Максим Кабир
Гидра
© Оформление: ООО «Феникс», 2024
© Текст: Кабир М., 2023
© Иллюстрации: Лоскутов К., 2023
© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com
* * *
Шляхта была бита сабельками, винтами да заклятиями; у панов тоже имелись и оружия, и заклятия, но в ту ночь Азатот принял сторону Красной армии. Уж сколько людей и демонов кончили мы под Белой Церковью, не сосчитать.
Исаак Бабель
Путь агитатора каменист.
То и дело встанет вопрос протухлый.
Допустим, спросит на собрании коммунист:
«Друг ли нам Ктулха и как быть с Ктулхой?»
С Ктулхами, отвечу, быть начеку.
Да, Некрономикон спас Чапая.
Но точно так же он помогал Колчаку,
Краснову и жирным бухарским баям.
Жертв больше не будет! Говей постом, —
Вот наш ответ религии всякой.
Мы Ктулху отправим вслед за Христом —
На дне океана сиди и не вякай.
В. В. Маяковский
В Омский Комитет
партии коммунистов-большевиков.
Товарищи!
На все заявления, посланныя Вам Омским Храмом Шуб-Ниггурат (о жертвоприношениях, звездном плодородии, расписании церковных служб и полуночном доении) Вы до сих пор не ответили, как того требует честь и совесть человека.
Переубеждать мы Вас не будем, хватило споров, в ходе которых нас ошибочно причисляли то к меньшевикам, то к толстовцам.
Мы требуем от Вас признать нашу веру неотъемлемой частью Новой России, в которой Шуб-Ниггурат и Тысяча Младых будут почитаться не меньше, чем Карл Маркс (во многом чуждый духу копытчатого народца).
Вместе работали для осуществления прав и свобод, вместе страдали в тюрьмах, преследуемые властью попов и адмиралов. Теперь мы жаждем нашего признания в России как религии, всецело преданной космическому компосту.
И в этом цель нашего письменного с Вами сношения.
Великой Матери и ее Детям сочувствует как справедливому и щедрому началу не только большая часть сибиряков, а полмира!!!
Вот почему Вам следует открыто и честно ответить перед Матерью (не келейно, не в канцелярии, а пустив малую кровь во славу ея копыт): признаёте ли Вы наши права в деле строительства Новой Жизни или, пренебрегая нами как не вполне уже людьми, не считаетесь с истинной верой по праву вооруженного насилия?
Председатель Общины А. Е. Кумендный
Жрец Храма Л. В. Осипов
Мы можем использовать знания, но мы не должны служить Старым Богам. А что до адептов их: расстреливать сумасшедшую сволочь беспощадно и повсеместно; не искать в деле обвинительных улик.
В. Ленин – И. Павлуновскому, уполномоченному представителю ВЧК в Сибири
Пролог
1666
Острог притих в таежной ночи, озаренный призрачным лунным светом, и казалось, что единственные его обитатели – трупы, разбросанные тут и там. Распухшие, с темными осклизлыми лицами, полуголые люди в грязи. Куланах, участвовавший в трех восстаниях против нючча – русских, впервые видел такое количество мертвецов. Такую бессмысленную жестокость. Не племена, объявившие нюччи войну, опустошили крепость, не собратья Куланаха, нет. Русские убивали русских. Кровь стекала по склонам, окрашивая воды Большой Реки в красный цвет. Воевода не правил в остроге. Здесь правили демоны безумия и братоубийства. Здесь пировали мухи. Их назойливое жужжание вызывало кожный зуд. Потоки мошек струились между избами, как витки тошнотворного тумана. Гнус покрывал хладные тела шевелящимися похоронными рубахами. Матерь-преисподняя не приняла мяско и косточки. В сырости и тлене плодились личинки. Слепни слетались на поминальное пиршество – кенсю. И конечно, был запах. Подготовившийся Куланах замотал тряпьем лицо, но смрад проник в него, выстлал изнутри, как теперь отмыться? Как забыть подростков, удушенных на коновязи, или расчлененного старика?
