Маргерит Кэй
Незнакомцы у алтаря
Эйнзли прижала ладони к пылающим щекам:
– Да. Если хочешь знать, да! Боже, что такое ты говоришь! Мы не… Наш брак не… Такие вещи не…
– Ты уедешь в глушь. Ты сама призналась, что вас влечет друг к другу. Прости мою бесцеремонность, все должно будет закончиться именно так. А когда все дойдет до своего логического конца – если, конечно, ты позаботишься о том, чтобы не было последствий, – почему бы и нет? – улыбнулась Фелисити. – Хочешь откровенно?
– Что, еще откровеннее, чем раньше?
– Эйнзли, судя по тому, что ты мне рассказала – точнее, не рассказала – о своем браке, с физической стороны твой покойный муж тебя не удовлетворял.
– Не собираюсь обсуждать эту тему!
– Понимаю и не собираюсь тебя заставлять, но ты, конечно, прекрасно понимаешь, что физическая любовь с подходящим мужчиной может быть удовольствием.
– Удовольствием? – Эйнзли покачала головой. В супружеской постели ей чаще всего бывало неловко, а часто – и откровенно стыдно.
– Да, удовольствием, – кивнула Фелисити, – и радостью. Любовь не должна быть неприятной обязанностью.
Эйнзли подумала, что в последнее время занятия любовью с мужем были для нее именно неприятной обязанностью. Покраснев, она отметила, что Фелисити угадала гораздо больше, чем она ей рассказала.
– Ты испытываешь удовольствие и радость в постели с твоим таинственным другом?
– В противном случае я не стала бы его любовницей.
Эйнзли хорошо знала подругу и потому заметила легкую натянутость в ответе; Фелисити выдали на мгновение сжавшиеся губы. Фелисити утверждала, что положение любовницы позволяет ей наслаждаться всеми преимуществами любви и не ограничивает ее свободу, но иногда Эйнзли в этом сомневалась. Она подозревала, что любовник Фелисити женат, но ей не хотелось причинять любимой подруге боль бестактными вопросами. У них обеих имелись свои неприятные тайны.
Эйнзли взяла со стола последнюю стопку писем и начала просматривать их. Фелисити нисколько не преувеличивала. По мере того как росла слава мадам Геры, в ее почте появлялись все более интимные вопросы, и на многие из них отвечать в журнале было затруднительно, разве что очень уклончиво, иносказательно… Она со вздохом положила письма на стол.
– Нет. Даже если бы Иннесу захотелось…
– Ты прекрасно понимаешь, что ему захочется, – сухо перебила ее Фелисити. – Он мужчина, а ты – привлекательная женщина, несмотря на то что Джон Макбрейн лишил тебя остатков самоуважения. Чем вам еще заниматься по ночам в этом богом забытом месте?
– И все равно, – не сдавалась Эйнзли, – с моей стороны будет совершенно неправильно использовать Иннеса только для того, чтобы приобрести опыт, который позволит мадам Гере с полным знанием дела просвещать своих подписчиц!
– Ты дашь советы, которые изменят к лучшему жизнь несчастных, измученных женщин. – Фелисити похлопала по стопке писем. – Разве не для того мы с тобой все затевали?
– Перестань. Тебе не удастся вызвать у меня чувство вины, чтобы я… Перестань, и все, Фелисити. Знаешь, иногда мне кажется, что как редактор ты в самом деле безжалостная, а не притворяешься такой.
– Поверь, мне часто приходится забывать о жалости, ведь и я тоже просто женщина. Но сейчас мы говорим о тебе, Эйнзли. Согласна, будет неправильно, если в постели ты будешь только лежать и думать о Шотландии ради мадам Геры и ее клиенток. Хотя надеюсь, что ты собираешься не просто лежать на спине и думать о Шотландии.
– Фелисити!
– Радость и удовольствие, дорогая моя, требуют соучастия. – Подруга снова лукаво улыбнулась. – Вот видишь, теперь ты заинтригована и можешь признаться, что поступаешь так не только ради мадам Геры, но и ради себя самой. Признайся, ведь тебя тянет к нему!
– Да. Нет. Повторяю, все не…
– Ну да, ни о чем таком вы не договаривались. Я уже слышала. По-моему, ты слишком бурно возражаешь!
