеясь над чем-то, вошли дамы, при виде их Ипполит внутренне подтянулся. Тётя Лучицкая смеялась так глухо, что, казалось, у неё в груди лопаются какие-то пузыри. Лицо Вареньки было оживлено плутоватой улыбкой, а смех Елизаветы Сергеевны был снисходительно сдержанным.
«Быть может, это они надо мной!» – подумал Ипполит Сергеевич.
Предложенная Варенькой игра в карты не состоялась, и это дало возможность Ипполиту уйти в свою комнату, извинившись недомоганием. Уходя из гостиной, он чувствовал на своей спине три взгляда и знал, что все они выражают недоумение.
Теперь в груди у него было что-то неустранимое и тяжёлое; ему одновременно хотелось и не хотелось определить это странное, почти болезненное ощущение.
«Да будут прокляты безымянные чувства!» – восклицал он про себя.
А капли воды, падая откуда-то на пол, монотонно отчеканивали:
– Так… так…
Просидев с час в состоянии борьбы с самим собой, о решил лечь и заснуть с тем, чтоб завтра уехать свободным от всего, что ломало и унижало его. Но, лёжа на постели, он невольно представлял себе Вареньку такой, как видел её на крыльце, с руками, поднятыми как бы для объятий, с грудью, трепещущей при блеске молнии. И снова думал о том, что если б он был смелее с ней… и обрывал себя, доканчивая эту мысль так: – то навязал бы себе на шею бесспорно очень красивую, но страшно неудобную, тяжёлую, глупую любовницу, с характером дикой кошки и с грубейшей чувственностью, – это уж наверное!..
Но вдруг среди этих дум, озарённый одной догадкой или предчувствием, он вздрогнул всем телом, быстро вскочил на ноги и, подбежав к двери своей комнаты, отпер её. Потом, улыбаясь, снова лёг в постель и стал смотреть на дверь, думая про себя с надеждой и восторгом: «Это бывает… бывает…»
Он читал где-то, как однажды это было: она вошла среди ночи и отдалась, ни о чём не спрашивая, ничего не требуя, просто для того, чтобы пережить момент. Варенька, – ведь в ней есть что-то общее с героиней рассказа, – она может поступить так. В её милом возгласе: «Ишь вы какой!» – может быть, в нём звучало обещание, не расслышанное им? И вот – вдруг она придёт, в белом, вся трепещущая от стыда и желания!
Он несколько раз вставал с постели, прислушиваясь к тишине в доме, к шуму дождя за окнами и охлаждая своё горячее тело. Но не раздавалось в тишине желанного звука осторожных шагов.
«Как она войдёт? – думал он и представлял её себе на пороге двери с лицом решительным и гордым. – Конечно, она гордо отдаст ему свою красоту! Это подарок царицы. А может быть, она остановится пред ним с опущенной головой, смущённая, стыдливая, со слезами на глазах.
Или, вдруг, явится со смехом, с тихим смехом над его муками, которые она знает, замечала, но не показывала ему, что замечает, чтобы помучить его, потешить себя».
В этом состоянии, близком к бреду безумия, рнсуя в воображении сладострастные картины, Ипполит Сергеевич не замечал, что дождь прекратился и в окна его комнаты с ясного неба смотрели звёзды. Он всё ждал звука шагов женщины, несущей ему наслаждение. Порой, на краткий миг, надежда обнять девушку гасла в нём; тогда он слышал в учащённом биении своего сердца упрёк себе и сознавал, что состояние, переживаемое им, позорно для него, болезненно и гадко.
До утра бредил он, мучимый страстью, и уже когда солнце взошло – шаги раздались. Он сел на постели, дрожащий, с воспалёнными глазами, и ждал и чувствовал, что, когда явится она, – он не в силах будет даже слово благодарности сказать ей.
Вот дверь тихо отворилась… Ипполит бессильно откинулся на подушку и, закрыв глаза, замер.
– Али я вас разбудила? Сапоги мне надо бы ваши… и брюки, – сонным голосом говорила толстая Фёкла, медленно, как вол, идя к постели. Вздыхая и двигая мебель, она забрала его платье и ушла, оставив за собою запах кухни.
Он долго лежал, разбитый и уничтоженный, равнодушно отмечая в себе медленное исчезновение осколков тех образов, которые всю ночь истязали его нервы.
Опять пришла баба с вычищенным платьем, положила его и ушла, тяжело вздохнув. Он стал одеваться, не представляя себе, зачем это нужно так рано. Потом, не думая, он решил пойти выкупаться в реке, и это несколько оживило его. Осторожно ступая по полу, он прошёл мимо комнаты, в которой гудел храп полковника, потом ещё мимо затворённой двери в какую-то комнату. Он на миг остановился перед ней, но, внимательно взглянув на неё, почувствовал, что это не та. И, наконец, в полусне, вышел в сад и пошёл узкой дорожкой, зная, что она приведёт его к реке.
Было светло и свежо, лучи солнца ещё не утратили розовых красок восхода. Скворцы оживлённо болтали друг с другом, ощипывая вишни. На листьях дрожали капли дождя, как бриллианты, радостными, сверкающими слезами падая на землю. Земля была сыра, но она поглотила всю влагу, упавшую за ночь, и нигде не видно было ни грязи, ни луж. Всё кругом было чисто, свежо и ново – точно родилось в эту ночь, всё было тихо и неподвижно, как будто ещё не освоилось с жизнью на земле и, первый раз видя солнце, молча изумлялось его красоте.
