Малка Лоренц
Гипноз и наркоз
«Гипноз и наркоз» – книга уникальной прозы и горького опыта, который есть почти у каждой женщины, но осмысление его мы обычно откладываем, прячем как можно глубже. Любовь и боль, стойкость и уязвимость, отчаяние и нежность или вот гипноз и наркоз.
Большую часть опыта женщине действительно приходится получать, заморозив часть души или погрузив мозг в спасительный гипноз. Малка Лоренц – женщина, которая живет с открытыми глазами, не допускает утешительного самообмана и не дает читателю забыть о безднах окружающего мира. При этом она смеет любить – вопреки здравому смыслу, с полным пониманием гибельности этого процесса.
Но с этой книгой читатель, конечно, не будет только рыдать и сжиматься от горя. У Малки потрясающее чувство юмора, ясный ум и невероятно цепкий взгляд, она умеет увидеть и назвать все глупости и прелести этого мира. И, наверное, за эту суперсилу она дорога тысячам своих читателей. Мы восхищаемся ею, как храбрым маленьким солдатом, замершим на границе отчаяния и любви. Впереди у него ужас, за спиной – все, чем он дорожит, на устах насмешливая песенка о том, что пуля – дура, а смерти нет.
Марта Кетро, писатель
Краденое солнце
Черное пальто
В актовом зале института связи было комсомольское собрание. Слушалось персональное дело комсомольца Удавкина, студента второго курса. Согнали весь курс, а может, и не один.
Я сидела где-то сзади и рисовала в блокноте. Мне плевать было на этот институт, на всех этих людей и на комсомольца Удачкина. Я его, как и всех прочих, и по фамилии-то не очень знала. По имени знала, врать не буду – то ли Вадик, то ли Славик. Он был паренек с фанабериями, там был какой-то непростой папа и нервная система тоже не очень.
Комсомолец Удалкин обвинялся в контактах с иностранными гражданами. С гражданами стран – членов НАТО. Мне эта повестка была непостижима: профиль вуза был да, околооборонный, но мы были не на службе и никаких подписок не давали. Почему Славику не полагалось контактов, я не очень понимала, но мне было плевать, я хотела домой и никого из этих людей не видеть вообще никогда, дальше этого мои политические идеалы не простирались.
Дома у меня о политике не говорили. Кто-то трусил, кто-то брезговал. В свои 18 лет я была совершенно незамутненная и к советской власти относилась ровно так же, как к миру в целом – говно, конечно, полное, но жить можно, если поменьше соприкасаться.
Между тем слово взял комсомольский секретарь факультета, освобожденная гнида на зарплате. Он поведал, что студент Ударкин был замечен во встречах с какими-то девицами из Западной Германии и чуть ли не в провожании их до дома или наоборот, я не очень внимательно слушала.
Нервный Вадик запальчиво возражал, что не видит в этом ничего предосудительного. Комсомольский лидер на это молол тоже какую-то активную чушь. Я изнывала и хотела в туалет, в Гостиный Двор и в кафе-мороженое «Лягушатник». Я не понимала, что вообще такого произошло, что надо сидеть здесь с этими идиотами.
С места встал комсорг группы. Это был рассудительный колхозник после армии, на фоне тонконогих однокурсников – серьезный мужик. Скажи нам, Славик, проникновенно начал он. Скажи нам, своим товарищам. Вот зачем??? Ну я правда не понимаю! Зачем тебе это понадобилось???
Хоть я и прочла к тому моменту раз в двести побольше этих комсоргов, все равно я была малолетняя курица с Гражданского проспекта. Ни одного живого иностранца я не видывала в глаза и даже не представляла, где их берут и с какой целью. Для меня все это было чистой абстракцией. Но из-за этой абстракции я сидела с идиотами в актовом зале, а не ела мороженое с подружкой. Единственное, что я тогда подумала своими ленивыми мозгами, – и правда, зачем? Он там гулял невесть с кем, а я тут теперь из-за него сижу. Неужели трудно было обойтись без этого? Ну, без контактов этих? Я бы на его месте обошлась. Не наживала бы себе проблем и другим бы жить не мешала.
Дело, однако, двигалось в сторону резолюции. Резолюция вырисовывалась паршивая. Исключение из комсомола означало автоматом исключение из института и армию. В Афганистане шла война.