– Но ты одобряешь мое решение? – встревоженно спросила Эйнзли.
Фелисити снова взяла карандаш и начала накручивать на него прядь волос.
– Я одобряю все, что сделает тебя счастливой. Когда свадьба?
– Первое оглашение в воскресенье. Свадьба сразу после последнего оглашения, через три недели. Ты придешь, Фелисити? Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом.
– Обещай, что, если ты будешь несчастна в этом замке Строун-Бридж, ты вернешься сюда, пусть даже тебе покажется, что ты не выполнила взятые на себя обязательства.
– Обещаю.
Фелисити встала.
– Тогда я буду твоей подружкой, если хочешь. – Она протянула Эйнзли связку писем. – Начни с них. Я набросаю рекламу, мы разместим ее рядом с колонкой мадам Геры, и я пошлю тебе извещение об условиях, как только согласую их. Ты расскажешь горцу о своем альтер эго?
– Ни в коем случае! Разумеется, нет, особенно если я собираюсь… Он еще подумает…
Фелисити радостно расхохоталась:
– Вижу, я дала тебе пищу для размышлений! С нетерпением жду результатов… я имею в виду, писем мадам Геры. – Она крепко обняла Эйнзли. – Желаю тебе удачи. Напишешь мне из замка?
Эйнзли шмыгнула носом, поцеловала подругу в щеку.
– Тебе еще надоест получать от меня весточки. – Она сунула письма в папку, набитую счетами, которые она должна была передать мистеру Балларду, адвокату Иннеса.
– И последнее, – окликнула ее Фелисити. – Спорим на пять фунтов, если твой горец узнает, что мадам Гера – это ты, он не разозлится и не обидится, а, наоборот, охотно поможет тебе отвечать на особенно сложные вопросы?
– Поскольку я позабочусь о том, чтобы он ничего не узнал, ты проиграешь. – Рассмеявшись, Эйнзли закрыла за собой дверь.
Глава 3
«Дорогая мадам Гера!
Вот уже три месяца я замужем; социальный статус моего мужа значительно выше моего. Я переехала из маленького дома всего с двумя слугами в огромный замок с дворецким и экономкой; по утрам я часто захожу в тупик, так как не могу запомнить, кого и о чем полагается просить. Муж предлагает обращаться за советами к его матери, но она, очевидно, считает, что он совершил мезальянс, женившись на мне, и мои просьбы о помощи расценит как лишнее подтверждение своим мыслям. Не сомневаюсь, экономка докладывает свекрови о каждой моей оплошности в домашних делах. На прошлой неделе, когда я совершила страшный грех, попросив вторую горничную принести мне чай, экономка выговаривала мне, как ребенку. Оказывается, подобные просьбы следовало передавать через лакея! Кроме того, мне не следует просить чай вне обычного времени, хотя я понятия не имею, какое время для чаепития она считает «обычным».
Я люблю мужа, но в новом доме все постоянно дают мне понять, что я выскочка, а я не смею ему пожаловаться, потому что боюсь, он начнет относиться ко мне так же, как его мать. Мне бы очень хотелось записаться в какое-то подобие школы для молодых жен… Пожалуйста, посоветуйте, что мне делать, потому что иногда мне кажется, что из экономки вышла бы лучшая жена для моего мужа, чем я. Робкая Мышка».
Аргайл, июль 1840 г.
На западном побережье Шотландии было холодно.
Несмотря на то что день выдался солнечным, в заливе у Рубодаха задувал сильный ветер. Иннеса пробирала дрожь; он поднял воротник своего толстого пальто. Он уже забыл, как здесь ветрено! А ведь на воде будет еще холоднее. Эйнзли сидела на шляпной картонке в нескольких шагах от него и читала письмо, кутаясь в дорожный плащ и время от времени любуясь красивыми видами. Последние недели дел у них было столько, что времени на общение не хватало. Они едва успевали обменяться парой слов. Несколько дней назад, когда они стояли у алтаря, Эйнзли показалась Иннесу почти такой же незнакомкой, как в тот день, когда он сделал ей предложение. И вот вскоре они окажутся в Строун-Бридж и должны будут изображать счастливых молодоженов.
