bannerbannerbanner
Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии

Максим Гуреев
Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии

Полная версия

Остановка на местности

«…когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков… Насекомые ожили… Паутина коснулась лица… Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги тоже. А главное – их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча…

Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея – Егоре Антоновиче Энгельгардте.

Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.

Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека, так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой.

Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана «Витязь». На фоне местных алкашей я выглядел педантом.

Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом.

У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.

Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары психбольницы и конюхи леспромхоза.

По отдельности выпивала местная интеллигенция – киномеханик, реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на плечах.

Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под намокшей курткой билась измученная сирая душа…

Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на длительный срок.

Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.

Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить…

Я приступил к делу. В положительном смысле отметил – руки не трясутся. Уже хорошо…

Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения».

Продолжением этих строк из повести «Заповедник» вполне могли стать следующие события, имевшие возможность произойти в «Витязе» с той или иной степенью вероятности.

Итак, неожиданно из противоположной стороны зала, оттуда, где находилась импровизированная эстрада, раздались аккорды «Я помню вальса звук прелестный», что передало всему происходившему ощущение какой-то особенной инфернальности – крики санитаров психбольницы и смех конюхов леспромхоза, спор на повышенных тонах киномеханика и реставратора и тут же звучащие в такт пассажам на фортепьяно слова Николая Афанасьевича Листова «теперь зима, и те же ели, покрыты сумраком, стоят…»

Видимо, кто-то из посетителей ресторана решил развеяться, нарушив раз и навсегда заведенный порядок вещей, когда во время употребления алкогольных напитков следовало слушать и исполнять только репертуар Миши Гулько и Вилли Токарева.

– Не помешаю?

Сергей поднял глаза – перед ним стоял тот самый незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах.

– Ничуть. Прошу.

– Благодарю. Валерий Марков, Пушкиногорский фотолетописец.

– Сергей Довлатов, драматический баритон.

– Какими судьбами в наших краях?

– В поисках лучшей доли.

– Иначе говоря, за длинным рублем?

– Совершенно верно.

– Что исполняете?

– Все зависит от слушателей, стараюсь, разумеется, разнообразить репертуар. – С этими словами Довлатов встал и направился в сторону импровизированной эстрады. Было видно, как его огромная фигура маневрирует между столов, как дредноут в норвежских шхерах, покачивается, выбирает оптимальное пространство для разворотов.

Подойдя к пианисту, Сергей наклонился к нему (музыка сразу стихла) и что-то сказал ему на ухо. Затем распрямился и, возложив руку на верхнюю крышку инструмента, сосредоточенно замер.

Поднял глаза к потолку.

Полуприкрыл их.

Покачал головой.

Зазвучало вступление.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, Сергей запел:

 
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
 

В «Витязе» воцарилась гробовая тишина.

Даже рабочие турбазы, удивить которых чем-либо, думается, было невозможно в принципе, замерли с занесенными граненными стаканами, в которых плескался «Агдам», более известный в народе как «креплёныч».

Воображение сразу же нарисовало портрет государя Николая Павловича, о котором поэт, как известно, высказался весьма радикально:

 
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
 

Несколько туристов, зашедших в ресторан по случаю и оказавшихся, что и понятно, в очереди у стойки, с негодованием повели бровями.

Меж тем исполнение гимна на музыку Алексея Федоровича Львова и слова Василия Андреевича Жуковского закончилось. Довлатов сдержанно поклонился и направился к своему столику у окна. Он шел в полной тишине, и лишь когда сел, ресторан взорвался аплодисментами. Особенно приветствовали исполнителя киномеханик и реставратор, мгновенно забывшие о своем давешнем споре, имевшем все основания перерасти в драку.

– Вот что настоящее искусство с людьми делает, – глубокомысленно резюмировал Марков, после чего направился к стойке, где без очереди взял еще одну бутылку портвейна (здесь его хорошо знали и давали ему в долг), чтобы угостить счастливого обладателя драматического баритона.

На следующий день в ресторан прибыли все те же рабочие турбазы, безмолвно вынесли фортепьяно на улицу, погрузили его в автобус с надписью «Турист» и увезли в неизвестном направлении.

