Максим Горький
Варвары
Действие третье
Тот же сад. Вечер. Солнце заходит. На деревьях висят разноцветные фонарики. Стол уставлен винами и закусками, вокруг него, в беспорядке, разнообразные стулья. Около стола возится Степа; Матвей Гогин, одетый очень чисто, открывает под деревьями бутылки пива. В глубине сада у забора стоит Притыкин; рядом с ним Монахов тихонько наигрывает на кларнете. В доме шумят. Кто-то одним пальцем играет на пианино «Чижика» и все сбивается. Хохочет исправник.
Матвей. Я уже около трех сотен накопил.
Степа. Какое мне дело до этого?
Матвей. Значит – не дурак…
Степа. Я не говорила, что вы дурак. А вот вы жадный… все про деньги говорите… как все мужики.
Матвей. Что ж – мужики?
(Черкун идет к столу, вслед за ним Надежда.)
Черкун. Степа, дайте сельтерской! (Надежде.) И вы захотели освежиться? Душно там, да?
Надежда. Нет… ничего…
Черкун. Почему это вы так… странно смотрите на меня?
Надежда (негромко.) Что же тут странного?
Черкун (усмехаясь.) Не дать ли вам холодной воды… сельтерской, а?
Надежда. Нет, я не желаю…
Черкун (идет обратно.) Ну-с, пойду доигрывать…
(Надежда медленно идет за ним.)
Матвей (упрямо.) Что я мужик, ничего не значит! Степан Данилыч – студент, он все знает… он говорит – раньше все люди мужиками были, а потом, которые умные, господами сделались… вот оно!
Степа. Отстаньте… не люблю я таких…
Матвей. Женимся – полюбите… Я парень здоровый…
Степа (как бы про себя). Я в монастырь уйду…
(Идут Исправник и Цыганов, оба выпивши.)
Матвей (смеется). Ну, это вы врете… в монастырь… тоже!
Исправник (у стола). Здесь все прекрасно, но закуска и выпивка далеко.
Цыганов (наливая вино). Она – эпическая женщина…
Исправник. Вы все про нее?.. Н-да… зверь! Я вот два года за ней ухаживаю… Мужчина не урод, как видите, военный и прочее. Вы, говорит, не герой… А почему я не герой? Неизвестно. И, наконец, что такое – герой? В уездном городе и вдруг – герой! Смешно…
(Монахов и Притыкин идут к столу.)
Богаевская (кричит). Яков Алексеевич, вам сдавать!
Исправник (идет с куском в руках). Спешу…
Цыганов (Монахову). А мы вот все говорим о вашей супруге…
Монахов. Приятно слышать… А что именно вы говорите, если это не секрет?
Цыганов. Хотим понять, что она такое? И не понимаем…
Притыкин. Женщину очень трудно понять…
Монахов. Это ты про Марью Ивановну?
Притыкин (дергает его за рукав). Нет… вообще… Редкие понимают женщину…
Монахов. Что мне нужно, я, батя, понял… а что не нужно, того и понимать не надо…
Притыкин. Это, конечно, спокойнее. Опять же – всего никогда не поймешь…
Цыганов. Где вы ее достали, мой друг, а?
Монахов. В епархиальном училище за обедней заметил…
Притыкин. Вон она идет… и доктор около… (Смеется. Монахов негромко вторит ему. Цыганов смотрит на них, и усы его презрительно вздрагивают.)
Монахов (Цыганову). А Мопассана вашего она не одобряет, – скучно, говорит, и очень все кратко. Зато мне он нравится! Такие есть штучки… ой-ой!
Цыганов. Надежда Поликарповна, хотите еще шампанского?
Надежда. Пожалуйста… Мне очень нравится оно…
Монахов. Смотри, Надежда, будешь пьяной…
Надежда. Какие грубости ты говоришь! Люди могут подумать, что я уж была пьяная. Зачем ты ходишь с этой палкой?
Монахов. А вот скоро играть буду.
Притыкин (берет Монахова под руку). Идемте, посмотрим, как Исправник козыряет…
(Идут. Монахов – неохотно.)