Куланах крепче сжал рукоять кылыса. Чтобы задобрить демонов, нюччи привязывали своих родственников к дулам пушек и стреляли в упор. Он старался не сосредотачиваться на развороченных грудинах. Пробирался в зловонной темноте, то и дело касаясь амулета: металлической тарелочки, свисающей со шнурка. Он обращался к предкам, моля простить его народ за маловерие.
Зло явилось в долину Туймаада, и этим злом не были казаки, разорявшие улусы и пленившие тойона. Не их теплолюбивый бог возвел себе храм из праха. Истинное зло таилось в земле задолго до прихода нюччи. Ясаком стали души глупцов. Церковь с крестом отвергшие своего Иисуса люди придали поруганию и обратили в головешки. Их вера была слаба и не прошла испытание тайгой.
Но и своих соплеменников Куланах не обелял.
Давным-давно кочевники вышли к берегу Большой Реки, под сень Спящего Медведя, и река наградила их богатым уловом, а окрестные леса – зверем. Пушнину, ягоды, мясо, сало и подножный корм для оленей сулила Туймаада. Но шаман, прадед нынешнего шамана, сказал, посмотрев на небо: «Не бывать стойбища под этими звездами, эта земля отравлена, не тревожьте ее, не копайте, не слушайте голосов на болотах».
Они ушли к морю, голодали и после смерти шамана вспомнили о чудесной долине и вернулись к щедрой реке. За ослушание духи наказали потомков тех кочевников ночными кошмарами. И Куланаха неоднократно мучили сны, в которых звезды кричали, в которых шептались болотные кочки. Но все же не осевшие здесь племена, а чужаки с пищалями и распятиями ответили на зов погребенной. Они пришли сюда за пушным зверем и серебряными залежами, а нашли безумие. Куланах был на берегу и видел норы, ведущие в мерзлое нутро Туймаада, видел механизм, построенный нюччи. Колесо, как у их мельниц, гигантскую люльку, которая с помощью рычагов опускалась на дно и вычерпывала грунт. Много грунта успели вынуть безумцы, много выкопать нор, но они так и не добрались до цели. Механизм был заброшен и порос илом, норы – затоплены. И мертвецы, как ни странно, являлись хорошим знаком. Шаман сказал, трупоеды покинули этот мир. Иначе и костей не нашел бы Куланах в поганом остроге.
Он двигался, укутанный тучами гнуса. Вокруг громоздились дома-дворы, именуемые кошелями, избы, сложенные из толстых бревен, с тяжелыми ставнями на железных болтах и двускатными крышами. Заимки заполонил сорняк, огороды удобрили человечьим перегноем. Амбары на сваях были домовинами, а высокий частокол не защищал от набегов. С тех пор как нюччи присягнули демонам, он лишь скрывал их преступления от посторонних глаз.
«Сборщик, – подумал Куланах. – Это он принес с болот заразу. Что посулила ему погребенная?»
Куланах хотел и не хотел знать. Он крался в тени к бывшей избе воеводы. Внушали страх острожные башни, торчащие между пряслами стен. Надвратные, «на свесе», часовни «украшали» распятые, раздувшиеся от газов тела. Толмач, чудом сбежавший из острога, рассказал перед смертью, что нюччи начали с собак и закончили детьми. Закончили ли? Они выкапывали своих покойников из неглубоких могил у церкви. Благодаря холоду на костях сохранялось мерзлое мясо: еда.
Казалось, из подворотен, из решетчатых, завешенных бязью, налимьей кожей или цветной бумагой окошек за лазутчиком следят.
«Каково это – потерять разум и служить погребенной?»