В этом было что-то метафизическое – музыкальный инструмент, отправляющийся в неведомое странствие: или он займет почетное место в каком-нибудь сельском ДК, или его выкинут на помойку, предварительно оторвав тяжеленную чугунную раму от резонансной деки.

Стало быть, Аркадий Северный и «Подмосковные вечера», «Таганка» и «Отцвели хризантемы», «Боже, царя храни» и «Картинки с выставки» Мусоргского оказывались в абсолютно равном положении, которое можно было определить только одним словосочетанием – ощущение катастрофы.

Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика. Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности. Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это засвидетельствовать. Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки? Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. Несколько сияющих истин должны были изменить мир к лучшему, а что произошло в действительности?.. У тебя есть десяток читателей. Дай бог, чтобы их стало еще меньше… Тебе не платят – вот что скверно. Деньги – это свобода, пространство, капризы… Имея деньги, так легко переносить нищету… Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно. Вот и пиши… У тебя есть к этому способности – могло и не быть. Пиши, создай шедевр. Вызови душевное потрясение у читателя.

У одного-единственного живого человека… Задача на всю жизнь. А если не получится? Что ж, ты сам говорил, в моральном отношении неудавшаяся попытка еще благороднее. Хотя бы потому, что не вознаграждается… Пиши, раз уж взялся, тащи этот груз. Чем он весомее, тем легче… Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми… Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами».

Переночевал в гостинице «Дружба» и на следующее утро отправился в Березино (в повести «Заповедник» Сосново).

Здесь, по слухам, за небольшие деньги могли поселиться те, кого не смущала экзотика деревенской жизни – сортир на улице, отсутствие водопровода, колодец, перебои с электричеством.

Довлатова все эти «интимности» сельского быта не смущали.

Впрочем, нет. Разумеется, смущали, но для городского (по сути, столичного) литератора это было частью того самого широкого жеста, очередной попыткой освоения простора, местности, своего рода «походом в народ», которым так увлекались в конце XIX столетия разночинцы из Санкт-Петербурга.

Тропинка ушла в сторону от трассы и начала петлять в редколесье между ледникового происхождения валунов. Она то проваливалась в овраг, то пряталась в густых зарослях папоротника, в которых, согласно народному поверью могли таиться змеи.

Беспорядочные мысли сменяли одна другую.

То вдруг одолевали вопросы эсхатологического свойства – зачем оказался именно здесь, в этом унылом, Богом забытом, затерянном в псковской глубинке селении, ради чего все эти страдания, тщетные усилия, более напоминающие потуги, вся эта беспомощная кутерьма, это беспробудное пьянство.

То, напротив, успокаивался полностью, даже хотелось в припадке умиления лечь на траву, нисколько не боясь нападения гипотетических змей-полозов, обнять архетипическую русскую березу, которая, как известно, произрастает и в Канаде, или ледникового происхождения замшелый валун, потому в них были сокрыты многовековая мудрость и доброта. И самому при этом нестерпимо хотелось стать мудрым и добрым, этаким Платоном Каратаевым, мудрецом, находящимся в центре вселенной и одновременно являющимся этой самой бесконечной вселенной. Или же, если говорить о писательской составляющей, уподобиться Александру Ивановичу Куприну, вернувшемуся в СССР и рыдавшему от избытка чувств, стоя на коленях на родной земле близ Голицыно.

 

Останавливался, отмахивался от комаров, мошки и невыносимых мыслей, затем продолжал движение в надежде уйти, убежать, уклониться от всех этих объективных препон, чинимых Сережей Довлатовым Сергею Довлатову и наоборот.

Когда же наконец вышел из леса, то почти сразу уперся в покосившиеся избы Березино, в одной из которых предстояло жить до сентября месяца.

Вселенная оказалась абсолютно материальной и потому конечной.

Из повести «Заповедник»:

«Дом… производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла – заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.

В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола…

Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.

Откровенно говоря, я немного растерялся».

Хорошее место для того, чтобы встретить тут свое 35-летие, а также готовиться к экскурсиям и, разумеется, писать.

Нет, не Комарово и не Переделкино, конечно, но тут, как говорится, без вариантов. Опять же близость Михайловского не могла не вдохновлять.

На подготовку к экскурсии ушло три дня.

