Максим Горький
Враги
Татьяна (задумчиво). Толпа… Всюду толпа: в театре, в церкви…
Николай. Что могут внести с собой эти люди? Ничего, кроме разрушения… И, заметьте, у нас это разрушение будет ужаснее, чем где-либо…
Татьяна. Когда я слышу о рабочих как о передовых людях, мне это странно! Это далеко от моего понимания…
Николай. А вы, господин Синцов… вы, конечно, не согласны с нами?..
Синцов (спокойно). Нет.
Надя. Помнишь, тетя Таня, старик говорил о копейке? Это ужасно просто.
Николай. Почему же вы не согласны, господин Син-цов?
Синцов. Иначе думаю.
Николай. Вполне резонный ответ! Но, быть может, вы поделитесь с нами вашими взглядами?
Синцов. Нет, мне не хочется.
Николай. Крайне сожалею! Утешаюсь надеждой, что, когда мы встретимся с вами еще раз, ваше настроение изменится. Яков Иванович, если можно, я попрошу вас… проводите меня! Я до такой степени расстроил нервы…
Яков (вставая с трудом). Пожалуйста. Пожалуйста…
(Идут.)
Татьяна. Этот прокурор – противная фигура. Мне неприятно соглашаться с ним.
Надя (встала). Почему же ты соглашаешься?
Синцов (усмехаясь). Почему, Татьяна Павловна?
Татьяна. Я сама чувствую так же…
Синцов (Татьяне). Вы думаете так, но чувствуете иначе, чем он. Вы хотите понять, он об этом не заботится… ему понимать не нужно!
Татьяна. Вероятно, он очень жесток.
Синцов. Да. Там, в городе, он ведет политические дела и отвратительно относится к арестованным.
Татьяна. Кстати, он что-то записывал себе в книжку о вас.
Синцов (с улыбкой). Вероятно, записывал. Беседует с Пологим… вообще – работает!.. Татьяна Павловна, у меня к вам есть просьба…
Татьяна. Пожалуйста… поверьте, если я могу, я сделаю с удовольствием!
Синцов. Спасибо. Вероятно, вызваны жандармы…
Татьяна. Да, вызваны.
Синцов. Значит, будут обыски… Вы не поможете мне кое-что спрятать?
Татьяна. Вы думаете, у вас будет обыск?
Синцов. Наверное.
Татьяна. И могут арестовать?
Синцов. Не думаю. За что?.. Говорил речи? Но Захар Иванович знает, что я в этих речах призывал рабочих к порядку…
Татьяна. А в прошлом у вас… ничего?
Синцов. У меня нет прошлого… Так вот, поможете вы мне? Я не беспокоил бы вас… но я думаю, что все, кто мог бы спрятать эти вещи, завтра будут обысканы. (Смеется тихонько.)
Татьяна (смущена). Я буду говорить открыто… Мое положение в доме не позволяет мне смотреть на комнату, отведенную мне, как на мою…
Синцов. Не можете, значит? Ну что ж…
Татьяна. Не обижайтесь на меня!
Синцов. О, нет! Ваш отказ понятен…
Татьяна. Но подождите, я поговорю с Надей…
(Идет. Синцов барабанит пальцами по столу, глядя вслед ей. Слышны осторожные шаги.)
Синцов (тихо). Кто это?
Греков. Я. Вы одни?
Синцов. Да. Там ходят люди… Что на заводе?
Греков (усмехаясь). Вы знаете, они решили найти стрелявшего. Теперь там производят следствие. Некоторые кричат: «Социалисты убили!» Вообще запела шкура свою скверную песню.
Синцов. Вы знаете – кто?
Греков. Акимов.
Синцов. Неужели? Эх… не ожидал! Такой славный, разумный парень…
Греков. Горяч он. Хочет заявить… У него жена, ребенок… ждут другого… Сейчас я говорил с Левшиным. Он, конечно, сочиняет фантазии: надо, говорит, подменить Акимова кем-нибудь помельче…
Синцов. Чудак… Но как это досадно! (Пауза.) Вот что, Греков, зарывайте все в землю… Спрятать негде.