Ипполит смотрел вокруг себя, а пелена тоски, одевшая его ум и душу за эту ночь, понемногу освобождала его, уступая чистому веянию новорождённого дня, полному сладких, освежающих запахов.
Вот – река, ещё розоватая и золотая в лучах солнца. Вода, мутная от дождя, слабо отражает прибрежную зелень. Где-то близко плещется рыба; этот плеск да пение птиц – все звуки, нарушающие тишину утра. Если б не было сыро, можно бы лечь на землю, здесь у реки, под навесом зелени, и лежать, пока душа не успокоится.
Полканов шёл по берегу, причудливо изрезанному песчаными мысами и маленькими заливами, окружёнными зеленью, – почти каждые пять шагов открывали пред ним новую картину.
Бесшумно шагая около самой воды, он так и знал, что впереди его ждёт всё новое и новое. И он подробно рассматривал очертания каждого залива и фигуры деревьев, склонённых над ним, точно желая навсегда запомнить, чем разнится эта деталь картины от той, что осталась сзади него.
И вдруг, ослеплённый, он остановился.
Пред ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая руками мокрые волосы. Её тело – розовое от холода и лучей солнца, и на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно стекая по её плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным, ласкающим ухо звуком.
Он смотрел с восторгом, с благоговением, как на что-то святое – так чиста и гармонична была красота этой девушки, цветущей силой юности, он не чувствовал иных желаний, кроме желания смотреть на неё. Над головой его на ветке орешника рыдал соловей, – но для него весь свет солнца и все звуки были в этой девушке среди волн. Волны тихо гладили её тело, бесшумно и ласково обходя его в своем мирном течении.
Но хорошее так же кратко, как редко красивое; то, что видел он, – он видел несколько секунд, ибо девушка вдруг подняла голову и с гневным криком быстро опустилась в воду по шею.
Это её движение отразилось в его сердце – оно тоже, вздрогнув, как бы упало в холод, стеснивший его. Девушка смотрела на него сверкающими глазами, а её лоб разрезала злая складка, исказившая лицо испугом и гневом. Он слышал её негодующий голос:
– Прочь… идите прочь! Что вы? Как не стыдно!..
Её слова долетали до него откуда-то издалека, неясные, ничего не запрещавшие ему. И он наклонялся к воде, простирая вперед руки, едва держась на ногах, дрожавших от усилия сдержать его неестественно изогнутое тело, горевшее в пытке страсти. Весь, каждым фибром своего существа, он стремился к ней, и вот он упал на колени, почти коснувшись ими воды.
Она гневно вскрикнула, сделала движение, чтобы плыть, но остановилась, глухо и тревожно говоря:
– Уходите!..
«Я не могу», – хотел он ответить, но его дрожащие губы не выговорили этих слов, не было силы сказать что-либо.
– Берегись… ты! Прочь иди! – крикнула девушка. – Подлый!
Что ему были эти крики? Он смотрел ей в глаза сухо горящими глазами и, стоя на коленях, ждал её. И ждал бы, если б знал, что над его головой некто замахнулся топором, чтобы разбить ему череп.
– О!.. гадкий пёс… ну, я тебя… – с отвращением прошептала девушка и вдруг бросилась из воды к нему.
Она росла на его глазах, сверкая своей красотой, – вот вся она до пальцев ног пред ним, прекрасная и гневная; он видел это и ждал её с жадным трепетом. Вот она наклонилась к нему – он взмахнул руками, но обнял воздух.
И в то же время удар по лицу чем-то мокрым и тяжёлым ослепил его и покачнул назад.
Он быстро стал протирать глаза – мокрый песок и грязь были под его пальцами, а на его голову, плечи, щёки сыпались удары. Но удары – не боль, а что-то другое будили в нём, и, закрывая голову руками, он делал это скорее машинально, чем сознательно. Он слышал злые рыдания… Наконец, опрокинутый сильным ударим в грудь, он упал на спину. Его не били больше. Раздался шорох кустов и замер…
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался к земле. Открывая глаза, он увидел голубое небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит от него выше, выше…
…Так пролежал он до поры, пока ему не стало холодно; когда он открыл глаза, то увидал Вареньку, наклонившуюся над ним. Сквозь её пальцы на лицо ему струилась вода. Он слышал её голос:
– …Что, – хорошо?.. Как вы придёте в дом такой?.. весь грязный, мокрый, оборванный… Эх вы!.. Скажите хоть, что в воду с берега сорвались… Не стыдно ли? Ведь я могла бы убить, если б в руки попало что другое.
И ещё много она говорила ему, но всё это нисколько не уменьшало и не увеличивало того, что он чувствовал. Он ничего не отвечал на её слова до поры, пока она не сказала ему, что уходит. Тогда он тихонько спросил:
– Вы… больше… я не увижу вас?
И когда спросил это, то вспомнил и понял, что ему нужно было сказать ей:
«Простите меня…»
Но он не успел сказать этого, потому что девушка, махнув рукой, быстро скрылась за деревьями.
Он сидел, прислонясь спиною к стволу дерева или к чему-то другому, и тупо смотрел, как у ног его текла мутная вода реки.
Она текла медленно… медленно…