Постепенно в нем разрастался ужас, подобный тому, что он испытал в тот день, когда узнал о смерти отца. Его глубоко оскорбили и возмутили условия получения наследства. Когда же Эйнзли согласилась выйти за него замуж, он немного успокоился. Иннес почти забыл об этом, пока они занимались приготовлениями к свадьбе и давали брачные обеты. Но в карете из Эдинбурга в Глазго его настроение испортилось.
Ему стало еще хуже на пароходе «Ротсей касл», который доставил их на остров Бьют. Сегодня они переправились из Ротсея на северную оконечность острова, и ему вдруг стало совсем тошно. Его охватило странное, но невероятно сильное желание развернуться и убежать, не останавливаясь, как он он уже сделал четырнадцать лет назад.
Он – Иннес Драммонд, человек, который всего в жизни добился сам: нажил состояние и заработал имя в той области, которую называл своей. Он неплохо строит мосты. Он умеет решать сложные задачи, делая невозможное возможным. И все же, стоя на галечном берегу залива Рубодах, он чувствовал себя так, будто его достижения не имеют никакого значения.
Он – всего лишь второй, младший сын, выскочка, который не имел никакого права возвращаться в Строун-Бридж и притязать на владения отца. Он не сомневался: стоит им переправиться на тот берег, как оживут воспоминания о брате, которые он так долго подавлял. В Строун-Бридж невозможно не чувствовать отсутствия Малколма, забыть о том, что он умер. Внутри у него все сжималось от чувства вины. Словно в душе его разрастался тяжелый, холодный ком. Он не имеет никакого права здесь находиться. Иннес боялся, что, когда приедет, обитатели Строун-Бридж сразу вычислят обман, и все его достижения окажутся бесполезными. Он – самозванец, узурпатор.
Иннес негромко, но злобно выругался на гэльском языке. Поздно сообразив это, он снова грубо выругался по-английски – так выражались его рабочие. Подняв горсть камешков, он принялся один за другим швырять их в воду; со смутным удовлетворением он отметил, что они падают все дальше.
– Впечатляюще!
Он не слышал, как она подошла. Давно ли она стоит здесь и наблюдает за ним?
– Лодка опаздывает. – Иннес нарочито медленно поднес ладонь козырьком ко лбу и, прищурившись, посмотрел на залив.
– Ты, наверное, нервничаешь, – заметила Эйнзли. – На твоем месте я бы точно боялась, если бы пришлось куда-то возвращаться после такого долгого отсутствия. Наверное, сейчас ты гадаешь, сильно ли там все изменилось.
Она говорила легко, почти равнодушно и старательно избегала его взгляда, но его ей провести не удалось. Иннес сразу понял, что Эйнзли очень проницательна. Она умеет угадывать мысли по выражению лица.
– Ничего там не изменилось и вряд ли изменится, – мрачно и веско ответил Иннес. – Отец гордился тем, что поддерживает традиции, которым не одна сотня лет. Вот погоди, тебе покажется, будто ты перенеслась в восемнадцатый век.
Эйнзли удивленно подняла брови. Иннес мельком глянул на нее. Она нахмурилась, о чем-то задумалась. Неожиданно ему захотелось знать, о чем она думает, хотя он подозревал, что ему ее мысли не понравятся.
– Ну давай… выкладывай!
– Ерунда. Просто… мне кажется, что ты обеими ногами стоишь в нашем, девятнадцатом веке.
– Хочешь сказать, тебя не удивляет, что я уехал из такой глухомани?
– Возможно, глухомани как раз нужен такой человек, как ты. – Эйнзли отбросила со лба растрепанные волосы. – Нет, я хотела сказать другое. Меня нисколько не удивляет, что вы с отцом не ладили.
Она подала ему руку, затянутую в перчатку. Радуясь прикосновению, он сжал ее пальцы. Эйнзли Драммонд, его жена. Пусть она и незнакомка, он радовался тому, что она рядом. Когда она вот так улыбается, глядя на него снизу вверх, тошнотворный страх немного отступает.
– По-моему, вон наша лодка. – Она показала рукой.
Так оно и оказалось. Иннес сразу увидел за штурвалом Йоуна. Сделав над собой усилие, он постарался подавить мрачное настроение.
– Ну как, готова? – Он положил руку на плечи Эйнзли и привлек ее к себе.