Я вначале сказала неправду. Я отлично помню, как звали этого студента. Я ненавидела его всей душой.
Он и вообще был хамоват, но это мне было все равно, я на курсе ни с кем не общалась. Но однажды в лаборатории мы с ним не поделили место. Я заняла стул – поставила туда сумку, а он мою сумку скинул на пол и уселся. А когда я пришла и хотела сесть, он меня толкнул. Сильно. У всех на глазах. И я села на другое место.
Я просила своего жениха набить ему морду, но жених, шире его в плечах в четыре раза, вместо этого стал что-то лепетать, и Славик только поржал.
Секретарь встал зачитывать решение. Парня отправляли на верную смерть за то, что он тусил с иностранными девчонками. Все было очень торжественно, теперь полагалось встать и хлопать. И я встала и хлопала. Я не делала вид. Я хлопала.
До перестройки оставалось два года.
Теперь, когда мои друзья ужасаются тому, что вдруг стало с людьми. Почему они все это делают и т. д. Когда они вопрошают, откуда это все берется.
Я ничего не говорю. Я вспоминаю себя на том собрании.
Я знаю, откуда это берется.
Золото
В Германии не принято носить золотые украшения. Т. е. не принято в определенных кругах. Дамы университетские, дамы творческие тире креативные, дамы идеологически продвинутые – золота не носят. Они носят либо серебро, это в лучшем случае, в худшем – какие-нибудь когти шанхайского барса на алюминиевой цепочке или вообще цветные бумажки, оправленные в оргстекло. Золото носят арабки, т. е. контингент социально ущербный, либо лавочницы – контингент ущербный идеологически. Приличная женщина не бренчит цепями, а пишет работу на тему «Фрагментарное воздействие чего-то там на чего-то там еще», а в свободное время если не медитирует вверх ногами, то как минимум берет уроки живописи, слева дерево, справа домик. Еще приличная женщина всегда в долгах и пишет роман. Хорошо, если она лесбиянка, но если ее просто муж бросил, тоже сойдет. Главное – медитация, креатив и когти повсеместно, главным образом на шее, там больше поместится.
Все это я знала отлично. Однако это не помешало мне купить великолепный золотой браслет буквально за бесценок. Я вообще люблю покупать украшения, я, кажется, уже говорила об этом. А не говорила, так скажу – люблю я это дело. Откуда это во мне – непонятно, откуда у девочки из нищей инженерской семьи твердое убеждение, что лучше одно платье и десять колец, чем десять платьев и одно кольцо… Родители мне ничего подобного не внушали, это точно.
За ужином я не удержалась и показала браслет Хайнцу. Хайнц застыл в недоумении и потребовал объяснений. Я слегка удивилась, вообще-то я купила его на свои деньги, но вечер был мирный, и я вдруг ни с того ни с сего рассказала ему про свою бабушку, которая в блокаду, зимой 42-го года, родила мою маму, и выжила сама, и сберегла дитя, и страшный путь в эвакуацию, неизвестно куда с грудным ребенком, и там, на краю света, среди чужих людей, и жилье ведь надо было снимать, а это деньги, и как-то кормиться, это тоже деньги, а если ребенок заболеет? Это ужас какие деньги.
У бабушки было приданое – царские червонцы и золотые украшения. Все это, не считая того, что проели в Ленинграде (тоже, кстати, сюжет – молодая женщина идет одна на черный рынок продавать золото, дома новорожденный; ладно обманут, а если убьют? Что будет с доченькой? А что с ней сейчас, пока она на рынке? Ужас, короче), так вот, все, что осталось, приехало с ней в этот Краснодарский край, зашитое в белье, как тогда было принято. Этим она платила за жилье, и за еду, и все ее любили, все любят тех, кто платит.
Потом пришли немцы, сказала я, и Хайнц поморщился. Комендатура, управа, и бабушка мгновенно попала в расстрельный список как жена командира и вообще. Но списки составляют люди, и люди в основном подневольные, и бабушка выпорола из белья что там оставалось и выкупила себя и годовалую маму из этого списка. А через несколько дней пришли наши. Так бывает только в кино, но в город вошла именно дедушкина часть. И он нашел свою семью. Нашел жену и дочь живыми. Из эвакуации бабушка не привезла ничего, все осталось там. Она привезла только мою маму. Моя мама выросла и родила меня. И все потому, что у бабушки нашлось чем подкупить писаря из комендатуры. Потому что у нее нашлось кольцо с сапфиром, и царские десятки, и крест червонного золота. А не нашлось бы – и не было бы меня на свете, сказала я Хайнцу. Каждое колечко может обернуться спасенной жизнью, сказала я ему. На каждую сережку когда-нибудь кто-нибудь купит хлеба, сказала я ему.