Цыганов (подает бокал Надежде). Вам не нравится кларнет?
Надежда. Я гитару люблю, на ней можно играть очень трогательно. А кларнет всегда точно с насморком… Вы очень много пьете, доктор…
Доктор. Меня зовут Павел Иванович…
Цыганов. Представьте! Первый раз слышу ваше имя… странно, а?
Доктор. Что – имя? Здесь души не замечают…
Цыганов. Какой вы всегда невеселый, дорогой мой Павел Иванович…
Доктор. Не всякий способен смеяться в мертвецкой…
Ч еркун. (кричит). Сергей! Тебя зовет Лидия Павловна…
Цыганов. Извиняюсь… Иду…
Доктор (тяжело смотрит на Надежду). Он вам нравится, этот?
Надежда. Приятный… говорит интересно и всегда чисто одет…
Доктор (негромко, глухо). Он – мерзавец. Он хочет развратить вас… он это сделает… мерзавец!
Надежда (спокойно). Вы всегда всех ругаете, и при этом видно, что у вас зубы гнилые…
Доктор (страстно и тоскливо). Надежда! Я не могу видеть тебя среди них… это убьет меня! Голосом души своей говорю – уйди! Они жадные… им ничто не дорого… они готовы все пожрать…
Надежда (встает). Зачем же вы говорите на ты? Это вовсе невежливо…
Доктор. Не уходи! Послушай… ты, как земля, богата силой творческой… ты носишь в себе великую любовь… дай же мне частицу ее! Я весь изломан, раздавлен страстью… Я буду любить тебя, как огонь, и всю жизнь!
Надежда. Ах, господи… ну если вы мне совсем не нравитесь! Вы посмотрите на себя – какой же вы любовник? Даже смешно это…
Доктор. Смотри же… помни! Я лягу на твоем пути, – увидишь! Один уже убит тобой… Я буду вторым… Как только я увижу, что этот прохвост овладел тобой…
Надежда (с легкой досадой). Вы, право, очень глупый человек! Как это можно овладеть мною, если я не хочу? И все это совсем не касается вас… Какой вы досадный… даже нестерпимо!
Веселкина (бежит). Вы можете представить, какая неожиданная новость? Вдруг – приехала Анна Федоровна… Я ничего не понимаю! Значит, – они не разошлись? Или снова сошлись? А как же тогда Лидия Павловна? Ведь он в нее влюблен…
(Доктор отходит к столу и тяжело смотрит на Надежду.)
Надежда (медленно). Как это интересно… Только я не верю… что он влюбился в Лидию Павловну…
Веселкина. Что вы! Весь город знает это…
Надежда. Этого нельзя знать, милая, потому что это – в сердце.
Веселкина. И в глазах, и в голосе…
Надежда (задумчиво). А вот зачем она приехала… его жена? Зачем? Хотя она и неопасная противница…
Доктор. Кому?
Надежда (не сразу, медленно). А вам какое дело?
Веселкина (доктору). Вы нездоровы? У вас лицо…
Доктор (негромко, как эхо). А вам какое дело?
Веселкина. Фу, как невежливо! Пойдемте, дорогая, посмотрим, как все это будет…
(Идут. Из-за деревьев является Монахов, подходит к доктору с усмешкой.)
Монахов. Что, батя, а?
Доктор. Сто раз я слышал этот умный вопрос… Что вы хотите знать? Ну?
Монахов. Шш! Эк вы… Мне ничего не надо знать… я знаю все, что надо…
Доктор (зло). Вы знаете, что я… люблю вашу жену?
Монахов (тихо, с усмешкой). Кто этого не знает, батя?
Доктор (хочет уйти). Ну… и ступайте к черту!
Монахов (хватает его за рукав). Тс! Зачем ругаться? Мы рождены не для волнений, сказал поэт… и не люблю я ничего драматического…
Доктор (резко, тихо). Что вам нужно?
