Максим Привезенцев
Понтограф
– Жара долбаная, – завершил свою историю панчлайном Жорик и, распахнув дверь, первым ввалился в квартиру Михаила Афанасьевича.
У стола, исполнявшего роль ресепшена, о чем-то негромко беседовали дама бальзаковского возраста – видимо, билетерша – и тучный мужчина в расстегнутом пиджаке, который теперь вряд ли бы на нем сошелся. Завидев Жорика, Тучный просиял и протянул ему руку:
– Жора! Дорогой! Проходи. Мы вас уже ждем! Может, вам чаю, кофе? Рассказать чего?
– Борис Семенович, ну хорош, – пожимая пухлую руку, по-свойски оборвал его Жорик.
Тучный спешно приложил палец к губам и прошептал:
– Ухожу-ухожу!
Затем он строго посмотрел на билетершу и пригрозил ей пальцем.
– Марья Ивановна? Всяческое содействие! И чтобы никого не пускали!
Билетерша тут же закивала, словно собачка-болванчик с приборной панели автомобиля недорогого россиянина, и приветливо улыбнулась Жорику. Тот не обратил внимания на старания Марьи Ивановны и повел нас узкими коридорами «нехорошей квартиры» к кабинету Булгакова, попутно изображая из себя экскурсовода.
– А здесь они типа обедали, я так понял… Картина какая, а? Я такую в переходе видел на Космонавтов… Окно здоровое какое, шторы, наверное, год шили ему сюда…
Но всякий раз это подспудное желание поделиться знаниями натыкалось на холодный взгляд Глеба и раздраженную реплику Богдана:
– Не сейчас, Жор… Пожалуйста, не надо… Ну я же попросил!
Наконец мы вошли в помещение с большим окном и письменным столом, на котором покоились антикварная пишущая машинка и старинное пресс-папье; лежали стопки исписанной бумаги и потертые временем папки, чернильница, позолоченное перо, карманные часы и также помятый временем портсигар. К столу было придвинуто черное кожаное кресло.
– Вот и кабинет Михаила Афанасьевича, – объявил Жорик. – Тут, на столе, как ты просил, я собрал все его личные вещи, какие только смог найти.
– Спасибо, Жорик, – пробормотал Богдан, стервятником осматривая памятные предметы Булгакова, разложенные среди бумаг. – Дальше мы сами.
– Как скажешь. Не скучайте, ребят, – с улыбкой сказал наш провожатый и вышел, пятясь спиной, после чего закрыл за собой двустворчатую дверь.
В углу кабинета красовался массивный книжный шкаф. Подойдя, я пробежал глазами по корешкам книг и с удивлением обнаружил среди прочих томик Святополка-Мирского, на которого в своем тексте недавно сослалась нейросеть. Фамилия была, мягко говоря, нерядовая, и потому я вряд ли мог ошибиться.
Брать книгу с полки показалось невежливым, но совпадение было слишком любопытным. Я решил позже погрузиться в историю Святополка-Мирского и выяснить, что могла делать его книга в кабинете Булгакова.
От размышлений меня отвлек звук поворачивающегося в замке ключа. Я удивленно посмотрел на Богдана:
– Он нас что, запер?
– Ну конечно. Мы ведь не хотим, чтобы в самый разгар сеанса к нам зашла любопытная вахтерша с вопросом – как у вас тут дела?
Богдан покосился на Глеба, и тот, кивая, подтвердил:
– Лишние глаза и уши нам ни к чему.
– Ну да. Точно. Литературный код не должен утечь за пределы этого помещения, – с трудом сдерживая сарказм, произнес я. – И что дальше?
Богдан с беззастенчивым грохотом опустил рюкзак на стол Булгакова и важно сказал:
– Мне потребуется минут 15 на подготовку. Если у кого-то есть срочные дела, звонки, сообщения – всё надо успеть сделать за это время. Потом надо будет все мобильники выключить и в пищевую пленку завернуть, чтобы никаких фото, диктофонов, звонков. Духов это прям раздражает.
– И сколько займет общение с духом Михаила Афанасьевича? – уточнил я.