– Говоришь так, словно нас ждет виселица… Надеюсь, тебя не шокируют мои слова!
Иннес натужно улыбнулся и отрывисто ответил:
– Скорее, меня ждет Судный день. Как бы там ни было, мне придется несладко.
Эйнзли смотрела на приближающуюся лодку, и ее била дрожь. До сих пор она забывалась в вихре дел, а потом ее захватило волнение путешественницы. Она впервые в жизни плыла на колесном пароходе, в первый раз оказалась на западном побережье и вот сейчас переправится через залив в лодке. Очень скоро она окажется в Строун-Бридж с человеком, который стал ее мужем. Неужели у нее на пальце в самом деле золотое обручальное кольцо? Ей до сих пор не верилось, что она замужем. Отныне она – миссис Драммонд, жена владельца Строун-Бридж, незнакомца, который стоит рядом. Его мрачное настроение передалось и ей.
Иннесу не хочется возвращаться в родные места, хотя он старательно это скрывает. Его мучат тайны? Или все дело в том, что он оставил прошлое позади и не хочет снова с ним встречаться? Это она вполне могла понять. Отчасти поэтому и сама она рада была уехать из Эдинбурга. Может быть, все дело в обиде, что вполне понятно, ведь, в отличие от нее, Иннес отказался от образа жизни, который он любил.
Пока он переносил их багаж к кромке воды, Эйнзли наблюдала за ним, любуясь его плавными движениями, размашистой походкой, силой – он легко поднимал даже самые тяжелые саквояжи. Она вспомнила, как Фелисити шутила о том, что он превратится в дикого горца. Интересно, когда они приедут в Строун-Бридж, он наденет килт? А что, фигура у него вполне подходящая… Красивые ноги… Кровь прилила к низу живота; у нее закружилась голова.
– Фескар ма. – Судно ударилось о крошечную пристань, и Эйнзли невольно вздрогнула и вскинула голову. – Добрый день, миссис Драммонд, – повторил незнакомец по-английски с мягким, напевным выговором, не сочетавшимся с сухим кивком, которым он ее наградил.
– А, добрый день! – ответила Эйнзли.
– Это Йоун Фергюсон, – представил его Иннес, – мой старый друг. Йоун, познакомься с моей женой.
– К сожалению, я не говорю на гэльском, – обратилась Эйнзли к моряку.
– По-гэльски, – поправил он. – У нас говорят не «на гэльском», а «по-гэльски».
– Ничего страшного, в Строун-Бридж почти все говорят на английском, – успокоил ее Иннес, мрачно глядя на человека, которого он отрекомендовал другом, хотя Эйнзли не заметила между ними особенной теплоты.
– Ни разу не была на Северном нагорье, – с лучезарной улыбкой объявила она.
– Строун-Бридж ненамного севернее Глазго – если по прямой, конечно, – ответил Йоун. – Если вы думаете, что мы бродим по горам в пледах и килтах и размахиваем палашами, вы будете разочарованы. Так вы садитесь или нет?
– Ах да. Конечно! – Эйнзли покраснела, задетая тем, что новый знакомый догадался о ее мыслях.
Йоун не подал ей руки. Заметив, что Инне с еще больше нахмурился, Эйнзли повернулась к нему и еле заметно покачала головой. Потом неуклюже забралась в лодку, слишком высоко задрав юбку. Йоун бесстрастно наблюдал за ней, но кивнул, когда она уселась на узкую скамью на носу и поспешно ухватилась за саквояж. Она старалась не показывать ни обиды, ни унижения, напоминая себе, что она здесь чужая, «англичашка», жительница равнин, которая не говорит на гэльском… то есть по-гэльски и понятия не имеет о здешних обычаях и традициях. Иннес, плотно сжав губы, запрыгнул в лодку. Пока Йоун поднимал парус, Иннес ловко отвязал канат.
Эйнзли любовалась слаженной работой Йоуна и Иннеса. Вот они отчалили. Плавность их движений не сочеталась с заметным напряжением, которое чувствовалось между ними. Неловкость возникла, когда Иннес взялся за румпель.
– Сейчас отлив, а я знаю здешние течения, – сказал Йоун, кладя руку на полированный рычаг.
– Я знаю здешние течения не хуже тебя.