Монахов (таинственно). Чтобы она – несчастье испытала… чтобы удар дали… но – не я! И не вы, батя… Вас мне жалко… я ведь – добрый… и я вижу… все вижу. От удара она мягче будет… несчастье смягчает… поняли, батя?
Доктор. Вы… пьяны? Или вы…
Монахов (с усмешкой). Выпил… все выпили! Разве это не приятно? Это очень приятно…
Доктор (злобно). Вы просто… гадина! (Быстро идет прочь. Монахов подходит к столу – на лице его жалкая, странная улыбка. Наливает вина. Бормочет.)
Монахов. Да… тебе, брат, больно? А мне – не больно?
Притыкина (идет, за ней Дробязгин, Веселкина). Маврикий Осипович, слышал, а?
Монахов. Что именно?
Веселкина. К Черкуну жена воротилась…
Монахов (как всегда). Уже воротилась? Н-да… как же к этому происшествию нужно отнестись?
Притыкин. Сам-то не понимаешь, батюшка?
Веселкина. Ведь он влюбился в Лидию Павловну…
Дробязгин (торопливо.) По-моему, они очень подходят друг к другу…
Монахов. Вот и прекрасно…
Притыкин. Что же тут прекрасного?
(Дробязгин оглянулся, взял со стола грушу и незаметно ест ее.)
Монахов. Все. И что они подходят, и что она воротилась… и вы все прекрасные люди, и я хороший человек… Главное – не надо нам мешать друг другу… (Смеется и идет.)
Притыкин. А верно, хороший он… только мало понимает..
Веселкина. Ему некогда понимать, нужно за женой следить…
Дробязгин. Надежда Поликарповна – скромная женщина…
Веселкина. Вы всегда все знаете! Она только и ждет, как бы влюбиться в кого-нибудь…
Дробязгин. Этого все желают… даже курицы…
Притыкина (вздыхая.) Вот уж верно… все желают!
Веселкина. Вы, Пелагея Ивановна, Архипа Фомича любите?
Притыкина. Я-то его очень, да он-то меня не особенно… Ну, что ж делать? Сама виновата: не ходи сорок за двадцать… Вон – голова идет… и сама рожденница с ним… очень милая женщина!
(Идут Богаевская, Редозубов с сыном, Павлин. Дробязгин подтягивается, принимая скромный вид. Гриша делает ему дружеские гримасы, Веселкина смеется, видя это.)
Павлин. Я говорю ей: монастырь – это, девушка, не трудно, а ты вот гнусного родителя твоего возьми и пригрей, – это ноша, это, говорю, крест…
Редозубов. Слышишь, Гришка?
Гриша. Слышу… Ведь я в монастырь не хочу… чего же?
Редозубов. Эх… дурак!
Притыкина. Уж как все хорошо у вас, Татьяна Николаевна! Всего-то много, и все вкусное, все редкое… ох, дорогая вы моя, как это приятно!
Богаевская. Ну, я рада, коли угодила… Жарко вот очень…
Притыкина. А вы лимонаду с коньячком… меня Сергей Николаевич научил лимонад с коньяком пить… освежает!
Редозубов (тоскливо). Татьяна Николаевна! Зачем ты меня позвала? Сидел бы я дома… Вон Павлин говорит – это, говорит, Валтасаров пир…
Богаевская. Оставь детей и уходи, коли не нравится… А Павлин глупости говорит, хоть он и старик…
Редозубов (задумчиво). Заглотал он меня… Что хочет, то и делаю… Это – я?
Богаевская. Зато глупостей меньше делать стал… Давно уж тебя, батюшка, следовало ограничить…
Редозубов. Столбы сломал я… Семь лет за них держался, сколько денег убил по судам…
Павлин. Столбов – жалко. Очень украшали они улицу.
Богаевская. Ну и врешь..
Притыкина. Ездить стеснительно было… а так – ничего! Все-таки каждый видит, каждый спросит, чьи столбы? И знает, что вот в Верхополье городской голова – Редозубов…
Редозубов. Гришка! Чего глаза пялишь на бутылки?