«А ты попробуй, – шепнула заполненная мошкарой тьма. – Тебе понравится, ты обретешь смысл жизни, ты вкусно поешь…»
Куланах шлепнул себя по уху и потерял бдительность. Человек выскочил из-за жердяной городьбы и ударил саблей. Лезвие просвистело в воздухе – не уклонись Куланах, оно рассекло бы ему горло. Следующий выпад Куланах отразил клинком. Он посмотрел в лицо противника – это был острожный дьяк в грязном рубище, – и ледок сковал сердце. Когда-то на севере Куланах забрел в покинутый улус и повстречал двух братьев, мальчиков тринадцати лет, которые, голодая, съели родителей, а из сестричек заготовили впрок солонину. У тех озверевших каннибалов не было таких жутких глаз, как у дьяка. Лишенные всего человеческого, темные, не глаза, а пара углесидных куч.
Дьяк был еще силен, но покровительница покинула его. Изловчившись, Куланах всадил кылыс под ребра безумцу. Толкнул. Дьяк свалился в грязь. Кровь на лезвии была черной. И скверна того же цвета выскользнула из губ одержимого, задергалась и сдохла на бороде.
«Вот как ты выглядишь!»
Куланах продолжил путь. Теперь он был уверен: план сборщика прогорел. Если кто и таится по углам острога – несколько недобитых сосудов со скверной. Разгоняя гнус, он поднялся по ступеням и вошел в избу воеводы. Кремень чиркнул о кресало, воспламеняя трут. Масляный светильник озарил убранство избы, с трудом различимое за завесой комаров и жужжащих мух. Овчинные шубы, песец, шелка на нарах, чугунная посуда на очаге, берестяные короба… и трупы, трупы.
Сборщик сидел у печи, разорванный от плеча до поясницы демонами, которых сам же и призвал. Покрытые насекомыми кишки лежали в его ладонях, как последний дар погребенной. Сборщик что-то держал в зубах.
Куланах быстро посветил на второе тело. Мельком увидел лицо – женщина, довольно молодая. Скверна прилипла к ее подбородку.
«Они погибли недавно, – подумал Куланах. – Может быть, утром».
Мысль о том, что еще сегодня в избе рыскали демоны, заставила поспешить. Куланах нагнулся и с трудом вытащил изо рта сборщика продолговатый предмет. Это была костяная свистулька. Все, как рассказывал умирающий толмач. Манок для демонов.
Куланах сжал свистульку в кулаке и собирался покинуть жуткое место, но что-то шевельнулось в темноте. Куланах выпростал руку, и светильник озарил покойницу.
Она была обнажена по пояс. Что-то копошилось у нее на животе. Куланах взмахнул клинком, но не нанес удара. Кылыс пополз вниз, в ножны.
На женском животе устроился голый младенец. Обхватил губами посиневший сосок и пытался пить молоко из мертвой матери. Куланах опомнился, схватил с нар шаль и укутал в нее малыша. Ребенок посмотрел на Куланаха внимательно и улыбнулся.
– Все кончено, – сказал Куланах.
С младенцем на руках он вышел из избы и поднял глаза к небу. Звезды, некогда так напугавшие старого шамана, словно скорбели по утраченной возможности. Демоны сгинули, погребенная осталась в своей могиле.
«Все кончено, – подумал Куланах. – На этот раз».
Он знал: пройдет сто, двести, триста лет, и кто-то снова услышит шепот в тайге, снова откликнется на зов.
Глава 1
1959
Дождь разразился без предупреждений. Только что небо было чистым, с закатными кровоподтеками над угорьем, и вот он уже месит грязь, колотит в прохудившиеся крыши, срывает план. Словно не тучами принесенный, а сумерками, стремительно сгущающимися. Тайга породила тьму, тьма родила ливень, ливень ощенился тенями, которые скользили по забытой богом деревне, скулили и подвывали. И поди уговори себя, что это ветер воет, что это калитка скрипит, а не старые кости истинных хозяев Якутии.
Ярцев не слыл человеком мягкосердечным, но и он поежился, подумав, каково сейчас зэкам, работающим в третью смену, и каково конвою.