А он мне на это сказал: «Вы, русские, такие меркантильные».
Дороже денег
Сидим с коллегой в кафе, говорим о работе.
Ну то есть как о работе – о деньгах, конечно. Профессионалы, когда говорят о работе, не обсуждают секреты ремесла. Эти секреты и так все знают. Они обсуждают траблы с заказчиками, кто сколько заплатил и как дела у конкурентов.
Когда фермеры садятся выпить водки, они тоже не о фотосинтезе говорят, а о видах на урожай.
У коллеги проблема – бунтует муж. Препод она хороший, группы у нее каждый вечер, и ведет она их дома, места у них хватает. Т. е. муж приходит с работы, а она как раз начинает. И группы у нее по три часа, когда она заканчивает – вроде как и спать пора. Сотку зелени делает за вечер, вечер – дорогое время, все клиенты хотят вечером заниматься, днем они работают.
– И вот он мне говорит – прекращай это дело, а то я тебя не вижу совсем, – жалуется коллега.
– Ну да, ну да, – говорю я, – а сто баксов за вечер он тебе сам платить будет? Если так, то соглашайся, это хорошая цена.
– Да щас, – вздыхает коллега. – Это я, походу, должна сто баксов платить за то, чтоб с ним вечер провести. Ежедневно причем. Ну как-то так получается. Если я от этих групп откажусь.
– Ага, – говорю я, – у меня был как-то один деятель, так все норовил позвонить, когда у меня ученик сидит. Я ему говорю – я работаю, давай попозже. А он мне – какая ты меркантильная. Только о деньгах и думаешь.
– Вот-вот, – говорит коллега. – Они еще любят пригласить на свидание, им говоришь – у меня группа, а они такие – отмени! Вот прям щас я ради тебя такого красивого сто баксов в печку брошу. Нашел тоже Настасью Филипповну, прости господи.
Поржали.
– Знаешь, – говорю я. – А у меня ведь так было. Отменяла. И даже не говорила, что у меня в этот день работа была. Если б он узнал, что я деньги теряю, он бы отложил встречу. Не стал бы меня подставлять. А я хотела его видеть. Но это, конечно, давно было.
– Ага, – говорит коллега, – а компенсировать потери он тебе не хотел? Раз уж такой благородный?
– Не знаю, – говорю я. – Я вообще об этом не думала. Для меня тогда деньги правда ничего не значили.
Коллега, опустив голову, долго размешивает сахар в своей чашке.
– Блин, – говорит она, подняв голову. – Блин, блин! Я тоже так хочу.
– Поздно, – говорю я. – Обратно не пускают.
I pray every day to be strong
Когда я прожила с моим мужем пять лет, я его бросила, потому что он был унылое равнодушное чмо и заедал мой век.
Мужчина, который чувствует себя в безопасности, редко себя контролирует. А когда мужчина себя не контролирует, он из всей гаммы чувств может вызвать только чувство брезгливого недоумения. Есть мужчины, которые не контролируют себя вообще никогда, тут я вообще ума не приложу, как они устраиваются и кто их пускает дальше порога. Но большинство все же способны какое-то время держать себя в руках, пока не просочатся в дом. И тогда уж. Но не бесконечно, нет.
Муж был этим моим решением совершенно убит, потому что ему предстояло вернуться к маме (зачем снимают жилье, он не представлял). Всю ночь в страшном горе шуршал за стенкой, а утром съехал с вещами. Сцена была античного трагизма, но я ее как-то вынесла. Надо признать, что в этих новых условиях к мужу вернулся самоконтроль, он не стал ни рыдать, ни ложиться костьми, ни как-нибудь иначе срамиться напоследок, а, напротив, сохранил лицо.
У меня началась прекрасная жизнь на воле, полная романтики и приключений. Приключения, правда, были все какие-то паскудные, а романтика и того хуже, но я не унывала, страдала бодро и жизнерадостно. Мне в тот год как-то поразительно не везло, заработки были копеечные, поклонники были все какие-то гоблины, и вообще все это никуда не годилось, но ведь свобода! Но ведь наконец-то не замужем! О бывшем я если и вспоминала, то только в том духе, что как без него хорошо.