Гриша. Я так, папаша… Больно много их…
Богаевская. Что ты на него орешь? Сам сделал парня дураком, да сам же и сердится…
Редозубов. Ты думаешь, я не вижу, что делается? Эти фармазоны… они варвары, они – нарушители! Они все опрокидывают, все валится от них…
Богаевская (позевывая). Видно, плохо было построено…
Редозубов. Ты – барыня… тебе ничего не жалко… Вы, баре, чужими руками делали, оттого вам и не жаль… а мы – своим горбом… да…
Богаевская. Да, мы не жадничали… И что нами хорошо было сделано, то, батюшка мой, осталось… А вот умрешь ты, и на месте, где жил, останется только земля испорченная… земля ограбленная.
Редозубов (гневно). Гришка! Иди прочь… Где Катерина? (Идут исправник и Притыкин.) Зови ее домой… иди!
Вон – Архип идет… чем он меня лучше? А его наравне со мной ставят… (Идет прочь. Павлин за ним.)
Богаевская. А пожалуй, напрасно я старику-то наговорила… а? Вот… дура…
Притыкина. Ну, дорогая, а он как говорил?
Исправник. Ваш дом – эдем, Татьяна Николаевна, и сами вы – богиня…
Богаевская. Да, очень похожа…
Исправник. А посему – желаю вам праздновать день вашего рожденья еще раз пятьдесят!
Богаевская. Не много ли?
Притыкин. Действительно, Татьяна Николаевна… верно! В другом бы месте Редозубов излаял меня, как собака, а у вас – не может! Потому – вас все уважают… и никто ничего не может…
Богаевская (спокойно). Знают, что вон выгнать могу…
Исправник. Браво!
Притыкин (с восторгом). Знают!
Притыкина (вздыхая). Это очень хорошо, если человек чувствует, что его выгнать могут!
Притыкин (жене, значительно, задорно). Это вы… насчет кого же?
Притыкина. Вообще! А ты думал – про тебя?
Притыкин. То-то.
Исправник. Смирно-о! Выпили, закусили, – ну-с?
Притыкин. В стуколку?
Притыкина. В стуколку и я буду…
Исправник. Извиняюсь…
Богаевская. Идите, батюшка, идите…
(Все уходят. Богаевская сидит в кресле, обмахиваясь платком. С правой стороны доносится голос Степана. Матвей развешивает и оправляет фонарики. Степан и Катя идут рядом. Степан, как всегда, говорит резко и как бы насмешливо.)
Степан…Там горит великий огонь разума, и все честные, все умные люди видят при свете его, как грязно и скверно устроена жизнь…
Катя (негромко). Там много честных и умных?
Степан (усмехнулся). Ну… не очень… (Богаевская тихо смеется.) Потому-то я и говорю – идите туда! Отдайте хоть два-три года вашей юности мечтам о новой жизни и борьбе за эти мечты. Бросьте частицу вашего сердца в общий костер протеста против пошлости и лжи…
Катя (просто). Я пойду…
Степан. Быть может, вы испугаетесь и снова вернетесь в это болото… но – будет у вас чем вспомнить юность… а это – хорошая награда за то, что вы можете дать…
Катя. Я не ворочусь…
Степан. Сюда, в этот чертов угол, не долетает ни звука той жизни… Вы посмотрите, как слепы, глухи, глупы все здесь…
Катя (вздрогнула). Монахов и доктор похожи на лягушек…
Степан. Что вам делать здесь? Ну, выйдете вы замуж за какого-нибудь купчика, вроде вашего брата… (Видит Богаевскую, немного смущен, поправляет фуражку.)
Богаевская (улыбаясь). Что, милый? Чего конфузитесь?.. Он хорошо говорит, Катюша… честно говорит! Ничего не обещает – это хорошо… А когда обещать начнет – не верь…
Степан (грубовато, очень). Знаете… славная вы… честное слово!
Богаевская. Ну, ну… идите! Идите… живите! (Степан и Катя уходят.) Эх… милые вы мои человеки… (Идет Лидия, читает какую-то записку, нервно двигает бровями.) Лидуша!