За окнами окончательно стемнело, теплостанция запитала фонари. Мертвенным желтым светом, точно болотными блудичками, озарилась единственная улица поселка. Коренных жителей выселили в прошлом году, пристроили бараки, склады, гаражи, казарму, в домах расквартировали вольнонаемных, а две самые большие избы заняли капитан Енин да Сан Саныч Ярцев, начальник конторы гидромеханизации.
В избе было натоплено, светло, но мысли Ярцева витали за пределами тепла и света. Специалист с довоенным опытом, коммунист, он возводил мариупольский «Азатотсталь», вколачивал плотины в глотки бурливым рекам, ему подчинялись Волга и Дон. Не лично ему, конечно, но партии и неусыпному хору пролетариата. Так ведь и он был громким голосом в хоре! В сорок первом под Смоленском руководил отделом 7-й Саперной армии, возглавил Проекторное бюро, обеспечивающее энергией оборонительные заводы Урала. А нынче страна поставила задачу позаковыристее. Саму тьму изгнать с окраин Союза, оседлать и обуздать реку со старым именем Лена, после Революции называемую Ахерон.
Ярцев спросил бы, кто надоумил строить электростанцию в Яме, но этот человек – или не человек уже – грозно смотрел с висящего над столом портрета, пресекая праздную болтовню и риторические вопросы. Товарищ Сталин, выступая на XXI съезде КПСС, высказался о необходимости электрифицировать зараженные звездным раком земли. Генералиссимус умер в пятьдесят третьем, но, когда Хрущев погиб в кукурузном поле, вернулся, чтобы обнять осиротевшую Родину и наблюдать за ней рубиновыми глазами кремлевских звезд. А значит – прочь малодушие и сомнения. Ахеронской ГЭС быть, и быть ей в рекордные сроки, к сорокапятилетнему юбилею Октября! Вон за весну намыли пять миллионов кубометров грунта, хорошо идет.
И все же, и все же…
Когда гас свет, когда забывалось, что Отец Народов видит в темноте, и мозг заполняли образы других тварей с ночным зрением, броня бывалого марксиста давала пробоину, и выползень сомнения грыз Ярцева. Крошечный, но настырный червь.
Несомненно, тут, где река прорезает скалы Саудского хребта, сужаясь в «ахеронскую трубку», удобно строить плотину. Но есть ли в Яме потребители такого количества энергии? Якутск вымер в двадцать втором – на город наложили проклятие, и он не достался ни красным, ни белым. Лишь в годы войны митрополит легализированной Сталиным Русской Церкви Азатота кровавыми дарами нейтрализовал заговор, чтобы использовать Якутск как перевалочную базу для доставляемых по ленд-лизу истребителей и бомбардировщиков, – в каждом втором самолете сидело то, что якуты называли абасами, американцы – гремлинами. И сегодня Якутск скорее напоминал большую деревню, а деревни поменьше кишели вырожденцами, пьянью и трупоедами. Кто станет селиться в Яме? Выкормыши разбуженных Революцией богов и безумные старухи вроде той, что иногда наведывалась к строителям: пятнистое чучело из дебрей, повитуха сов и упырей.
Нет практической нужды в станции, в том, чтоб технику, самосвалы вести по льду из Якутска. Не будет безносая старуха смотреть телевизор, не расстанется с керосинкой. Так зачем станция? Передавать энергию на тысячи километров? Или она, как говорит секретарь партийной организации треста, «слово Сталина против слова тьмы, окопавшейся на границе»? Но сможет ли лампочка противостоять злу?
Отвлекая от раздумий, тянувших на статью, сквозь гул ветра и шелест ливня донесся машинный рокот. Ярцев привстал из-за стола. У его временного пристанища запарковался чумазый грузовичок, и инженер Фоменко выскочил под дождь, придерживая шоферскую кепку.
– Стешка! – позвал Ярцев.
Назойливо тикали напольные часы. Стешка, единственная не выселенная жительница деревни, куда-то запропастилась. Оставить эту дородную бабу распорядился Ярцев, прежде экзаменовав ее на предмет кулинарного мастерства. Стешка зажарила умопомрачительного зайца в сметане и по праву стала чем-то вроде служанки на два дома – Ярцевского и Енинского.