Сходил на могилу поэта, возложил цветы, чуть не потерялся в толпе жизнерадостных туристов, которые фотографировались на фоне надгробия, в киоске у турбазы зачем-то купил брошюру «Вино в мировой поэзии».

Открыл наудалую и сразу попал на Омара Хайяма:

 
Все недуги сердечные лечит вино.
Муки разума вечные лечит вино.
Эликсира забвения и утешения
Не страшитесь, увечные, – лечит вино!
 

По воспоминаниям фотографа Маркова, экскурсии, которые водил в заповеднике Довлатов, пользовались популярностью. Будучи натурой артистической, а также являясь противником унылого протокола и музейной рутины, каждую свою встречу с туристами Сергей превращал в небольшое театрализованного представление, производившее (особенно на экскурсанток) сильное впечатление.

Из повести «Заповедник»:

«Я стал водить экскурсии регулярно. Иногда по две за смену. Очевидно, мною были довольны. Если приезжали деятели культуры, учителя, интеллигенция – с ними работал я. Мои экскурсии чем-то выделялись. Например, «свободной манерой изложения», как указывала хранительница Тригорского. Тут сказывалась, конечно, изрядная доля моего актерства. Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение. (Полная экскурсия стоила около восьми рублей)… Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов. Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве».

Валерий Марков[3]:

«Он и дорожные экскурсии давал до Пскова. Садился на вертушку. Разворачивался, смотрел на группу, как бы оценивал ее и понимал, что с ними много разговаривать не нужно, эти не будут слушать, потом отворачивался и засыпал».

Незадолго до отъезда в Пушгоры Сергей сидел в Михайловском сквере, смотрел на Пушкина и думал о Ломоносове, вернее, о том, что Бродский был в ссылке в тех местах, где Ломоносов в свое время шел с рыбным обозом на Москву, брать ее, потому что по-другому как-то не получалось.

Видимо, по этой причине в автобусе и приснился Михайло Васильевич. Аберрация подсознательного, когда самое простое и очевидное оборачивается сложным и весьма запутанным, а выстраивание логической цепочки требует предельного сосредоточения и напряжения памяти.

Однако после фляжки «Плиски» последнее превращалось в задачу практически невыполнимую.

Итак, Сергею снится, как он в парике-рококо, со свитком в правой руке и с глобусом в левой спускается в метро и почему-то оказывается в художественной мастерской на Воронежской улице недалеко от Обводного, где с него начинают лепить бюст Михайлы Васильевича для станции «Ломоносовская», что расположена рядом с мостом Володарского. По мере продвижения работы натурщик все более и более ощущает на себе (и в себе тоже) черты великого русского энциклопедиста – этот волевой подбородок, высокий чистый лоб, плавные, словно вычерченные циркулем надбровные дуги, острые стремительные губы, из которых вот-вот вырвутся перворазрядные глаголы:

 
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 

Однако до чтения «Оды на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» дело, слава Богу, не доходит, потому что сеанс заканчивается, и скульптор приглашает Ломоносова к столу.

Питерский архитектор Вячеслав Бухаев[4] вспоминал:

«Впервые я увидел Довлатова в 1969 году на скульптурном комбинате, где делали памятник «Партизанская слава», который сейчас стоит под Лугой. Я пришёл к скульптору Саше Федотову. Рядом с ним сидел какой-то мрачный парень. Познакомились, он назвался Сергеем. Пришло время обеда, скинулись по рублю. Нужно кому-то бежать в магазин. Я был самым молодым, но этот парень проявил инициативу. Сидим, выпиваем. Сергей расцвёл, стал в красках рассказывать о своей работе в Ленинградском экскурсионном бюро. Было смешно».

Проснулся «на автомате» ровно за пятнадцать минут до прибытия. Огляделся – туристы дремали, что, впрочем, было и немудрено: в автобусе жарища, за пыльными окнами однообразные, выгоревшие на солнце пейзажи.

Из повести «Заповедник»:

«Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база – на солнцепеке».

Как ни странно, но все остались довольны поездкой (вот что значит вовремя понять, с кем едешь, и не надоедать умными разговорами, а также чтением вызубренных еще в школе стихов А. С. Пушкина) и строем направились в ресторан «Лукоморье».