Лидия. А, вы здесь? Надоели вам эти люди, да?
Богаевская. В мои годы люди скоро надоедают… Послушай-ка, хочу я тебе сказать… присядь-ка! Видишь ли, я тринадцать лет безвыездно прожила здесь… одичала я и многого теперь не понимаю… так ты уж извини мне… ежели я что-нибудь не так скажу…
Лидия (кладет ей руку на плечо). Не нужно говорить об этом… Ведь вы… по поводу моих отношений к Черкуну?
Богаевская. Да, да… Болтают они тут… перемигиваются…
Лидия. Что нам они?
Богаевская. Ну… не о чем и говорить.
Лидия (задумчиво). Вот… если хотите… Его жена прислала мне записку, в которой сообщает, что у нее нет вражды ко мне… что-то в этом роде. Как жалки люди, не правда ли?
Богаевская. Люди-то? Да-а… Ее мне жалко…
Лидия (улыбаясь). Надеюсь, вы не считаете меня способной отнять у нищего его единственный кусок?
Богаевская. Ну что ты, Лидочка! Ты – Богаевская, а этого достаточно, чтобы знать себе цену… Ну, отдохнула, пойду к ним снова… Скажи – он нравится тебе?..
Лидия. Не очень… Но среди других…
Богаевская. Груб он… резок… Ну, дай бог счастья тебе…
Лидия. О, тетя… если я захочу, я сама возьму…
Богаевская (тихо). Вот они идут…
Лидия (пожимая плечами). Зачем же шептать?
(Идут Анна, Надежда, Черкун.)
Богаевская. Здравствуйте, Анна Федоровна… Вот как приятно для меня: день моего рождения, и вы приехали…
Анна (нервно оживлена). Поздравляю вас… Здравствуйте, Лидия Павловна. (Лидия подает руку, молча улыбаясь.) Так странно мне – я жила это время почти одна, в глухом деревенском углу, в тишине… и вот теперь попала прямо в этот шум… даже голова кружится!..
Черкун (хмуро). Ты бы отдохнула…
Анна. Потом… А где же Катя?
Надежда (Лидии). Какая Анна Федоровна миленькая стала, – смотрите-ка!
Лидия. Она всегда была такой красивой… мне кажется…
Катя (бежит). Приехала! Ай, как хорошо… как я рада, милая… приехала! Как похудела… а глаза какие…
(Они обнимаются. Черкун хмурит брови. Надежда следит за ним и Лидией. В кустах Веселкина, Монахов.)
Анна. Какие?
Катя. Серьезные… беспокойные…
Анна. Как ты живешь, скажи?
Катя. Мне хорошо… интересно! Я все гуляю с Лукиным… отец меня грызет за это – ух как! А Лукин – он очень умный… только говорит со мной, как с девочкой… Он гораздо лучше говорит с мужиками… Пройдемся, а?
Анна (идет). Он ведь сам из простых…
(Цыганов идет. Черкун смотрит вслед жене, из-за деревьев ему улыбается рожа Монахова. Вдали стоит доктор. Лидия, напевая, чистит грушу.)
Черкун. Ты что же бросил гостей?
Цыганов. Надежда Поликарповна ушла, а вдали от нее – я чувствую себя не на своем месте…
Надежда. Как хорошо вы говорите комплименты… сразу и не поймешь даже…
Цыганов. Благодарю за комплимент.
Надежда. А вот Егор Петрович… никогда не говорит любезностей…
(Лидия идет к дому.)
Цыганов. Это мужчина дикий, невоспитанный…
Надежда. Маврикий! Что ты там нашел?
Монахов. Паука…
Надежда. Какие гадости!
Монахов. Я люблю наблюдать… занятие поучительное…
Цыганов. Чему же учит вас паук, а?
Монахов. А вот он поймал букашку и – сам-то маленький – не может сладить с ней… Посуетился около нее, к соседу побежал – помоги, дескать, съесть…
Доктор (издали, грубо и глухо). Он действует, как вы, Монахов… совсем как вы… (Идет прочь.)