– Знал. – Йоун не скрывал враждебности; его глаза были такими же синими, как у Иннеса. – С тех пор много лет прошло.
Иннес сжимал и разжимал кулаки.
– Можешь не напоминать!
Порыв ветра унес прочь ответ Йоуна. Когда Иннес заговорил снова, от его тихого, но угрожающего тона волосы на затылке у Эйнзли встали дыбом. Говорил он по-гэльски. Йоун опустил голову и готов был отступить, но Иннес покачал головой и подсел к Эйнзли. Развернувшись в другую сторону, он смотрел на белую пену в кильватере. Лицо у него стало совершенно непроницаемым.
Ветер, подгонявший их, дул ей в лицо, выбивая волосы из-под шляпки и заставляя глаза слезиться. Сегодня Иннес не надел шляпы – он поступил умно, потому что шляпу наверняка сдуло бы в море. Хотя одет он был, как всегда, консервативно: брюки и сюртук темно-синие, рубашка белоснежная; рядом с Йоуном в грубых твидовых штанах и тяжелом рыбацком свитере Иннес выглядел настоящим щеголем. Эйнзли поняла: Йоун заметил, что она их сравнивает, и поджал губы, но она не могла решить, из-за чего – из презрения или зависти.
Суденышко скользило вперед, прыгая на волнах. Эйнзли вдруг остро осознала, что всего лишь несколько просмоленных досок отделяют ее от ледяной воды пролива. От брызг губы стали солеными. Шумно хлопал парус. Ее замутило. Подняв голову, она заметила холодную улыбку на лице Йоуна. Нос лодки поднялся над водой и тут же нырнул вниз. Эйнзли показалось, что Йоун нарочно делает их поездку невыносимой.
– Вы городская. Значит, к морю не привыкли! – крикнул он.
Эйнзли обеими руками вцепилась в деревянное сиденье, решив ни за что не расставаться с содержимым своего желудка. Она пожалела, что ела на завтрак яичницу, и тут же запретила себе даже думать об этом.
– Как вы догадались? – крикнула она в ответ.
– Хозяин написал Мари Макинтош, экономке.
Иннес круто развернулся к нему:
– Писать тебе не было никакого смысла.
К удивлению Эйнзли, Йоун вдруг густо покраснел и отвернулся. Иннес не стал продолжать и снова уставился на море. Мужчинам пришлось бороться не только с отливом, но и с сильным течением, и все же они справились.
Наконец подошли к старому, полуразвалившемуся причалу, далеко отходившему от берега. Поскольку был отлив, им пришлось стать у самого конца. Иннес ловко накинул канат на тумбу и закрепил узлом. И только когда он поставил ногу на первую ступеньку лестницы, Йоун заговорил, положив руку ему на плечо, отчего Иннес вздрогнул:
– Ты увидишь, что здесь многое изменилось.
– Если ты еще раз скажешь, что прошло четырнадцать лет… – процедил Иннес сквозь зубы.
– Не в том дело. – Йоун убрал руку с его плеча и уныло вздохнул. – Мари написала, что поселит вас на ферме? А большой дом… ну, скоро сам увидишь. Крикни Ангусу; вон он, уже ждет вас с двуколкой. А я доставлю багаж.
Иннес быстро взобрался по ветхим ступенькам и обернулся, чтобы помочь Эйнзли. Она с ужасом оценивала довольно большое расстояние между лодкой и причалом. Она пыталась скрыть страх, но подозревала, что ей это плохо удается. С раскрасневшимся лицом и растрепанными волосами она была очень хорошенькой. Иннес решил: наверное, сейчас она думает, какого черта она здесь забыла. К тому же враждебность между ним и Йоуном была почти ощутимой. Он снова выругался себе под нос. Что бы ни творилось в голове у Йоуна, Иннесу хватит времени, чтобы во всем разобраться. А сейчас нужно вытащить бедняжку Эйнзли, возможно, его единственную союзницу, из лодки, прежде чем она упадет в воду.
– Поставь одну ногу на нижнюю ступеньку и дай мне руку, – велел он, наклоняясь к ней.
– Я не умею плавать. – Она с сомнением оглядывала нижние скользкие, покрытые илом и водорослями ступеньки металлической лестницы.