В дверь постучали. Вернее, заколотили.
– Стешка, гости!
Никакой реакции. Ярцев нехотя похромал в сени. Раненное осколочным бедро – привет из-под Смоленска – давало о себе знать.
Начальник конторы отворил дверь, впуская в дом – и будто бы в собственный скелет – таежную сырость. Капли, крупные, как пуговицы, разбивались о крыльцо.
– Что стряслось? – зыркнул Ярцев на подчиненного.
– Сан Саныч, какой-то швах на карте намыва.
– Ну чего там?
– Бригадир прибежал, сказал, чтоб мы сами посмотрели.
– А кто у нас бригадир?
– Золотарев.
– Уголовник? Он, что ли, без надзора к тебе прибег?
– Пользуется доверием…
– Непорядок. – Ярцев пожевал губу, снял с гвоздя плащ. Молния расколола черное небо, как фотовспышкой вынула из темноты избу капитана Енина и снова поместила ее в темноту. Громыхнул гром. Енин был старшим офицером в ИТР[1], и Ярцев задумался, не дернуть ли его с собой. Но в соседской избе был потушен свет, да и недолюбливал Ярцев капитана, притащившего в Сибирь ящик с книгами дореволюционных стихоплетов. Среди них затесался даже ранний сборник Блока, самопровозглашенного Желтого Короля. Ночью, рядом с шумливым лесом, Ярцеву не хотелось думать о последователях Блока и о том, что творится на заболоченных улицах Ленинграда.
– Поехали. – Ярцев и Фоменко просеменили под маслянистым дождем, забрались в кабину допотопного АМО. Проблемы… они сыпались на контору одна за другой. Приходилось перекладывать пульпопроводы: замерзала вода. По марту – аномальная жара и паводок, плывуны затянули котлован. В апреле из грязи извлекли такелажника, исчезнувшего накануне. Такелажник утоп, или кто-то ему подсобил… Случались и побеги, словно накормить собой зверье в тайге было для зэков лучшей участью, чем остаться на стройке. Вчера на собрании Ярцев предложил передать дневной заработок в пользу коммунистического Вьетнама. Смотрели волками, согласились, стиснув зубы.
Ярцеву не нужны были проблемы. Ему был нужен орден Красного Трудового Знамени и сданный в срок проект.
– Наврали синоптики, – сказал Фоменко, выруливая на размокающую, плывущую дорогу.
– Синоптики! – фыркнул Ярцев. – Это Яма! – Он буравил взором желтоватые струи, бегущие по боковому стеклу. За стеклом проносились приземистые бараки, лагерная столовая, обслуживаемая зэчками, склады. Днем и ночью, не ведая усталости, корпел цементный завод. Тягачи транспортировали бочки с соляркой. На поляне перед кирпичным фасадом на скорую руку собранного заводика темнела омываемая дождем конструкция. В сполохе молний она показалась Ярцеву плахой. Ярцев сморгнул. Всего-то сцена открытой эстрады.
«Всего-то? К нам скоро музыканты из столицы нагрянут, сама Галина Печорская прилетит петь для тружеников Сибири, покорителей стихий, а тут, понимаешь, какой-то швах на производстве…»
– Сан Саныч…
– А?
Фоменко виновато понизил голос:
– Вам кошмары снятся?
– Кошмары? Как в детстве, что ли?
– Почему в детстве?
– Потому что сны – плод дневных раздумий, а взрослый человек, коммунист, не думает о разной гнуси.
– Я – не думаю, – быстро сказал Фоменко. Грузовичок пошел по крутому склону, по перешейку между руслом реки и карьером, дающим стройке грунт. В светлую пору суток от пейзажа было не оторваться: лесистые массивы взмывают над «трубой», несется по порогам темный поток Ахерона, словно доставляет известия закованным в вечную мерзлоту, погруженным на дно Ледовитого океана богам. Но сейчас лишь очертания хребта угадывались за серебрящейся пеленой, да слепо тыкались в небо световые колонны, отмечающие карту намыва.