И тут изгнанный муж, проживая у мамы, проявил себя. Он, можно сказать, встал во весь свой гигантский рост, доведя свой самоконтроль до алмазного блеска и воздев его к небесам подобно факелу. Когда-то он был умнее всех на курсе, больше он это свое эволюционное преимущество нигде не применял, а тут неожиданно пригодилось. Расстались мы по-хорошему, без драки, этот шанс надо было использовать, и действовать он стал с умом, потому что у мамы было все же тесновато.
Он редко и очень аккуратно звонил, был ровен и приветлив и спрашивал, не нужна ли помощь. Он заезжал в гости, привозил гостинчик, рассказывал что-нибудь светское и не засиживался долго. Он заезжал за мной на машине на работу, довозил и высаживал у дома. Приглашал в джаз-клуб и поужинать. Он очень тщательно отмерял промежутки, чтоб и не надоесть, но чтобы и забыть не успели. И никогда, ни одного раза, не завел разговор о чувствах. Вообще никогда, словно ничего не было.
Он знал, что делал. Я не бросала трубку, потому что он не ел мозг, а всего лишь справлялся о делах. Я ходила с ним на эти концерты, потому что это были именно концерты без всяких выяснений потом на полночи. Мне не хотелось его обижать отказом или игнором – он не давал никакого повода. Я радовалась, когда видела его машину, потому что это означало подвоз до дома, а не очередную нервотрепку.
Те, кто за мной в то время ухаживал, контролировали себя гораздо хуже. Там были и претензии, и подставы, и истерики, а про какую-то помощь даже речи не шло. Случилось удивительное: когда мой муж, которого я до того еле выносила, начал вести себя просто как воспитанный человек – он стал побеждать в этом кастинге с большим отрывом. Я сидела с ним в этих кабачках и слушала его несмешные анекдоты, мне было скучно до визга, но спокойно и непротивно. А с остальными было беспокойно и противно, хотя анекдоты они знали посмешней. И все они от меня чего-то хотели, а муж не хотел ничего.
Не стоит думать, что он быстро добился этого эффекта. Поначалу я раздражалась и торопилась на другие свидания. Первое время мне было досадно, что мне вообще напоминают об этом прошлом браке. Потребовалось больше года, чтобы я, выбирая, с кем пойти погулять, сама выбрала именно его, потому что он хоть и зануда, но точно не накосячит, в отличие от других. Больше года он сидел в этой засаде, слившись с пейзажем и не дыша.
А потом у меня случились всякие неприятности, и мне потребовалась помощь. И потребовался рядом кто-то надежный. Кто-то, кто не тупит, не истерит и не обижает. Кто-то, кто прилично себя ведет. И тогда он прыгнул.
Это был единственный раз в моей жизни, когда мужчина получил меня обратно.
И да, я об этом сожалею. Потому что в результате этой операции он получил назад жилье и семью, а я получила назад унылое равнодушное чмо.
Последняя надежда
Когда я своего мужа о чем-то прошу, например, куда-то съездить вместо меня и вообще как-то выручить, он всегда, не задумываясь, отвечает «нет». Это все, что он может со мной сделать – дождаться, когда я попрошу, я ведь прошу только тогда, когда нет выхода, когда это последняя надежда, и вот тогда можно ответить «нет» и полюбоваться, что будет.
Ничего не будет, потому что последняя надежда – это все равно что никакой. Но отказать, когда к тебе протягивают руки, – это какая-то особая, запредельная сладость, мне она тоже известна, я тоже, когда мне плохо, выхожу гонять мужиков, подпустить поближе, подать надежду и сразу отобрать, и мордой об асфальт, и полюбоваться, что будет, да ничего не будет, просто я ничем не лучше его. Я тоже знаю эту радость, и я давно не обижаюсь, когда он, к примеру, не притормаживает на повороте, тайком косясь на меня, окаменевшую от ужаса и лепечущую «ну пожалуйста», я знаю, что вот это «ну пожалуйста» – это провокация, это заклинание, выпускающее на волю всех демонов, и я знаю, что делается с лицом у человека, к которому протягивают руки в последней надежде.