Иннес опустился на колени и нагнулся к ней:
– Зато я умею. Если ты упадешь, обещаю, нырну за тобой.
– И понесешь меня на руках, а с меня будет течь вода и свисать водоросли.
– Как с русалки.
Эйнзли улыбнулась:
– Нет, скорее, как с морского чудовища. Не такого величественного приезда ожидают от лэрда и его жены! Хорошо, что у нас нет зрителей.
– Я сказал Мари… это экономка… что не нужно официально приветствовать нас до тех пор, пока мы не устроимся. Правда, странно, что она меня послушала, – заметил Иннес, озираясь по сторонам.
Если не считать Ангуса, который неторопливо ковылял по причалу, в поле зрения не было видно ни души. Йоун знает, что новый хозяин терпеть не может пышные церемонии, к которым питал пристрастие его отец. Иннес оглянулся, чтобы поблагодарить его, но Йоун деловито сматывал канаты.
Пожав плечами, Иннес протянул Эйнзли руку, быстро вытащил ее на причал, поддерживая, чтобы она не упала.
– Добро пожаловать в Строун-Бридж! – Она едва заметно улыбнулась, прижимаясь к нему, ноги у нее подкашивались.
– Извини… у меня ноги сделались ватными.
– Сам не знаю, что ты здесь забыла, но почти уверен, что все еще хуже, чем ты могла себе представить. Учти, если тебе захочется вернуться в Эдинбург, я все пойму.
– Твои домочадцы ожидают, что ты приедешь с женой. Хорошенькое впечатление она произведет, если струсит до того, как вышла на причал – или, точнее, судя по его состоянию, проломит его! И потом, мы с тобой договорились, и я собираюсь соблюдать условия договора. – Эйнзли склонила голову и с улыбкой прищурилась: – У тебя от страха настроение испортилось?
– Рядом с тобой – наоборот, поднялось. – Он вовсе не хотел двусмысленностей; поняв, что сказал, он оторопел. Но брать свои слова назад было уже поздно. Он грубо притянул ее к себе и поцеловал, забыв, что дал зарок ничего подобного не делать. Ее губы были холодными и солеными на вкус.
От грохота чемоданов, которые Йоун выкидывал на причал, совершенно не думая об их содержимом, они опомнились и отпрянули друг от друга. Эйнзли раскраснелась.
– Жаль, что у нас так мало зрителей… по-моему, зрелище было вполне убедительным.
Иннес рассмеялся:
– Не стану притворяться, будто я только играл на публику. По правде говоря, у тебя такие губы, что их так и хочется поцеловать, и я мечтал поцеловать тебя с нашей первой встречи несколько недель назад. Погоди, не перебивай… мое желание не имеет ничего общего с предохранительным клапаном, просто мне очень понравилось, хотя я прекрасно понимаю, что о таком мы с тобой не договаривались.
– По-моему, такое не вредно будет время от времени повторять… на публике, – ответила Эйнзли с озорной улыбкой.
– Значит, ты будешь целовать меня только на публике? Знаю, есть мужчины, которые любят такие игры, но я предпочитаю заниматься любовью наедине.
– Иннес! Я уверена, что нам с тобой удастся убедить жителей Строун-Бридж в том, что мы муж и жена, не прибегая к… к публичной демонстрации супружеских отношений.
Он громко расхохотался:
– Надеюсь, что так! А то слишком выходит похоже на встречу иностранных министров.
– Правда? В самом деле? – Они медленно шли по причалу к берегу.
– Правда, – ответил Иннес. – Скажи… Как ты относишься к понятию «супружеский долг»?
– Мне сразу представляется какая-то неприятная медицинская процедура. В словах «супружеский долг» слышится что-то натянутое и неискреннее; за ними ничего не стоит. Наверное, понятие «долга» внушают бедным девушкам их матери накануне свадьбы. В результате бедняжкам кажется, что их приносят в жертву на алтарь семейной жизни…
– Но что бы кто ни воображал, можешь быть уверена, невесты не ждут первой брачной ночи с нетерпением.