– Мне снятся звезды, – сказал Фоменко. – Но они не как звезды, не из газа и плазмы. Они – дырки в космосе.
– Дырки? – переспросил Ярцев.
– Ага. Дырки, из которых на меня кто-то смотрит.
Ярцев одарил инженера недовольным взглядом.
– На тебя смотрит наше Государство. И премия в двести рублей. Не посрами первое и не лишись второй.
– Есть, – выпрямился Фоменко. Грузовик скатился по склону, и стал различим левый берег, перемычка котлована, озаренного прожекторами, намывные трубопроводы и устройства обвалования. В яме – с маленькой буквы, но и с большой тоже – бултыхался спецконтингент, бедолаги, перевоспитываемые всепрощающей Родиной и системой ГУЛАГа. За выполнение норм наряда им обещали скостить в три раза сроки. Они копали, падали, вставали, прокладывали в черной каше магистральные пульпопроводы, соединяли трубы на фланцах, падали и снова вставали. По тридцать зэков на двенадцатичасовую смену, по десять конвоиров, охраняющих бригады.
Грузовичок припарковался на пристани у котлована. Ярцев выбрался под дождь. Вода омывала лицо, он облизнулся, почувствовав медный привкус небесной влаги. Грохали копры. Рокотали компрессоры и перфораторы. Вспыхивали бенгальские огни сварочных аппаратов. Пахло паленым войлоком.
«Звезды-дырки, – подумал раздраженно Ярцев. – Надо же!»
Под подошвами скрипели доски. Прожектора выхватывали из мрака фигуры вохровцев. Их тени ползали по настилу. Окруженная колючей проволокой стройка здорово напоминала ад. Грешники и черти с винтовками… Ярцев мотнул головой, направляясь к воротцам под вышкой.
– Кто идет?
– Свои!
Солдат посторонился. Ярцев проковылял к краю котлована. Страшно болела нога, и ломило в висках. Быстрее бы домой. Снять сапоги. Стешка заварит чай. Завтра – душное таежное лето, Галина Печорская распишется на афише, Родина, олицетворенная в упитанном чиновнике, пожмет руку и щедро наградит…
Ярцев напряг зрение. Спецконтингент, как положено, месил грязь. Прораб следил за обвалованием, возможно, думая о судьбе апрельского такелажника. Пахала станция перекачки, жужжали пневматические сверла, а на воде денно и нощно трудилось судно – расчищающий дно Ахерона земснаряд. Отсюда Ярцев не видел ни членов команды, ни багермейстера.
Все выглядело обыденно, вот только… Мысль, как верткая рыба, сорвалась с крючка.
– Ну и где швах?
– Товарищ главный!
Ярцев обернулся. К нему в сопровождении молодого сержанта спешил Золотарев. Жилистый тип лет сорока, иллюстрация к теории Ломброзо. На земснаряде работали вольнонаемники, большинство строителей отбывали срок по политическим статьям, но бригадирами почему-то назначались криминальные элементы. Как Золотарев – убийца и грабитель-рецидивист.
– Что тут происходит? – поинтересовался Ярцев строго.
Золотарев лыбился, демонстрируя гнилые зубы, и норовил грудью прижаться к начальнику проекта.
– Идемте, товарищ главный. Картину маслом покажу.
Ярцев покосился на сержанта, который словно бы спал и ходил во сне. Вздохнул и поплелся за зэком.
– Товарищ главный, разрешите обратиться.
– Ну.
– Пацанам бы махорочки. – Золотарев заискивающе, снизу вверх смотрел на Ярцева и похрамывал, будто передразнивал начальника. – На пять закруток табачку осталось, ей-богу.
– Экономьте, – отрезал Ярцев. Прислушался к ночи – к гулу реки, шуму грунтовых насосов, выкрикам прораба – и вдруг понял, чего не достает на стройке.