Греков. Я нашел место. Телеграфист согласился все взять. Вам бы, Матвей Николаевич, уйти отсюда!
Синцов. Нет, я не уйду.
Греков. Арестуют вас.
Синцов. Ну что ж! А если я уйду – это произведет скверное впечатление на рабочих.
Греков. Это – так… Но жалко вас…
Синцов. Чепуха. А вот Акимова жалко.
Греков. Да. И ничем не поможешь! Хочет заявить… А смешно на вас смотреть в роли начальника охраны хозяйской собственности!
Синцов (улыбаясь). Что поделаешь? Команда моя, кажется, спит?
Греков. Нет. Собрались кучками, рассуждают. Хорошая ночь!
Синцов. Я бы тоже ушел отсюда… да вот жду… Вас, наверное, тоже арестуют.
Греков. Посидим! Иду. (Уходит.)
Синцов. До свидания. (Татьяна идет.) Не трудитесь, Татьяна Павловна, все устроилось. До свидания!
Татьяна. Мне, право, очень грустно…
Синцов. Доброй ночи!
(Уходит. Татьяна тихо шагает, глядя на носки своих туфель. Идет Яков.)
Яков. Почему ты не идешь спать?
Татьяна. Не хочу. Я думаю уехать отсюда…
Яков. Да. А вот мне – некуда ехать… я проехал уже мимо всех континентов и островов.
Татьяна. Здесь тяжело. Все качается и странно кружит голову. Приходится лгать, а я этого не люблю.
Яков. Гм… Ты этого не любишь… к сожалению, для меня… к сожалению…
Татьяна (говорит сама себе). Но сейчас – я солгала. Надя, конечно, согласилась бы спрятать эти вещи… но я не имею права толкать ее на такую дорогу.
Яков. О ком ты говоришь?
Татьяна. Я? Так это… Странно все… еще недавно жизнь была ясна, желания определенны…
Я ков (тихо). Талантливые пьяницы, красивые бездельники и прочие веселых специальностей люди, увы, перестали обращать на себя внимание!.. Пока мы стояли вне скучной суеты – нами любовались… Но суета становится все более драматической… Кто-то кричит: эй, комики и забавники, прочь со сцены!.. Но сцена – это уже твоя область, Таня!
Татьяна (беспокойно). Моя область?.. Я думала, что я стою на сцене твердо… могу вырасти высоко… (С тоской и с силой.) Мне тяжело, мне неловко перед людьми, которые смотрят на меня холодными глазами и молча говорят: «Мы это знаем. Это старо и скучно!» Я чувствую себя слабой, безоружной перед ними… я не могу взять их, не могу возбудить!.. Я хочу дрожать от страха, от радости, я хочу говорить слова, полные огня, страсти, гнева… слова, острые, как ножи, горящие, точно факелы… я хочу бросить их людям множество, бросить щедро, страшно!.. Пусть люди вспыхнут, закричат, бросятся бежать… Но таких слов – нет. Я останавливаю их и снова бросаю им слова, прекрасные, как цветы, полные надежды, радости, любви!.. Все плачут… и я тоже… такими хорошими слезами плачу!.. Мне аплодируют, цветы меня душат… меня несут на руках… На минуту я владыка людей… в этой минуте жизнь… вся жизнь в одной минуте! Но – живых слов нет.
Яков. Мы все умеем жить только минутами…
Татьяна. Все лучшее всегда в одной минуте. Как хочется других людей – более отзывчивых – другой жизни, не такой суетливой… жизни, в которой искусство было бы всегда необходимо… всем и всегда! Чтобы я не была лишней… (Яков смотрит во тьму, широко открыв глаза.) Зачем ты так пьешь? Это убило тебя… Ты был красив…
Яков. Оставь…
Татьяна. Ты чувствуешь, как мне тяжело?
Яков (с ужасом). Как бы я ни был пьян – я все понимаю… вот несчастье! Мозг с проклятой настойчивостью работает, работает… всегда! И передо мною – морда, широкая, неумытая морда с огромными глазами, которые спрашивают: «Ну?» Понимаешь, она спрашивает только одно слово: «Ну?»