– Совершенно с тобой согласна. По-моему, отвратительно, что у нас принято считать: невинность и невежество должны идти рука об руку. Иногда мне кажется, что в обществе существует заговор, по которому юных девиц нарочно держат в неведении. Иначе они ни за что не соглашались бы вступить в брак…
Ее светло-карие глаза снова сверкнули, но она больше не дразнила его. Иннес с удивлением покосился на нее. Ему показалось, что вид у нее сделался довольно воинственный.
– Ты судишь по своему опыту?
– Моя мать умерла, когда мне исполнилось двенадцать, а других близких родственниц, которые могли бы просветить меня перед свадьбой, у меня не было. Первая брачная ночь стала для меня… потрясением.
Ему захотелось пожалеть ее, но она ощетинилась, как дикобраз, поэтому он сказал:
– Наверное, нужно издать своего рода путеводитель. Введение в семейную жизнь или что-нибудь в таком роде.
Он шутил, но Эйнзли его слова, видимо, задели.
– Превосходная мысль!
– Хотя, если в обществе действительно существует заговор, как ты говоришь, матери наверняка запретят дочерям читать такую книжку.
– Скорее уж отцы.
Да, она определенно настроена воинственно. Иннес не сумел удержаться:
– Да, если подобное пособие будет продаваться в магазинах, где чаще появляются мужчины, а не женщины, идея обречена на поражение с самого начала!
– Твои слова доказывают, как мало тебе известно! – Губы Эйнзли расплылись в довольной улыбке. – Магазины – не единственный источник подобных сведений!
Ветер унес белые облака; небо стало низким, свинцовым. Ветер усиливался с отливом; на воде появились белые барашки, которые постепенно становились того же цвета, что и небо. Пока они разговаривали, их багаж погрузили в двуколку, где их терпеливо ждал Ангус. Йоуна нигде не было видно.
Иннес вынужден был сменить тему разговора, которая его неожиданно увлекла.
– Хоть Йоун и говорит, что здесь многое переменилось, – заметил он, – погода осталась такой же, как всегда. Пойдем скорее в дом, пока ты не простудилась.
Эйнзли проснулась и села, озираясь по сторонам. Обстановка в обитой деревом комнате оказалась довольно спартанской. Похоже, мебель сюда стаскивали второпях и какую попало. Кроме того, судя по всему, камин здесь не топили уже довольно давно. Дрожа, она откинула одеяло и ступила на голые половицы. Холод пробирал до самых костей, хотя на дворе был июль. Эйнзли поспешно умылась. С помощью горничной нетуго зашнуровала корсет и собрала волосы в простой пучок, а затем надела шерстяное платье из своего сундука. Широкие кремовые и бирюзовые полосы на платье сочетались с цветом летнего неба, совсем не похожего на то, что она видела в окно. Она радовалась, что у ее платья длинные, хотя и узкие, рукава. Сужающийся книзу корсаж сидел плотно; в таком платье она сразу согрелась. Свой туалет она дополнила шерстяными чулками и ботинками. Хотела было набросить пелерину, но раздумала, решив, что ей нужно закаляться.
В коридоре без окон было темно. Вечерело; кроме того, лил проливной дождь. Он начался еще накануне; из-за ливня Эйнзли не удалось как следует рассмотреть свое новое жилище. Не успели они перекусить с дороги, как на нее навалилась усталость. Вскоре Эйнзли встала из-за стола и ушла к себе.
«Начни все так, как хочешь продолжить». Бормоча, как заклинание, совет мадам Геры, она, спотыкаясь, побрела к двери, за которой они вчера ужинали. Ее подбадривал слабый запах кофе.
При свете дня столовая выглядела гораздо веселее, а камин, который вчера вечером лишь дымил, сегодня ярко пылал.
– Доброе утро! – сказала она.
Иннес сидел за столом и мрачно смотрел в пустую тарелку, но, когда она вошла, встал. Заметив у него на подбородке несколько порезов, Эйнзли подумала: он наверняка брился, используя такую же холодную воду, какой умывалась она. Может быть, он просто не любит рано вставать. Эйнзли остановилась на пороге.
– Остаешься или уходишь? – поинтересовался Иннес, и она встряхнулась.
– Остаюсь. – Она села напротив него.
– Я не знал, что ты будешь – чай или кофе, поэтому велел Мари принести и то и другое.
– Кофе, спасибо.
Он сел и налил ей кофе в чашку.
– Есть крауди и овсяные лепешки, но, может быть, ты хочешь копченой рыбы, ветчины или каши?