У стойки, разумеется, сразу же выстроилась очередь из страждущих.

По радио шла передача «В рабочий полдень», пела Эдита Пьеха.

Проходя мимо столика, за которым сидел Довлатов, некоторые из туристов церемонно желали своему неразговорчивому экскурсоводу приятного аппетита, покачивали подносами с комплексными обедами, боясь при этом расплескать суп харчо и компот из сухофруктов.

Маркова или кого-нибудь из музейной компании явно не хватало.

Грохот посуды и скрежет стульев по каменному полу раздражал, навевал ощущение того, что находишься в каком-нибудь сборочном цехе Кировского завода.

Есть не хотелось, вставать в очередь к стойке тем более.

Так и сидел, размышляя над своим теперешним незавидным положением.

Тем временем Эдита Пьеха допела, и следующим по заявкам радиослушателей должен был выступать Эдуард Хиль.

Слушать его не было никаких сил.

Постепенно ресторан опустел.

Это означало, что пришло время возвращаться в Березино. Тем более что вездесущие экскурсоводы еще утром донесли, что приехала Лена.

Из воспоминаний Андрея Арьева[5]:

«3 сентября 1976 года, приехав под вечер из Ленинграда в Пушкинские Горы, я тут же направился в деревню Березино, где Сережа тогда жил и должен был – по моим расчетам – веселиться в приятной компании. В избе я застал лишь его жену, Лену, одиноко бродившую над уже отключившимся мужем… На стене рядом с мутным треснувшим зеркалом выделялся приколотый с размаху всаженным ножом листок с крупной надписью: «35 лет в дерьме и позоре». Так Сережа откликнулся на собственную круглую дату. Кажется, на следующий день Лена уехала. Во всяком случае, в избу стали проникать люди – в скромной, но твердой надежде на продолжение. Один из них, заезжий художник, реалист-примитивист со сложением десантника, все поглядывал на Сережин манифест. Но, пока водка не кончилась, помалкивал. Не выдержал он уже откланиваясь: «А этот плакат ты, Серега, убери. Убери, говорю тебе, в натуре!» Когда все разошлись, Сережа подвел итоги: «Все люди как люди, а я..». Договаривать, ввиду полной ясности, смысла не имело».

На следующий год приехал в Пушгоры снова.

Казалось, что здесь все было по-прежнему – те же персонажи из экскурсионного бюро, тот же ресторан «Витязь», то же безнадежное деревенское житье-бытье, тот же, наконец, никогда не расстающийся с маской клоуна Валера Карпов с фотоаппаратом «Зенит» на худой шее.

Почему-то было ощущение того, что все это видишь в последний раз, что все это надо запомнить во всех деталях и подробностях, чтобы потом не пришлось жалеть о том, что прощание с этой загадочной местностью превратилось в очередную попойку.

Из повести «Заповедник»:

«В июле я начал писать. Это были странные наброски, диалоги, поиски тона. Что-то вроде конспекта с неясно очерченными фигурами и мотивами. Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством. Плюс, как говорил Достоевский – оттенок высшего значения.

Я думал, что в этих занятиях растворятся мои невзгоды. Так уже бывало раньше, в пору литературного становления. Вроде бы это называется – сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои грехи. Сочинил человек «Короля Лира» и может после этого год не вытаскивать шпагу…

Доходили слухи о каких-то публикациях на Западе. Я старался об этом не думать. Ведь мне безразлично, что делается на том свете. Прямо так и скажу, если вызовут…

Кроме того, я отправил несколько долговых писем. Мол, работаю, скоро верну, извините…

Короче, жизнь обрела равновесие. Стала казаться более осмысленной и логичной…

Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается… Даже неприятности кажутся законным явлением…

И все-таки я чувствовал – не может это продолжаться без конца. Нельзя уйти от жизненных проблем…

Утро. Молоко с голубоватой пенкой. Лай собак, позвякивание ведер…

На турбазе за холмом играла радиола».

Это была Пугачева:

 
…Арлекино, Арлекино,
Нужно быть смешным для всех.
Арлекино, Арлекино,
Есть одна награда – смех!
 

Не худший вариант, кстати сказать.