– Учитывая, что писатели особо не любят болтать, – немного. «Всё есть в моих книгах» – типичный ответ любого из них. Так что, думаю, старик минут 20 продержится от силы. Но это не точно. Ну и у вахтерши могут вопросы возникнуть – почему и зачем Жорик запер кабинет. Так что… не отвлекайте пока, чтобы мы точно всё успели!
Богдан принялся доставать из рюкзака различные аксессуары, нужные для спиритического сеанса, – свечи, разноцветные камни… Мое внимание привлекла странная доска с выгравированными на ней буквами старорусского алфавита и гибкой стойкой, которая могла стальным «клювом» дотянуться до любого участка доски.
– Это что за артефакт? – не удержался я от вопроса.
– Алфавитный пантограф, конец 19-го века, – бросил Богдан через плечо. – Скоро сам увидишь его в действии, а пока – не отвлекай, дело такое… кропотливое.
Богдан склонился над столом, а мы с Глебом временно отступили к окну.
– Думаешь, из этого что-то получится? – спросил я у Заплетина-младшего.
– Не знаю. – Глеб пожал плечами. – Особой веры в Булгакова у меня нет, если честно. Как будто писал он как придется, абы как. Поэтому и думаю, что код он знал постольку-поскольку.
– Надо же. А мне, наоборот, кажется, что если кто и мог знать некий литературный код, то это Михаил Афанасьевич.
– Да ну, – отмахнулся Глеб. – А почему же он тогда при жизни им не пользовался? Вся его слава случилась уже потом, значит, никакого кода он не знал. Логично?
– С такой позиции, наверное, да, – с трудом сдерживая улыбку, сказал я.
– Впрочем, даже если я вдруг по каким-то странным причинам ошибаюсь, здесь в Москве Булгаков все равно вряд ли что-то скажет. Побоится за свой дом-музей. Откроют тут за крамолу клубешник какой-нибудь или подпольный покер-клуб, место-то понтовое. Думаю, Булгакову это без надобности.
– Тогда зачем мы всё это сегодня затеяли? – удивился я.
– Ну как же? Мне нужно, чтобы мы всё отработали здесь, чтобы я был спокоен. Ну и типа был уверен, что в Европе всё пройдет без стручка и запоринки, хе-хе.
Тут у Глеба зазвонил телефон, да так громко, что Богдан от испуга уронил на стол что-то тяжелое. Заплетин-младший, не придав этому значения, поднес трубку к уху и деловито сказал:
– Да, пап? Да, тут. – Глеб посмотрел на меня. – Со мной. Куда ж он теперь от нас денется…
Я буквально услышал, как из трубки доносится: «Так-то, нахуй», и невольно поежился.
И какой у Ивана Иваныча был интерес в этом мистическом проекте? Заплетин-старший на старости лет вдруг поверил в мир духов? Невозможно. Но какой-то интерес явно был, иначе странно, чего вдруг матерый олигарх так упорно держит руку на пульсе странного прожекта сына.
Едва Глеб распрощался с отцом, как Богдан позвал нас «к столу», а сам подошел к окну и задернул тяжелые шторы.
Комната погрузилась в полумрак. Единственными источниками света теперь были три огромные свечи на столе, в треугольнике между которыми лежал портсигар Булгакова.
– Не боишься сжечь тут все к чертовой матери? – негромко спросил я, глядя на Богдана.
Он и бровью не повел – настолько был погружен в процесс. Окинув взглядом алфавитный пантограф, Богдан положил руку на его стальной «клюв», зажмурился и произнес:
– Михаил Афанасьевич, мы с писателем Максимом Привезенцевым и Глебом Заплетиным…
– Простым, – зачем-то вставил отпрыск Ивана Иваныча.
– Глебом Простым, – поправился Богдан, – призываем вас на беседу.
Некоторое время ничего не происходило, а потом Богдан содрогнулся всем телом… и замер, не говоря ни слова.
Глеб вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что время моего дебютного бенефиса пришло, мысленно вздохнул и начал наше представление:
– Михаил Афанасьевич, вы тут, с нами?
«Клюв» в руках Богдана метнулся к буквам Д и А.
– Рад, что вы к нам снизошли, – с трудом сдерживая сарказм, продолжил я. – Мы бы хотели обсудить с вами литературный код, который является основой основ всего… Вы же понимаете, о чем я?
Пауза – будто «дух» заколебался, стоит ли делиться с простыми смертными, – а потом снова те же буквы – Д и А.
– Не могли бы вы поделиться с нами известными вам фрагментами этого кода?
Богдан снова завис – возможно, думал, как сложить из букв О, П, А и Ж литературный код на все времена, – а потом вдруг заговорил не своим голосом:
– Вы что же, Максим, мните, что я стану говорить о таких вещах в местах, столь близких к кремлевским шпилям? Таковое мнение о моей легкомысленности кажется мне настолько оскорбительным, что я мог бы закончить нашу беседу прямо здесь и сейчас… но я, пожалуй, дам вам еще один шанс – ввиду отсутствия у вас опыта общения с миром загробным. Верно ведь я понимаю, что это ваш первый разговор с силами за пределами жизни?
– Ну да. До этого только с беспредельными силами в реальной жизни общался, – с кривой ухмылкой ответил я.
Богдан говорил неожиданно витиевато, и это немного сбивало с толку. Но я вспомнил, какие у него, должно быть, деньги на кону в этом проекте, и представил, как Богдан накануне сегодняшней встречи до поздней ночи сочиняет и зубрит эту речь. С его-то опытом впаривать богатеям мифы за реальные деньги подготовить такое – раз плюнуть.
– Если вы так жаждете найти код, то лучше вам отправиться на рандеву с духом моего коллеги, Достоевского, – пояснил Богдан «чужим» голосом. – На Невском проспекте есть памятное место… надо лишь найти… где связь…
В дверь постучали, и Богдан от неожиданности пошатнулся, выпустил «клюв» из рук и толкнул стол. Тот содрогнулся, свечи погасли, и кабинет погрузился во мглу.
– Занято! – раздраженно бросил Глеб.
За дверью послышались шаги, будто кто-то спешно убегал от двери.
Богдан открыл глаза и удивленно посмотрел на меня.
– Было? – спросил он шепотом.
Я прищурился:
– А сам не знаешь?
– Богдан был в трансе, – терпеливо объяснил Глеб. – Конечно, он ничего не помнит. Что там Булгаков сказал про Невского в Питере?
– Что на Невском есть памятное место Достоевского, где с нами сможет поговорить его дух.
– Получается, нам надо ехать в Петербург, – сказал Богдан, пряча спиритический скарб обратно в рюкзак. – И в любимом месте Достоевского на Невском попробовать узнать у него что-то про код. Наверное, так.
– Видишь, Макс, о чем мы говорили? – со вздохом произнес Глеб. – Даже такая свободолюбивая натура, как Булгаков, не решается делиться литературным кодом, находясь в России.
Или Богдан просто хочет на халяву прокатиться по Европе, подумал я, глядя на мага, который привычно утирал взмокший лоб рукавом и пил минералку из бутылочки.
– Но почему дух Булгакова отправляет нас в Питер, а не сразу в условный Париж? – пристально взирая на экстрасенса, уточнил я.
– Потому что дух Булгакова говорил с нами не где-то в Баден-Бадене, а в Москве, – пояснил Глеб. – Он же сам тебе намекнул! Одно неверное слово, и от его «нехорошей квартиры» останется только хороший евроремонт. В столице можно рекомандовать только дружественные пространства, а советовать поехать за ответами в Европу – это как измена родине сейчас.
– Ну, по крайней мере, видимо, он так считает, – спешно добавил Богдан. – Да и в северной столице дух Европы погуще: там же граница близко. Возможно, Достоевский и правда расскажет нам больше. В таком случае есть шанс сократить наш европейский маршрут. Да?
Глеб охотно кивнул.
Явно довольный собой, Богдан неторопливо освободил телефон из целлофанового плена и набрал Жоре:
– Да, мы всё. Давай, ждем.
Сунув мобильник в карман, маг посмотрел на меня и спросил:
– Ну что, Макс? Как впечатления?
– Интересно, – признался я. – Только странно, что он не сказал ни разу «всё можно узнать из моих книг».
– В смысле? – не понял Богдан.
– Ну, ты перед сеансом сказал – все писатели ссылаются на свои книги, когда не хотят говорить. Странно, что Булгаков не сослался, да?
Экстрасенс от таких вопросов немного растерялся, но на его счастье в этот момент в двери за моей спиной повернулся ключ. Затем скрипнули петли, и внутрь заглянул Жорик:
– Ну че, получилось у вас всё?
– В целом получилось, – неуверенно ответил Богдан. – Но, конечно, помешал кто-то нам неслабо!
– Прости, бро, билетерша бдит процесс. Она же считает, что это ее квартира и мы у нее в гостях, – чинно склонил голову Жорик. – Если понадобится еще раз прийти – я буду у двери дежурить, чтоб не одна… как говорится… Ну, ты понял.
– Забились, – ответил Богдан.
Он застегнул рюкзак и вместе с Жориком первым устремился прочь из квартиры Булгакова. Глеб отправился следом за ними, я же шел последним и думал, как просто, но изящно был организован сегодняшний спектакль.
Я не мог утверждать наверняка, но почему-то почти не сомневался, что в нашу дверь стучал сам Жорик, по предварительному сговору с магом-экстрасенсом, чтобы не затягивать «сеанс», – ведь чем дольше этот сеанс длился, тем выше был риск спалиться перед Глебом на какой-то мелочи, которую даже Богдан не сможет оправдать.
Интересно, поедет ли Глеб с нами в Питер? Или тестового сеанса у Булгакова ему будет достаточно?
А что будет в Европе? Богдан предложит мне войти в долю? Или продолжит ломать комедию?
В любом случае эта странная история с поиском того, чего нет, по-прежнему обещала быть интересной.
Мистическая комедия с магом Богданом в главной роли гарантировала, как мне казалось, незабываемые впечатления этим знойным и скучным летом.
Возвращаясь домой с сеанса, я подумал, что для полноты ощущений мне нужно стать в этом спектакле не просто пассивным статистом, а режиссером – хотя бы части постановки. Для этого я решил дополнительно погрузиться в материал и изучить места и судьбы писателей, прежде чем на сеансах слушать Pop-off-ский треп.
Первое место и литературный гений были определены, и дальше «заказывать музыку», очевидно, будет Богдан. Учитывая, что у Заплетина-младшего был проект с открытым бюджетом, где количество сеансов и их смета ограничены только фантазией мага, я счел комедию Popoff’а вполне грамотной драматургией, созданной для одного-единственного зрителя – который являлся одновременно и генеральным спонсором.
Поскольку первый выбор Богдана в одиссее кодо-искания пал на Федора Михайловича, по возвращении домой я попытался углубиться в тему «Петербургские места в творчестве Достоевского», но подлый Гугл выкатил мне массив однотипных статей, знакомых еще со времен школы.
А вот ИИ сгенерил большой и весьма любопытный текст, в котором я снова обнаружил ссылку на статью Святополка-Мирского. Сверля экран глазами, я невольно вспомнил поговорку: если тебя в первый раз назвали лошадью – дай в морду; если назвали второй раз – задумайся; в третий – иди за седлом.
Поскольку причудливая фамилия всплыла трижды буквально за один день, я решил, что такое совпадение пазлов вполне может являться знаком, – и отправился за седлом… вернее, за информацией.
Стоило вбить «Святополк-Мирский» в поисковик, и стало понятно, что судьба человека была не менее интересна, чем его имя.
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, сын министра внутренних дел царской России, служил офицером и участвовал в гражданской войне в армии Колчака. Позже эмигрировал, жил в Польше, Греции и Англии, а потом внезапно перекрасился и вернулся в Советы уже с прозвищем «красный князь», которое сделало бы честь иному герою комиксов. Самым известным трудом «князя» была книга «ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ с древнейших времен по 1925 год», которую жарко хвалил Набоков – и которая, написанная изначально на английском, увидела свет на русском лишь в 90-е годы ХХ века, и то в виде некоего подобия самиздата.
Бродя по массиву ссылок, выброшенных всемирной паутиной на мой компьютер, я наткнулся на крайне занимательный ресурс, который именовался «Святополк-Всемирский. Нейролитературовед».
Ознакомившись с сайтом, я понял, что некие безымянные (в прямом смысле слова – о создателях не было никаких упоминаний) разработчики не просто собрали на сайте информацию о «красном князе», а реконструировали его цифровую личность с помощью специально созданной для этого нейросети.
Главная страница приветствовала меня словами:
«Добрейшего дня! Рад видеть вас у себя в гостях. Задавайте любые вопросы, которые в голову придут, постараюсь ответить на всё. Но лучше все-таки про литературу!
Искренне Ваш, Святополк-Всемирский».
Ниже находилось окно для ввода текста. Подумав, я набрал в окне:
«Как вы относитесь к Булгакову?»
Ответ не заставил себя ждать и оказался куда интересней и объемней, чем я изначально мог предположить…
Глава 2
Булгаков и Всемирский. Веселые ребята. Джаз
2023 г.
Альтернативный 1936 г.
«ChatVSEMIRSKIY»
Title: Bulgakov, literary code
В 1930-е годы Москва, величественное и беспокойное сердце СССР, стала невольным свидетелем своеобразного танца истории. Улицы города сменили ритмы дореволюционной жизни на жутковатую симфонию коммунизма и хаоса.
Тени прошлого еще маячили как призраки, но Москва уже была другим зверем, городом-хамелеоном, окутанным алыми оттенками большевистской идеологии. Роскошную царскую архитектуру перепрофилировали для пролетариата, сдув царский лоск с фасадов старых зданий суровым ветром перемен.
В ходе этой трансформации москвичи, как могли, ковали свое будущее из того, что было. Пролетариат, интеллигенция, художники и аппаратчики – все сплелись в гобелене парадоксов. На одной городской площади можно было встретить пылкий энтузиазм истинно верующего, грубое подозрение ревностного пропагандиста и опустошенный взгляд утомленного скептика.
Арбат, историческая артерия Москвы, пульсировал яркой неподражаемой энергией. У стен домов, исписанных коммунистическими лозунгами, уличные лотошники остервенело торговали всем, что возможно конвертировать в деньги, будто стремясь в этом нехитром действе найти знакомые полузабытые моменты из прошлого. Как и прежде, ароматы свежеиспеченного хлеба и борща витали в воздухе, но теперь к этому привычному столичному духу добавилось амбре пролетарской неустроенности.
Вечера в Москве были окутаны тусклым светом уличных фонарей, тревожно игравших тенями на булыжниках мостовых. На тайных собраниях шепотом обсуждались судьба родины и мрачные истории сограждан, плелись интриги. Произведения Маркса и Ленина противопоставлялись получившейся на их теоретической базе реальности, а в ночном воздухе разносились нэпманские ноты запрещенного джаза, мятежный контрапункт симфонии государства.
Джаз!
И над всем этим, как страж, стоял Кремль, олицетворение всепоглощающей имперской мощи и амбиций. Его малиновые башни, устремленные зубьями кирпичных стен в небеса, служили вечным напоминанием о диктатуре власти. Но и в его дворцовых залах, затоптанных солдатскими сапогами, люди перешептывались о тайнах. Там заключались союзы, и судьбы людей менялись одним росчерком пера.
Это было то «аварийное время», когда прошлое и настоящее столкнулись на полном ходу лоб в лоб, как два бронепоезда. Идеология и реальность еще боролись за господство, а в тускло освещенных уголках джаз-клубов, которые усеяли карту Москвы, дух бунта уже нашел свой голос. Заунывный вой саксофона и громкий крик трубы кричали звуками неповиновения купцов, бандитов и интеллигенции, выходящими за пределы языка и политики. В этих туманных, прокуренных комнатах джаз предлагал утешение и свободу тем, кто жаждал того и другого, бросая вызов конформизму сталинского режима.
Иосиф Сталин, безродный уголовник, ставший вожаком стаи революционных авантюристов, бросил длинную зловещую тень на Москву и весь Советский Союз. Его присутствие было повсюду, его сила неоспорима, а его паранойя – ощутима. Аресты представляли собой еженощный реквием, поскольку даже невинные слухи об инакомыслии или возможной нелояльности могли привести к зловещему стуку в дверь. Лабиринты улиц Москвы становились свидетелями исчезновения тех, кто осмелился публично усомниться в человечности нового времени, – поглощенных ненасытной пастью тайной полиции.
В разгар этой имперско-пролетарской смуты литература была одновременно оружием и убежищем. Чернила растекались буквами по бумаге, как жизненная сила общества, борющегося со своей собственной идентичностью. Писатели и поэты на цыпочках проходили по тонкой грани между художественным выражением и политической опасностью, их слова скрывались в метафорах и аллегориях, ожидая тех, кто сможет расшифровать их скрытый смысл.
То были истинные 30-е, расцвет «веселой жизни». Как будто в могильном склепе кто-то приоткрыл двери ада, чтобы кладбищенскую тишину нарушили звуки музыки.
Джаз.
Джаз был практически везде.
Джаз дарил ощущение свободы нам, живущим в этом напряженном мире 30-х годов. Джаз дарил то, что Сталин назвал «веселой жизнью». Ведь до того, как за тобой или кем-то из родни приехал черный «воронок», ты вполне мог наслаждаться жизнью – работать, гулять, выпивать, смотреть кино или читать книги.
Последние два пункта, разумеется, неслучайны. Ведь за так называемую «веселую жизнь» в Союзе отвечали в том числе Булгаков и Эрдман.
Я познакомился с творчествами обоих почти сразу после возвращения в Советский Союз. Тогда в СССР выходило немало прекрасных веселых фильмов, которые не так уж много общего имели с тоталитаризмом как таковым. «Веселые ребята», «Праздник Святого Йоргена», «Цирк» – список можно было бы продолжать довольно долго, но, думаю, тратить на это ваше бесценное время бессмысленно. Всё это элементарно googl-ится сегодня в интернете.
Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Так вот, о комедиях. Любимцами тогдашней советской власти были звезды юмористического жанра – режиссер Григорий Александров, актриса Любовь Орлова и прекрасный композитор Исаак Дунаевский. У каждого из них водились сталинские премии, каждого из них боготворили как «статусная верхушка», так и, за неимением альтернативных «звезд», «простые советские люди».
Тем интересней, что Михаил Афанасьевич подобного внимания был лишен. Впрочем, он писал и шутил о другом и по-другому, в этом, вероятно, и заключалась главная причина его «неуспешности». Так, к 1930 году, когда Булгаков уже работал режиссером в Центральном театре рабочей молодежи, или, в простонародье, ТРАМе, его произведения толком не печатали, а пьесы изымали из театральных репертуаров. «Бег» в 1929-м запретил лично Сталин. «Дни Турбиных» и «Багровый остров» запретили уже как будто по инерции.
Такой вот ТРАМ-ТРАМ-ТРАМ.
Хуже всего, что вышедшая в то же время «Литэнциклопедия», к которой я, к счастью, не имею никакого отношения, заявляла про Булгакова, дескать, «он не сумел ни оценить гибель старого, ни понять строительства нового». Победа народа его, мол, не радует, он лишь принял ее с «великой болью покорности».
В марте 1930-го Михаил Афанасьевич писал брату Николаю в Париж, жалуясь на неважные дела и скудные запасы. Тогда же, ближе к апрелю, Булгаков решился отправить письмо советскому правительству. В этом письме он открыто просил – либо дайте возможность уехать (эмигрировать то есть), либо дайте работать во МХАТе.
18 апреля Михаилу Афанасьевичу позвонил лично Сталин и настойчиво порекомендовал драматургу обратиться с просьбой к руководству театра зачислить его во МХАТ, где в итоге Булгаков до 1936-го проработал режиссером-ассистентом – не бог весть что, конечно, но в той ситуации это уже казалось успехом.
В ту пору за Булгакова хлопотал мой товарищ Горький, который даже писал Сталину, что, мол, это советская критика сочинила из «Братьев Турбиных» антисоветскую пьесу, а на деле же пьеса вообще не об этом. Однако от Булгакова Горький открещивался – и это логично, по крайней мере в официальном письме в ад. Но в то же время Горький верно подмечал – Булгаков талантливый писатель, а таких в Союзе не так чтобы много, и превращать его в мученика за идею бестолково. Далее следовал обязательный для того времени пассаж про «врага или уничтожать, или перевоспитывать, но этого я предлагаю перевоспитать».
Ну и суть проблемы – «жить нечем». А как решение – Булгаков якобы очень хочет встречи со Сталиным.
Видимо, как раз для «скорейшего перевоспитания».
Но перевоспитался ли Булгаков?
Если вспомнить эпизод из его романа «Мастер и Маргарита» про «обезьяний джаз» – конечно, нет…
Ответ на мой запрос, сгенерированный ИИ, простирался и дальше, но я прервал чтение, чтобы немного перевести дух. Возможно, мне просто хотелось отвлечься от текста, погружавшего меня в неведомую атмосферу 30-х годов, которая коконом окружила меня в кабинете. Возможно, сумасшедшая смесь прошлого и будущего, реальности и фантазии сплеталась в слишком пестрое полотно, чтобы осмыслить его целиком.
Интересно, как много по-настоящему здравых выводов может сделать подобная нейросеть из смеси ложных и правдивых фактов?
Раскурив сигару и вернув тем самым себе ощущение настоящего, я продолжил чтение, глядя на экран компьютера.
…Разве этот эпизод из «Мастера и Маргариты» не является, как модно говорит ныне живущая молодежь, «косплеем» сцены из «Веселых ребят», где танцуют одетые в лохмотья, промокшие до нитки музыканты?
Их кривляния отвратны.
А их джаз – виртуозен.
Чем не бал при дворе у Воланда? Отпетые мерзавцы играют прекрасную музыку…
И это не единственный эпизод книги, который кажется клоном сцены из фильма Александрова.
И «оркестр человек в полтораста», и переклички литературного варьете, и приезд иностранного артиста, – всё это есть в «Веселых ребятах».
Сцена драки музыкантов – снова бал Воланда.
Тут, думаю, и спорить бессмысленно.
Многие годы спустя, полагаю, невероятно сложно представить, что всё это – и «Веселые ребята», и «Мастер и Маргарита», и Сталин – существовали в одну и ту же эпоху, в 30-е годы ХХ века.
Но я видел это фактически своими глазами и могу подтвердить, что так оно и было.
С той лишь поправкой, что всё это были танцы на краю бездны. И если фильмы Александрова как бы пытались загородить ее собой, ужимками и танцами защищая нас от душераздирающего зрелища разверзшегося ада, то Булгаков в «Мастере и Маргарите», напротив, будто откидывал в сторону безразмерный тент, которым была накрыта бездонная нора, ведущая в самое сердце Преисподней.
Но кто кого пародировал, наверняка зададитесь вопросом вы? Судя по хронологии, кажется, что Булгаков писал свое выдающееся произведение вдохновленный фильмами Александрова.
На деле же всё оказалось чуточку сложней.
В 1936 году, находясь под впечатлением от отрывков «Мастера и Маргариты», который мне довелось прочесть в самиздатовском виде, я по приглашению сценариста, Сергея Ермолинского, оказался на фуршете, где, помимо прочих, присутствовал и Михаил Афанасьевич. Ермолинский привел меня в зал, посреди которого стоял длинный стол со снедью и выпивкой. Каждый из десятков гостей, находившихся в зале, периодически подходил к столу, чтобы разжиться чем-то по душе. И Булгаков оказался одним из таких страждущих. Вертя в руках рюмку с водкой, писатель, судя по сосредоточенному выражению лица, высматривал на столе закуску. Поморщился, заметив среди блюд неугодную ему селедку, однако же малосольным огурчиком не побрезговал.
Упустить такой момент я не мог. Подхватив со стола рюмку, я подступил к Михаилу Афанасьевичу и осторожно спросил:
– Может ли быть что-то более уместным, чем немного водки вечером в пятницу?
Булгаков покосился на меня, поздоровался своей рюмкой с моей, после чего с глумливой улыбкой наставительно изрек:
– Водка враг, сберкасса друг! Поэтому водку мы беспощадно уничтожаем!
И немедленно выпил.