Цыганов. Что такое?
Надежда. О господи… вот испугал.
Монахов. Выпил! В пьяном виде многие философствуют. (Идет туда, где скрылся доктор.)
Черкун. Удивительно грубое животное этот доктор!
Цыганов. Вы слышите, как говорит этот рыжий господин, а?
Надежда. Правду говорит… и это очень хорошо… И всегда Егор Петрович говорит прекрасно…
Цыганов. Нам придется стрелять друг в друга, Жорж, я это чувствую!.. Богиня моя, уйдемте прочь от него… он скверно действует мне на нервы… Давайте гулять по саду и говорить о любви…
Надежда (идет). А вот Егор Петрович никогда не говорит о ней…
Цыганов. Он – личность бесстрастная…
Надежда. Уж это извините… Как вы хорошо зовете его – Жорж.
(Уходят. Черкун озабоченно колотит пальцами по столу и резко насвистывает что-то. Идут.) Анна, Катя, Степан. Со стороны дома слышен торжествующий голос Притыкина. Ко времени, когда Анна начинает говорить о детях, у стола являются.) исправник, Притыкин. Гриша, шевеля губами, внимательно читает этикетки на бутылках.)
Притыкин. А я-таки наговорил словечек старому черту Редозубову, будет он меня помнить. Он боится задеть меня здесь, а я тут – свой человек! (Хохочет.)
Анна. Прошло два месяца, но, право, точно годы я прожила! Так все это страшно…
Степан. Да-с… жизнь серьезная…
Анна. Ты знаешь, Катя, – есть люди, которые с наслаждением бьют женщин… кулаками по глазам… по лицу, до крови… ногами бьют… ты понимаешь?
Катя (негромко, не сразу). Я знаю. Отец бил маму… Гришу бьет…
Анна (тоскливо). О боже… милая моя, дитя мое!
Черкун. Ты сядь… не волнуйся…
Степан. Забавно мне смотреть на вас… вы точно вчера прозрели…
Анна. Какие страшные дети есть там! Они заражены… болезнью… глаза у них тревожные, унылые, точно погребальные свечи… И матери бьют и проклинают своих детей за то, что дети родились больными… Ах, если б все люди знали, на чем построена их жизнь!
Притыкин. Мы знаем! Это вам в диковинку, а мы очень даже хорошо знаем! Народ – зверье… и становится все хуже… Еще бабы – смирнее, а мужики – сплошь арестанты!
Монахов. Ну и бабы тоже. Кто тайно водкой торгует?
Исправник. О да! А вам известно, как они мужей травят? Испечет, знаете, пирожок с капустой и мышьяком и – угостит, да-с.
Катя (горячо). А как же иначе, если они дерутся? Так и нужно.
ПРИТЫКИНа (пугливо). Ах, милая! Ведь что говорит!
Исправник (шутя). А вот за такие речи я вас, сударыня…
Катя. Не дышите на меня… ф-фу!
Анна (растерянно). Но, господа, если вы знаете все это…
Черкун. Не будь наивной, Анна…
Степан (усмехаясь). Кого вы здесь думаете удивить?
Катя. Как не люблю я вашу улыбку… Чему вы смеетесь всегда?
Степан. Жизнь полна преступлений, которым имени нет… и преступники не наказаны, они все командуют жизнью… а вы – все только ахаете…
(Исправник берет под руку Притыкина и уходит с ним.)
Катя. Ну, что же делать?
Анна. Что нужно делать?
(Гриша оглянулся, взял со стола бутылку и уходит с ней.)
Степан. Открывайте глаза слепорожденным – больше вы ничего не можете сделать… ничего!
Черкун. Надо строить новые дороги… железные дороги… Железо – сила, которая разрушит эту глупую, деревянную жизнь…
Степан. И сами люди должны быть как железные, если они хотят перестроить жизнь… Мы не сделаем этого, мы не можем даже разрушить отжившее, помочь разложиться мертвому – оно нам близко и дорого… Не мы, как видно, создадим новое, – нет, не мы! Это надо понять… это сразу поставит каждого из нас на свое место…
Монахов (Кате). А ваш братец бутылку шартрезу взял и – видите? – пьет!