И сразу помыслилось – вот все-таки жаль, что из «Витязя» унесли фортепьяно. Можно было бы сейчас, например, пользуясь своим амплуа драматического баритона, подхватить:

 
Выходят на арену силачи,
Не ведая, что в жизни есть печаль.
Они подковы гнут, как калачи,
И цепи рвут движением плеча.
 

Потом поклониться благодарной публике, сорвав заслуженные аплодисменты. Вполне вероятно, что кто-то угостил бы портвейном.

 

А ведь получается, что тогда в ресторане последний раз и пел под аккомпанемент, и происходило это словно в какой-то другой жизни, вспоминать о которой уже не было никакого желания, только сохранившиеся заметки в записной книжке поэпизодно свидетельствовали о том времени.

Эпизод первый. Во время экскурсии в Тригорском угощал посетителей яблоками, которые извлекал из вазы, некогда принадлежавшей Прасковье Александровне Осиповой-Вульф.

Эпизод второй. Выпивал с Валерой в его фотолаборатории при свете красного фонаря, отчего красными у них были не только носы, но и прочие части тела. А потом Валера попросил помочь ему помыть голову припасенным шампанским, «Советским», разумеется.

Эпизод третий. Фотографировался с дочкой Катей на фоне дома поэта в Михайловском.

Эпизод четвертый. Слушал выступление Семена Степановича Гейченко на Пушкинском празднике поэзии и уснул.

Эпизод пятый. Проводил экскурсию профсоюзным работникам из Еревана, которые в одни голос говорили ему, что в нем есть что-то пушкинское, хотя, как известно, Пушкин ни армянином, ни евреем не был.

Эпизод шестой. Отпустил густую черную бороду и стал похож при этом на ассирийского царя Ашшурбанапала. Сотрудницы экскурсионного бюро были в восторге.

Но сейчас все было по-другому.

То есть удаль и широкие жесты, разумеется, присутствовали, но почему-то не доставляли былого удовольствия. Были скорее ритуалом, данью привычке, но не душевным порывом. Казалось, что просто устал от всего этого ежедневного цирка, но в то же время и не мог без него жить.

За этими мыслями не заметил, как оказался перед «Витязем», заходить в который, откровенно говоря, в планы не входило. Но планы изменились стремительно – решительно вошел в ресторан, заказал сто граммов коньяка, выпил их залпом и вышел на улицу.

Закурил.

Картина тут же прояснилась совершенно, обрисовалась во всей своей неприглядной красе, проявилась полностью, как изображение на фотобумаге во время печати карточек в темной комнате с красной лампой.

Речь, конечно же, шла о вызове на профилактическую беседу в органы. Внешне сия беседа выглядела довольно дружелюбно, однако ее смело можно было сравнить с тем самым легендарным предложением, от которого нельзя отказаться.

Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«Догадываешься, зачем я тебя пригласил? Не догадываешься? Отлично. Задавай вопросы. Четко, по-военному. Зачем ты, Беляев, меня пригласил? И я тебе отвечу. Так же четко, по-военному: не знаю. Понятия не имею. Чувствую – плохо. Чувствую – оступился парень. Не туда завела его кривая дорожка… Надо бы помочь… Ведь органы не только лишь карают. Органы воспитывают… Международная обстановка сложная. Капиталистическое окружение сказывается. Парень далеко зашел. Сотрудничает в этом… ну… «Континентале». Типа радио «Свобода»… Литературным власовцем заделался не хуже Солженицына. Да еще и загудел по-черному с Валерой-мудозвоном… Думаешь, органы не замечают всего этого бардака? Органы все замечают получше академика Сахарова. Но где реальный выход? В чем? В реставрации капитализма?.. Допустим, почитал я ваш хваленый самиздат. Дерьма не меньше, чем в журнале «Знамя». Только все перевернуто… Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет – не возникай. Культурно выражаясь – не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем «Фауст» Гете. Материала хватит лет на сорок… И помни, уголовное дело – это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз – и ты уже на стройках коммунизма… Так что веди себя потише… И еще, как говорится – не для протокола. Я бы на твоем месте рванул отсюда, пока выпускают. Воссоединился с женой – и привет… У меня-то шансов никаких. А тебе – советую. Подумай».