Когда мой любимый год назад нашел мне эту машину, доложил кучу денег и выкупил ее, чтобы я не дергалась, пока у меня продавалась предыдущая, – это было именно то, чего мне всегда недоставало. Кто-то наконец сделал что-то, просто чтобы я не дергалась, просто чтобы мне было спокойно, просто чтобы в моей жизни стало чуть поменьше страха. Мы вышли из салона, и я была готова рыдать от благодарности за такое баловство, меня беспокоило только – как перегнать эту машину домой, ехать надо было через весь город, незнакомый маршрут, что для меня до сих пор ужас, а тогда и подавно. А главное, коробка теперь была другая, все педали не там, это было все равно что пересесть на самолет, ужас ужасный и сейчас я упаду. Он не собирался оставлять меня одну, конечно нет, он собирался меня проводить. Я попросила – ты поезжай впереди, а я за тобой.
И тут он сказал – нет.
Я потом много думала о том, почему он так сказал. Может, он думал о том, что если я отстану в плотном потоке, он ничего не сможет сделать, не давать же задний ход. Типа прикрыть сзади и подбадривать сбоку проще и удобнее. Но для меня это означало ехать вперед на самолете, не зная дороги, я же совсем была трусиха тогда, и я все просила – ну поезжай впереди, ну пожалуйста, и протягивала ручки, ну пожалуйста, ну что тебе стоит, а он улыбался и качал головой.
И я погасла и смирилась и проделала сама этот кошмар, увидев эту улыбку, я ее узнала, я увидела, что его позвала эта дудочка, и что это сейчас не он, что со мной говорит то, что сильнее его.
Это было то, что заставляет вполне себе благонравного ребенка, который младших не обижает и кошек не вешает, вдруг наговорить добрейшей бабушке злых гадостей, и глаза у него блестят при этом чужим, нездешним блеском, как на американских горках, они блестят восторгом падения, которое он не в силах остановить, и потом бабушка плачет в своем углу, а он дуется в своем и никогда не придет мириться, потому что сам в ужасе и не понимает, откуда взялось это наваждение и кто говорил его устами, потому что он мал и слаб и ему невдомек, что причинить боль беззащитному – самое сильное, самое древнее и самое непобедимое из всех искушений.
И если я теперь отшатываюсь от любой человеческой близости, отползаю от нее торопливо, как амеба от иглы, и залепляю уши воском, и заматываюсь в шелковую нить – то это не оттого, что я боюсь боли, а оттого, что обнять и прильнуть и утешить мне себя тоже не заставить, а вот от всего остального я точно не удержусь.
Коммерческий гений
Когда мне было восемь лет, это был еще дремучий совок, и жизнь у маленьких девочек была совсем не так изобильна, как теперь, она, эта жизнь, была, скажем прямо, довольно скудна. Их сокровища не валялись по всему дому, образуя плодородный слой. Они трепетно хранились в специальном месте и ежедневно извлекались на предмет полюбоваться.
Это были пустые, но по-прежнему прекрасные футлярчики от помады, розочки от сносившихся лифчиков, кусочки какой-нибудь тесьмы – останки, объедки от пиршества взрослой женственности, смутная тень и неясный след того мира, где все якобы блистало и благоухало.
Где дефицит, там неизбежно возникает черный рынок. Во дворе или в школе шел непрерывный обмен этими предметами роскоши, и существовали твердые котировки. Пустая пудреница была эквивалентна двум пустым помадам или четырем обрезкам гипюра с люрексом, это была трезвая и довольно суровая жизнь без всякой лирики, и однажды одноклассница принесла в школу колокольчик.
Он был крошечный, буквально с ноготок, когда-то золотистый, на тоненькой цепочке. Это был, скорее всего, фрагмент какой-нибудь развалившейся привозной заколки или брошки. Он был нечеловечески прекрасен и он звенел.
За этот колокольчик я предложила: французскую пудреницу, две пластмассовые розочки – розовую и голубую, два гипюровых обрезка и кусочек голубого бархата. Это была уже даже не королевская цена, а какая-то инопланетная. Это было так щедро, что даже не эффектно, а просто глупо, и колокольчик мне отдали в недоумении и без всякого респекта, словно пьяного обобрали.
Я ни разу не пожалела об этой сделке, хотя цены я знала.
С тех пор мало что изменилось.