– Нет, спасибо, только… что такое крауди?
– Сыр.
– Спасибо. – Она взяла лепешки и домашний сыр. – Выглядит аппетитно.
Иннес налил себе чаю.
– Ты уже позавтракал? – спросила она, морщась и глядя на его пустую тарелку. Она вдруг подумала, что они ведут беспредметную светскую беседу, словно в какой-нибудь эдинбургской гостиной.
– Да, – ответил Иннес.
Эйнзли с хрустом откусила кусок лепешки и отпила кофе, ей показалось, что она слишком шумно втянула в себя жидкость. Просто смешно!
– Иннес, может быть, хочешь?..
– Эйнзли, может быть, хочешь?..
Он замолчал. Она замолчала. Потом он рассмеялся:
– Не привык завтракать не один. Не знаю, ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое или… что?
– Сама не знаю. Я не больше привыкла к компании за завтраком, чем ты. Понимаю, что веду себя глупо, но ничего не могу с собой поделать.
– Может, мне лучше уйти?
– Нет. Если тебе тоже… – Она замолчала и рассмеялась. – Нет, ради всего святого, оставайся. Я хочу поговорить, но только давай не будем вести светских бесед ни о чем.
Иннес расплылся в улыбке:
– Обещаю, что никогда не буду вести с тобой светских бесед ни о чем, хотя мне все-таки хочется выяснить, хорошо ли тебе спалось на новом месте. Прошу тебя, ответь правду. Мне не нужна вежливая салонная ложь.
Эйнзли усмехнулась:
– В светских салонах не принято обсуждать дамские спальни.
– Это смотря какой салон, – улыбнулся Иннес. – Тогда позволь спросить по-другому: тебе удалось хоть немного поспать или ты замерзла до смерти?
– Я поспала, но признаюсь, оделась я очень быстро.
– Мне очень жаль. Под конец жизни отец приказал запереть почти все комнаты в замке, а сам жил в двух или трех комнатах. Здесь довольно тепло и сухо, просто в ферме при усадьбе довольно давно никто не жил, а Мари узнала о нашем приезде в последнюю минуту. Можно сказать, она отвела тебе лучшую спальню из худших…
– Она извинилась за то, что моя спальня в нескольких комнатах от твоей, – заметила Эйнзли, краснея. – У меня сложилось впечатление, что ее беспокоило расстояние, которое отделяет нас друг от друга. Наверное, она боялась, что тебе слишком тяжело будет добираться… Не скрою, меня не порадовала мысль о том, что моего мужа способно отвлечь такое препятствие, как несколько комнат.
– Если бы я знал, что ты с радостью ждешь меня в своей спальне и готова на все, меня бы не удержал и пояс целомудрия. – Иннес расплылся в улыбке.
– Жаль, что я не могу раздобыть такую вещь, иначе мне бы непременно захотелось испытать тебя!
– А ты не зарекайся, в здешней оружейной чего только нет, – ответил Иннес. – Пояса целомудрия и развлечения в спальне… кто бы мог подумать, что разговор за завтраком может стать таким интересным?
Эйнзли поперхнулась кофе.
– О развлечениях в спальне заговорила не я!
– Зато ты первая сказала, что не хочешь вести светских бесед ни о чем.
– Иннес Драммонд, тебе следовало стать юристом! Ты умеешь исказить любой довод лучше, чем адвокаты, с которыми я имела дело!
Он театрально вздохнул:
– Что ж, давай сменим тему, хотя ты сама виновата, знаешь ли.
Эйнзли смерила его настороженным взглядом:
– Я совершенно уверена, что мне не следует спрашивать, что ты имеешь в виду.
– Тогда не спрашивай.
Эйнзли отпила кофе. Иннес с чопорным видом поджал губы. Она снова сделала глоток, стараясь не рассмеяться, но наконец со звоном поставила чашку на блюдце.
– Нет, ради всего святого, ты победил! Объясни, что ты имеешь в виду!
– Нет, знаешь ли, когда я смотрю на твои губы, я не могу думать ни о чем, кроме поцелуев!
– Только поцелуев?
– Нет, не только. – Иннес наклонился вперед и взял ее за руку. – Поцелуи разные бывают.