Катя (убегая). Ах… негодяй!..
Монахов. Зелье крепкое…
Гриша (его не видно). А тебе что? Не твое… Пошла, ну… не дам!
Степан (идет на шум). Он еще стукнет ее…
Анна. Сергей Николаевич продолжает воспитывать его? Это может дурно кончиться…
Черкун. Ну, Сергей едва ли учил красть бутылки…
Анна. А пить вино? (Оглядывается. Быстро и нервно говорит.) Чтобы сразу все было понятно, Егор, я приехала к тебе…
Черкун. Отложим это до другого времени…
Анна. Нет, подожди! Я примирилась с мыслью, что мы с тобой чужие… что я чужая для тебя…
Черкун (негромко, усмехаясь). Чужая? Тебя со мной роднили поцелуи и – только?
Анна (тоскливо). Нет… я не знаю! Скажу одно: мне без тебя так трудно! Я так глупа… бессильна! Я ничего не знаю и не умею…
Черкун. Послушай… скажи мне сразу, чего ты хочешь?
Анна. Не обижай меня! Я ведь не за милостыней пришла… Я люблю тебя, да… очень сильно люблю, Егор… но я знаю: если ты решил… это бесполезно, если ты решил…
Черкун (глухо). Зачем друг другу дергать нервы, Анна?
Анна. Моя любовь – маленькая, но она мучает меня… нет, не уходи!.. Мне стыдно, что моя любовь такая… Сначала мне было обидно, больно… я думала о смерти, когда уехала…
Черкун (угрюмо). Что я могу сказать тебе? Не понимаю я тебя…
Анна (со страхом и мольбой). Я так беспомощна… я такая ничтожная… и все так страшно… когда одна… Так нестерпимо жалко видеть больного, избитого ребенка, который даже плакать боится…
Черкун (твердо). Анна, мне нужно знать, чего ты хочешь?
Анна. О… я хочу побыть около тебя еще немного… еще немного! Я не помешаю тебе… живи, как хочешь! Но мне необходимо это…
Черкун (угрюмо). Тебе тяжело будет, – смотри!
(Катя идет.)
Анна (с бледной улыбкой). Тогда я уйду… я уйду! Видишь ли, я ничего не понимаю, я ни о чем не думала серьезно до этой поры… Ты должен научить меня…
Катя. О чем ты говоришь?
Анна. О жизни, девочка моя! (Мужу.) Ты должен что-то дать мне взамен того, что взял…
Черкун. Не знаю… как я сделаю это… не знаю, Анна! Мне так неловко…
Катя (ворчливо). Ага, неловко! То-то! (Топая ногой.) Ух… ненавижу мужчин! Когда-нибудь я этого Лукина… так отщелкаю!
Анна (с улыбкой). Мне ведь тоже неловко… и обидно, что я такая… Но куда же я пойду? Не знаю… В моей семье – все по-старому, все чувствуют себя правыми и все злятся, все обижаются. Старая мебель и книги, старые вкусы… холодно и мертво! Порой они вдруг испугаются, засуетятся и говорят со злобой и со страхом, что жизнь испорчена… и снова, как в чаду, живут в своих воспоминаниях о старине… (К столу подходят Цыганов и Надежда. Цыганов наливает себе вина.) Я отвыкла от них, они мне непонятны…
Цыганов. С вами, моя дорогая, приятно и страшно, как над пропастью…
Надежда. Как вы много пьете!
Катя. Вы помирились?
Черкун. Не говори ей, Анна. Пускай она умрет от любопытства…
Катя. Да ведь я вижу… Эх, кабы вы были моим мужем… я бы вас – вот как держала! (Крепко сжимает кулак.)
Черкун. Ну, не пугайте меня…
Анна. Милая ты моя…
(За деревьями является Монахов.)