– А где собаки?
– То-то и оно, – расплылся в улыбке Золотарев. И ткнул пальцем в пятиметровую эстакаду.
Псы забились под деревянную конструкцию. Не безродная шпана – сторожевые овчарки, чьи челюсти капканами смыкались на мышцах и костях беглецов. Сейчас они жались друг к другу, образовывая комок мокрой шерсти, и жалобно скулили. От этого звука у Ярцева заныло в солнечном сплетении.
– Вы чего? – удивился Фоменко, снимая фуражку и подставляя лысину дождю.
– Чуют, – сказал Золотарев мечтательно. Ярцев оторвал взгляд от перепуганных собак.
– Что чуют?
– Как донная матушка пробуждается. Как детишки ее рыскают в ночи.
Ярцев приоткрыл рот. Что-то мелькнуло сбоку: длинное, блестящее, неправильное. Соскользнуло с эстакады, как презерватив, наполненный водой, и опутало щупальцами Фоменко.
Все случилось молниеносно, на одном Ярцевском вдохе. И Фоменко даже не ойкнул. Тварь унесла его во мрак, легко, как соломенную куклу, словно инженера и не было. Лишь кепка свалилась в грязь, да пуще прежнего заскулили и задрожали псы.
Ярцев выдохнул и завертел головой, ища Фоменко или ту нечисть со щупальцами. Его взгляд уперся в сержанта и подошедших конвоиров.
– Сделайте же что-нибудь!
Военные не отреагировали. Кто-то коснулся локтя Ярцева. Золотарев. Ухмыляющийся гаденыш в кепке Фоменко – и когда успел подобрать? Мутная вода струилась с головного убора, пачкая крысиную физиономию бригадира. Золотарев высунул язык, ловя тяжелые капли, почмокал и сказал:
– Детишки проголодались, товарищ главный, но не боись. На тебя у матушки другие планы. – С этими словами Золотарев схватил Ярцева за подбородок. Начальник вскрикнул, скорее от изумления, чем от страха. Сержант и солдаты лунатично наблюдали за происходящим.
Ярцев попытался высвободиться, но жесткие пальцы впились в его скулу, в щеку. Физиономия Золотарева наплыла, скрыв военных. Распахнутый рот, пни почерневших зубов и что-то за зубами, что-то, лезущее из глотки…
Ярцев выпучил глаза. Жирная пиявка вылезла изо рта бригадира, как раздувшийся язык. Пальцы надавили, потянули за челюсть. Мерзость дотронулась до губ Ярцева. Прошла по резцам. По небу. И исчезла в его горле.
Золотарев разжал пальцы и отступил. Ярцев упал на колени, хватаясь за шею и кашляя. В нем что-то разворачивалось, выпрямлялось. Он чувствовал себя резиновой перчаткой, в которую засунули руку.
Золотарев танцующей походкой подошел к краю котлована и объявил зычным голосом:
– Товарищи заключенные!
Люди прервали работу и задрали головы.
– Простите, что беспокою, – дружелюбно провозгласил бригадир. – Вы славно потрудились на благо Советской Родины. Теперь ваши тела послужат пищей для ползущих отроков донной матушки. Именем ее я приговариваю вас к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Еще раз спасибо.
Золотарев отошел к задыхающемуся Ярцеву, а безучастные солдаты шагнули вперед.
– Ну и денек, товарищ главный.
Ярцев таращился в пустоту. Он не слышал Золотарева, не слышал, как затрещали винтовки, шпигуя свинцом беспомощных зэков. В его ушах звучала музыка Ахерона. В его черепе загорались звезды, и звезды были дырами, и что-то огромное смотрело на Ярцева из дыр.
А внизу шевельнулись тени. Алая кровь текла в грязь, распаляя аппетит охотников, ливень омывал трупы. Извивающаяся скверна полезла по кочкам, чтобы пировать в ревущей ночи.