Полина (бежит). Таня!.. Таня, прошу тебя, иди туда… Эта Клеопатра… она сошла с ума! Она всех оскорбляет… Ты, может быть, успокоишь ее.
Татьяна (тоскливо). Ах, да отстаньте вы от меня с вашими дрязгами! Съешьте скорее друг друга, но не мечитесь, не путайтесь под ногами у людей!
Полина (испугалась). Таня!.. Что ты? Что с тобой?
Татьяна. Что вам нужно? Чего вы хотите?
Полина. Да ты посмотри на нее… она идет сюда!
Захар (его еще не видно). Я вас прошу – замолчите, наконец.
Клеопатра (так же). Вы… это вы должны молчать передо мной!..
Полина. Она будет кричать здесь… тут ходят мужики… это ужасно! Таня, я прошу тебя…
Захар (идет). Послушайте… я, кажется, с ума сойду!
Клеопатра (идет за ним). Вы от меня не убежите, я вас заставлю выслушать меня!.. А, вы заигрывали с рабочими, вам нужно их уважение, и вы бросаете им жизнь человека, точно кусок мяса злым собакам! Вы гуманисты за чужой счет, за счет чужой крови!
Захар. Что она говорит?
Яков (Татьяне). Ты ушла бы. (Уходит.)
Полина. Сударыня! Мы порядочные люди и не можем позволить кричать на нас женщине с такой репутацией…
Захар (испуганно). Молчи, Полина… ради бога!
Клеопатра. Почему вы порядочные люди? Потому что болтаете о политике? О несчастиях народа? О прогрессе и гуманности, да?
Татьяна. Клеопатра Петровна!.. Довольно!
Клеопатра. Я не говорю с вами, нет! Вы здесь лишняя, это не ваше дело!.. Мой муж был честный человек… прямой и честный… Он знал народ лучше вас… Он не болтал, как вы… А вы вашими подлыми глупостями предали, убили его!
Татьяна (Полине и Захару). Да уйдите вы!
Клеопатра. Я сама уйду!.. Вы ненавистны мне… все ненавистны! (Уходит.)
Захар. Вот бешеная баба… а?
Полина (со слезами). Нужно бросить все… нужно уехать! Так оскорблять людей…
Захар. И почему она так?.. Если бы она любила мужа, жила с ним в мире… А то меняет каждый год по два любовника… и в то же время – кричит!
Полина. Нужно продать завод!
Захар (с досадой). Бросить, продать… это не так, не то! Надо подумать… хорошенько подумать!.. Вот я сейчас говорил с Николаем Васильевичем… эта баба ворвалась и помешала нам…
Полина. Он ненавидит нас, Николай Васильевич… он зол!
Захар (успокаиваясь). Он слишком озлоблен и потрясен, но он умный человек, и у него нет причины ненавидеть нас. Его связывают со мной теперь, после смерти Михаила, вполне реальные интересы… да!
Полина. Я ему не верю, я боюсь его… он тебя обманет!
Захар. Ах, Полина, это все пустяки!.. Он очень разумно судит… да! Дело в том, что в моих отношениях с рабочими я выбрал шаткую позицию… в этом надо сознаться. Вечером, когда я говорил с ними… о, Полина, эти люди слишком враждебно настроены…
Полина. Я говорила тебе… говорила! Они всегда – враги! (Татьяна идет прочь и тихо смеется. Полина глядит на нее и, нарочно повышал голос, продолжает.) Нам все враги! Все завидуют… и потому бросаются на нас!..
Захар (быстро ходит). Ну, да… отчасти так, конечно! Николай Васильевич говорит: не борьба классов, а борьба рас – белой и черной!.. Это, разумеется, грубо, это натяжка… но если подумать, что мы, культурные люди, мы создали науки, искусства и прочее… Равенство… физиологическое равенство… гм… Хорошо. Но сначала – будьте людьми, приобщитесь культуре… потом будем говорить о равенстве!..
Полина (вслушиваясь). Это новое у тебя…
Захар. Это схематично, недодумано… Надо понять себя, вот в чем дело!
Полина (берет его за руку). Ты слишком мягок, мой друг, вот отчего тебе так трудно!