Впрочем, существует и другая версия общения Довлатова с «конторой», такая версия, что этого самого общения как такового и не было вообще.

Некий майор КГБ Мальчонков, который в те годы курировал заповедник, никогда Довлатова на собеседование не вызывал, хотя наблюдение за ним, разумеется, вел.

Тут же вспомнился воображаемый ответ Бориса «злому следователю» в виде хука справа в голову и сломанной челюсти.

Удар, которого не было.

А ведь это и есть многообразие вариантов, ответов, методов, приемов, когда могли происходить вещи взаимоисключающие, но совершающиеся в едином контексте известных всем событий: Зимние Олимпийские игры в Инсбруке и XXV съезд КПСС, смерть Мао Цзэдуна и принятие Конституции СССР 1977 года, Джимми Картер становится президентом США, а Станислав Ростоцкий снимает своего «Белого Бима Черное ухо», писатель Юрий Бондарев получает Ленинскую премию по литературе за роман «Берег», а Буковского обменивают на Луиса Корвалана.

Иначе говоря, происходило то, чего могло и не быть никогда, но, с другой стороны, совершалось нечто такое, что было обыденностью, чем-то естественным и даже закономерным.

Проводить тогда Сергея в Ленинград пришел только Валера Карпов.

Автобус уже стоял с включенным двигателем.

Времени на долгие прощания и патетические речи уже не было, да и отсутствовало желание их произносить.

Просто обнялись.

Вручил Карпову брошюру «Вино в мировой поэзии».

Потом сел в автобус, который тут же захлопнул двери-гармошки, словно именно этого пассажира только и дожидался.

Развернулся на кругу автостанции и, пыля, выкатил на трассу.

Через несколько минут пропал из виду полностью.

Карпов открыл книгу.

На титульном листе было написано: «Кандидату алкогольных наук от члена-корреспондента оных. С любовью. С. Довлатов».

Завершая свою повесть «Заповедник» уже в Америке, Сергей так опишет ту поездку, которая происходила на самом деле, но поверить в ее реальность сейчас можно с большим трудом: «В дороге я заснул и проснулся с ужасной головной болью… Ленинград начинается постепенно, с обесцвеченной зелени, гулких трамваев, мрачноватых кирпичных домов. В утреннем свете едва различимы дрожащие неоновые буквы. Безликая толпа радует вас своим невниманием.

Через минуту вы уже снова горожанин. И только песок в сандалиях напоминает о деревенском лете…

Головная боль не дала мне привычно обрадоваться ленинградской сутолоке, речному ветру и ясности каменных улиц. Чего стоят одни лишь тротуары после надоевших холмов».

P.S.

Несколько лет назад на помойке близ одного из арбатских домов в Москве был обнаружен ворох старых черно-белых фотографий, снятых Валерием Марковым в 1976-77 годах в Михайловском. На них были изображены посетители заповедника. На некоторых из карточек можно было узнать экскурсовода – Сергея Довлатова.

Комментируя, эту находку, прозаик и литературный критик Андрей Арьев предположил:

«Обычно такие фотографии делались в начале экскурсии, чтобы к ее окончанию туристы уже могли купить готовые снимки. Сам Марков умер, не оставив наследников. Снимки, конечно, не высокохудожественные, стандартные. Часть его архива осталась в Псковской области, где организован маленький музей Довлатова, а часть осталась у клиентов. Каждый, кто был в Пушгорах в то время, может поискать у себя и найти фото, на котором он рядом с Довлатовым».

Подтвердил эту догадку и сам Валерий Марков, который незадолго до своей смерти рассказал автору этих строк, что он действительно снимал посетителей музея во время экскурсии, затем проявлял пленку, печатал фотографии, сушил на глянцевателе и продавал готовые снимки. Этот «бизнес» был основным источником его доходов. Разумеется, что в кадр часто попадал и Довлатов, которого он любил снимать отдельно и дарил ему эти карточки.

Однако каким образом фотографии Михайловского фотолетописца оказались на московской помойке – для нас так и остается загадкой.

3Валерий Марков, фотограф
4Вячеслав Бухаев, архитектор, скульптор
5Андрей Арьев, прозаик, литературный критик, редактор
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru