Максимилиан Волошин
Поэзия и революция
– Когда на Невском шут скомандовал «направо!» и толпа разлилась по Дворцовой площади, – слышно было, Кто-то взывал среди ночи: «Савл! Савл!»
Эти слова Христа, обращенные к своему гонителю, который глубже, чем кто-либо из людей на земле, несет Его в своей душе, – сильнее, глубже и шире финала блоковской поэмы.
Последующие строки настолько сильны в своем реалистическом пафосе, что их можно привести только целиком:
Еще многие руки – пусть слабые! –
Сжимали невидимый ларь,
Где хранилась честь Российской Державы.
«Чего зря болтать!., ставь пулеметы! жарь!..»
В Зимнем Дворце, среди пошлой мебели,
Среди царских портретов в чехлах,
Пока вожди еще бредили,
В последний час,
Бедные куцые девушки,
В огромных шинелях,
Когда все предали,
Умереть за нее хотели –
За Россию.
Кричала толпа:
«Распни ее!»
Уж матросы взбегали по лестницам:
«Сучьи дети! Всех перебьем!
Ишь бабы! Экая нечисть заводится!..»
А они перед смертью
Еще слышали колыханье победных знамен
Ныне усопшей Родины…
«Ей, тащи девку! Разложим бедненькую!
На всех хватит! Черт с тобой!»
– «Это будет последний
И решительный бой»…
Пушки гремели. Свистели пули.
Добивали раненых. Сжигали строения.
Потом всё стихло. Прости, Господи!
Только краснела на заплеванных улицах,
Средь окурков и семячек
Русская кровь.
Затем следует описание похоронного шабаша над поруганным трупом матери: «По всем проводам сновали вести – они уничтожены. Мы победители! В снежных пустынях Сибири, Урала, проволоки пели – „да здравствует Циммервальд!“».
А наборщики складывают те же пять букв: «Убит! убит!». Где-то в Аткарске в маленьком домике мать оплакивает убитого сына: «Мишенька, миленький!»… В Туле Иванов третий день морит тараканов, выпил чай, перекрестил рот – «Экстренные телеграммы! Новый переворот!»
Народы с севера и с юга – кричат: Рвите ее! она мертва!
И только на детской карте
(И ее не будет больше)
Слово «Россия» покрывает
Полмира, и «Р» на Польше,
А «я» у границ Китая.
В Петербурге от запаха гари, крови и спирта кружится голова… Кто-то выбежал нагишом и орет: «Всемирная Революция». А вывески усмехаются мерзко: их позабыли снести: еще есть в Каире отель «Минерва», еще душатся в Париже духами «Коти». А на улицах пусто. Стреляет кто-то. Еще стреляет… Зачем? Где ты, Родина? Ответь! – Не зови… не проси… не требуй… дай одно – умереть…
И вот открывается символическая картина похорон Матери-России: за гробом идет один старикашка пьяный в потертом вицмундире и вопит: «Да приидет Царствие Твое!». Потом спотыкнулся, упал, плюнул. «Мамочка, оступился!..
Эх, еще б одну рюмочку!»… И картина прерывается исступленным криком поэта: «Выдумаете, хоронят девку, пройти б стороной! Стойте. И пойте все вы „со святыми упокой!“».
Поэма кончается своими начальными словами, которые теперь звучат с суровостью и непреложностью смертного приговора:
– «Детям скажете: Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года мы ее распяли».