Захар. Мы мало знаем и часто удивляемся… Вот, например, Синцов – он удивил меня, расположил меня к себе… такая простота, такая ясная логика!.. Оказьь вается, он социалист, вот откуда простота и логика!..
Полина. Да, да… он обращает на себя внимание… такое неприятное лицо!.. Но ты отдохнул бы… пойдем, а?
Захар (идет за ней). И еще один рабочий, Греков ужасно заносчив! Сейчас нам с Николаем Васильевичем вспомнилась его речь… Мальчишка… но так говорит… с таким нахальством…
(Ушли. Тишина. Где-то поют песню. Потом раздаются тихие голоса. Появляются Ягодин, Левшин и Рябцов, молодой парень. Он часто встряхивает головой; лицо добродушное, круглое. Все трое останавливаются у деревьев.)
Левшин (тихо, таинственно). Тут, Пашок, дело товарищеское.
Рябцов. Знаю я…
Левшин. Дело общее, человеческое… Теперь, брат, всякая хорошая душа большую цену имеет. Поднимается народ разумом, слушает, читает, думает… Люди, которые кое-что поняли, – дороги…
Ягодин. Это верно, Пашо-к…
Рябцов. Знаю… Чего же? Я пойду.
Левшин. Зря никуда идти не надо, – надо понять… Ты молодой, а это – каторга…
Рябцов. Ничего. Я убегу…
Ягодин. Может, и не каторга!.. Для каторги тебе, Пашок, года не вышли…
Левшин. Будем говорить – каторга! В этом деле, страшнее – лучше. Ежели человек и каторги не боится, значит, решил твердо!
Рябцов. Я решил.
Ягодин. Погоди. Подумай…
Рябцов. Чего же думать? Убили, так кто-нибудь должен терпеть за это…
Левшин. Верно! Должен. А ежели одному не пойти – многих потревожат. Потревожат лучших, которые дороже тебя, Пашок, для товарищеского дела.
Рябцов. Да ведь я ничего не говорю. Хоть молодой, а я понимаю – нам надо цепью… крепче друг за друга…
Левшин (вздохнув). Верно.
Ягодин (улыбаясь). Соединимся, окружим, тиснем – и готово.
Рябцов. Ладно. Чего же? Я один, мне и следует. Только противно, что за такую кровь…
Левшин. За товарищей, а не за кровь.
Рябцов. Нет, я про то, что человек он был ненавистный… Злой очень…
Левшин. Злого и убить. Добрый сам помрет, он людям не помеха.
Рябцов. Ну, все?
Ягодин. Все, Пашок! Так, значит, завтра утром скажешь?
Рябцов. Да чего же до завтра-то? Я говорю – я иду.
Левшин. Нет, ты лучше завтра скажи! Ночь, как мать, она добрая советчица…
Рябцов. Ну, ладно… Я пойду теперь.
Левшин. С богом!
Ягодин. Иди, брат, иди твердо…
(Рябцов уходит не спеша. Ягодин вертит палку в руках, рассматривая ее. Левшин смотрит в небо.)
Левшин (тихо). Хороший народ расти начал, Тимофей!
Ягодин. По погоде и… урожай!
Левшин. Этак-то пойдет, выправимся мы.
Ягодин (грустно). Жалко парня-то…
Левшин (тихо). Как не жалко! И мне жалко. Вот, иди-ка в тюрьму, да еще по нехорошему делу. Одно ему утешение – за товарищей пропал.
Ягодин. Да…
Левшин. Ты… Молчи уж!.. Эх, напрасно Андрей курок спустил! Что сделаешь убийством? Ничего не сделаешь! Одного пса убить – хозяину другого купить… вот и вся сказка!..
Ягодин (грустно). Сколько нашего брата погибает…
Левшин. Идем, караульный, хозяйское добро сторожить! (Идут.) О, господи!..
Ягодин. Чего ты?
Левшин. Тяжело! Скорее бы распутать жизнь-то!
Занавес.