Я поддержал тост-шутку и залпом опустошил рюмку. Пробрало до печенки! С водкой я не дружил, надо признать, но по случаю такого знакомства выпить было не грех.
Булгаков поставил рюмку на стол, смерил меня взглядом:
– Знакомы?
– Пока что нет, – ответил я и протянул ему руку. – Дмитрий Петрович Всемирский, литературовед и критик. А вас я сразу узнал, уж простите, Михаил Афанасьевич.
– Надо же. – Булгаков ухмыльнулся. – Обретаю, стало быть, популярность в литературных кругах!
– Будет вам скромничать. Читал отрывки из вашего романа «Мастер и Маргарита». Надеюсь, когда-нибудь смогу прочесть весь – до того увлекательно и самобытно получается!
– О как. – Булгаков, заслышав про прочтение мною отрывков, удивился прямо-таки безмерно. – А где же это вы читали отрывки моего романа, позвольте спросить?
– Самиздат, – уклончиво ответил я. – Уж и не вспомню, от кого мне достались сии черновики, но было это чудесно, повторюсь. Кто же вдохновил вас на все эти чудесные эпизоды, с балом у Воланда, к примеру? Александров?
– Александров… – со смешком пробормотал Булгаков. – Александров, конечно, тот еще… творец.
Он оглянулся, будто ища взглядом режиссера. Но тут, насколько я знал, собрались лишь сценаристы и писатели – те, кто виртуозно владел словом, а не кинокамерой, хотя, возможно, были в этих множествах и весьма солидные пересечения. Я вспомнил, как однажды драматург Ермолинский обмолвился, что для живого общения нужны те, кто мыслит словами, а не картинками. И, как мог видеть теперь, что-то в его словах было – люди, разбившись на группки и вооружившись рюмками и тарелками, оживленно болтали о том, о сем. До моих ушей доносились слова «революция», «литература», «герой», «конфликт» и «драма» – пожалуй, каждое из них могло описывать очередной рассказ или пьесу кого-то из присутствующих.
Между тем Михаил Афанасьевич, скривив мимолетно губы, будто попробовал слово «конфликт» на вкус, произнес:
– Забудем Александрова на время, Дмитрий Петрович. А что до моих черновиков… Материал для них копился довольно долго. Всё началось, когда в начале 30-х мы сдружились с Уильямом Буллитом, послом США в Москве…
И Булгаков поведал мне о тайных встречах в прокуренных квартирах и слабо освещенных клубах, кишащих бдительными сталинскими агентами НКВД. Об их беседах – посла чужой и чуждой капиталистической страны и русского писателя, который так до конца и не стал советским. Буллит был поклонником «Дней Турбиных», Булгаков хотел как минимум издаваться в США и Европе, а как максимум – уехать туда.
Но это не значит, что каждая их встреча сводилась к спору «ну когда же, когда». Они жили в Москве 30-х, где пытливый человеческий дух, подобно джазовой импровизации, бесконечно искал смысл и красоту в диссонансе времени и окружающей «безнадеге».
– Мы просто видели этот мир иначе, чем большинство живущих в столице, –оправдывался Булгаков. – По-разному, но, главное, по-своему, а не «как сказали». И потому нам было интересно сверять ощущения о Москве и Союзе, о жизни в целом, чтобы понимать, что мы не сошли с ума. А потом, с год примерно назад, случился прием в «Спасо-хаусе», который показал, насколько взгляд Буллита и американцев на советских людей разнится с нашим собственным взглядом на самих себя.
23 апреля 1935 года в «Спасо-хаусе», великолепном особняке предпринимателя Второва на Арбате, состоялся любопытный прием, на котором собрались «500 самых значимых людей Москвы», кроме Сталина. Американцы, как принимающая сторона, честно веселились и пытались развеселить гостей, но это у них не очень-то получалось. Большевики-интеллектуалы Бухарин, Бубнов, Радек были уже на излете политических карьер и думали о том, что ждет их после отставки. Тухачевский, Егоров, Буденный, высшее командование армии СССР, к тому моменту уже были заложниками двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная же элита разучилась наслаждаться жизнью и пребывала в режиме вечного ожидания беспричинной расправы – быстрой либо мучительно долгой, тут уж как повезет.