Действие третье
Большая комната в доме Бардиных. В задней стене четыре окна и дверь, выходящие на террасу; за стеклами видны солдаты, жандармы, группа рабочих, среди них Левшин, Греков. Комната имеет нежилой вид: мебели мало, она стара, разнообразна, на стенах отклеились обои. У правой стены поставлен большой стол. Конь сердито двигает стульями, расставляя их вокруг стола. Аграфена метет пол. В левой стене большая двухстворчатая дверь, в правой – тоже.
Аграфена. На меня сердиться не за что…
Конь. Я не сержусь. Мне наплевать на всех… я, слава богу, умру скоро… У меня уж сердце останавливается.
Аграфена. Все умрем… хвастаться нечем…
Конь. Будет уж… омерзело все! В шестьдесят пять лет – пакости, как орехи… зубов у меня нет заниматься ими… Нахватали народу… мочат его на дожде…
(Из левой двери выходят ротмистр Бобоедов и Николай.)
Бобоедов (весело.) Вот и зал заседания, чудесно! Так, значит, вы при исполнении служебных обязанностей?
Николай. Да, да! Конь, позовите вахмистра!
Бобоедов. И мы подаем это блюдо так: в центре этот… как его?
Николай. Синцов.
Бобоедов. Синцов… трогательно! А вокруг него – пролетарии всех стран?.. Так! Это радует душу… А милый человек здешний хозяин… очень! У нас о нем думали хуже. Свояченицу его я знаю – она играла в Воронеже… превосходная актриса, должен сказать. (Квач входит с террасы.) Ну что, Квач?
Квач. Всех обыскали, ваше благородие!
Бобоедов. Да. Ну и что же?
Квач. Да ничего не оказалось… спрятали! Докладаю: Становой очень торопится, ваше благородие, и невнимателен к занятиям.
Бобоедов. Ну, конечно, полиция всегда так! У арестованных нашли что-нибудь?
Квач. У Левшина за образами оказалось.
Бобоедов. Принеси все в мою комнату.
Квач. Слушаю! Молодой жандарм, ваше благородие, который недавний, из драгун который…
Бобоедов. Что такое?
Квач. Тоже невнимателен к занятиям.
Бобоедов. Ну, уж ты сам с ним справляйся. Иди! (Квач уходит.) Вот, знаете, птица этот Квач! С виду так себе и даже как будто глуп, а нюх – собачий!
Николай. Вы, Богдан Денисович, обратите внимание на этого конторщика…
Бобоедов. Как же, как же! Мы его прижмем!
Николай. Я говорю о Пологом, а не о Синцове. Он, мне кажется, вообще может быть полезен.
Бобоедов. А, этот наш собеседник! Ну, разумеется, мы его пристроим…
(Николай идет к столу и аккуратно раскладывает на нем бумаги.)
Клеопатра (в дверях направо). Ротмистр, хотите еще чаю?
Бобоедов. Благодарю вас, пожалуйста! Красиво здесь… Очень! Чудесная местность!.. А ведь я госпожу Луговую знаю! Она в Воронеже играла?
Клеопатра. Да, кажется, играла… Ну, а что ваши обыски, нашли вы что-нибудь?
Бобоедов (любезно). Все, все нашли! Мы найдем, не беспокойтесь! Для нас даже там, где ничего нет, всегда что-нибудь… найдется.
Клеопатра. Покойник смотрел легко на все эти прокламации… он говорил, что бумага не делает революции…
Бобоедов. Гм… Это не совсем верно!
Клеопатра. И называл прокламации – предписания, исходящие из тайной канцелярии явных идиотов к дуракам.
Бобоедов. Это метко… хотя тоже неверно!
Клеопатра. Но вот они от бумажек перешли к делу…
Бобоедов. Вы будьте уверены, что они понесут строжайшее наказание, строжайшее!
Клеопатра. Это меня очень утешает. При вас мне сразу стало как-то легче… свободнее!
Бобоедов. Наша обязанность вносить в общество бодрость…
Клеопатра. И так отрадно видеть довольного, здорового человека… ведь это редкость!
Бобоедов. О, у нас в корпусе жандармов мужчины на подбор!
Клеопатра. Пойдемте же к столу!
Бобоедов (идет). С удовольствием! А скажите, в этот сезон где будет играть госпожа Луговая?
Клеопатра. Не знаю.
(С террасы входят Татьяна и Надя.)
Надя (взволнованно). Ты видела, как посмотрел на нас старик… Левшин?
Татьяна. Видела…
Надя. Как это все нехорошо… как стыдно! Николай Васильевич, зачем это? За что их арестовали?
Николай (сухо). Причин для арестов более чем достаточно… И, попрошу вас, не ходите через террасу, пока там эти…
Надя. Не будем… не будем…
Татьяна (смотрит на Николая). И Синцов арестован?
Николай. И господин Синцов арестован.
Надя (ходит по комнате). Семнадцать человек! Там, у ворот, плачут жены… а солдаты толкают их, смеются! Скажите солдатам, чтобы они хоть вели себя прилично!
Николай. Это меня не касается. Солдатами командует поручик Стрепетов.
Надя. Пойду, попрошу его…
(Уходит в дверь направо. Татьяна, улыбаясь, подошла к столу.)
Татьяна. Послушайте, кладбище законов, как вас называет генерал…
Николай. Генерал не кажется мне остроумным человеком. Я бы не повторял его острот.
Татьяна. Я ошиблась, он называет вас – гроб законов. Вас это сердит?
Николай. Просто, я не расположен шутить.
Татьяна. Будто вы такой серьезный?..
Николай. Напомню вам – вчера убили моего брата.
Татьяна. Да вам-то что до этого?
Николай. Позвольте… как?
Татьяна (усмехаясь). Не надо никаких ужимок! Вам не жалко брата… Вам никого не жалко… вот, как мне, например. Смерть, то есть неожиданность смерти, на всех скверно действует… но, уверяю вас, вам ни одной минуты не было жалко брата настоящей, человеческой жалостью… нет ее у вас!
Николай (с усилием). Это интересно. Но что вы хотите от меня?
Татьяна. Вы не замечаете, что мы с вами родственные души? Нет? Напрасно! Я актриса, человек холодный, желающий всегда только одного – играть хорошую роль. Вы тоже хотите играть хорошую роль и тоже бездушное существо. Скажите, вам хочется быть прокурором, а?
Николай (негромко). Я хочу, чтобы вы кончили это…
Татьяна (помолчав, смеется). Нет, я не способна к дипломатии. Я шла к вам с целью… я хотела быть любезной с вами, обворожительной… Но увидела вас и начала говорить дерзости… Вы всегда вызываете у меня желание наговорить вам обидных слов… ходите вы или сидите, говорите или молча осуждаете людей… Да, я хотела вас просить…
Николай (усмехаясь). Догадываюсь о чем!
Татьяна. Может быть. Но теперь это уже бесполезно, да?
Николай. Теперь и раньше – все равно. Господин Синцов скомпрометирован очень сильно.
Татьяна. Вы чувствуете маленькое удовольствие, говоря мне это? Так?
Николай. Да… не скрою.
Татьяна (вздохнув). Вот видите, как мы похожи друг на друга. Я тоже очень мелочная и злая… Скажите – Синцов всецело в ваших руках… именно в ваших?
Николай. Конечно!
Татьяна. А если я попрошу вас оставить его?
Николай. Это не будет иметь успеха.
Татьяна. Даже если я очень попрошу вас?
Николай. Все равно… Удивляюсь вам!
Татьяна. Да? Почему?
Николай. Вы – красавица… женщина, несомненно, оригинального склада ума… у вас чувствуется характер. Вы имеете десятки возможностей устроить свою жизнь роскошно, красиво… и занимаетесь каким-то ничтожеством! Эксцентричность – болезнь. И всякого интеллигентного человека вы должны возмущать… Кто ценит женщину, кто любит красоту, тот не простит вам подобных выходок!
Татьяна (смотрит на него с любопытством). Итак, я осуждена… увы! Синцов – тоже?
Николай. Вечером этот господин поедет в тюрьму.
Татьяна. Решено?
Николай. Да.
Татьяна. Никаких уступок из любезности к даме? Не верю! Если б я сильно захотела, вы отпустили бы Синцова.
